А.И. Новиков. Записки земского начальника, Санкт-Петербург, 1899
страницы:
1 - 20, 21 - 40, 41 - 60, 61 - 80, 81 - 100, 101 - 120, 121 - 140, 141 - 160, 161 - 180, 181 - 200, 201 - 220, 221 - 240
161
Кроме городских больниц, приютов, богаделен, расходы губернского земства идут на губернские потребности вроде борьбы с эпидемиями, междууездные больницы, статистику. Все это необходимо и, очевидно, лежит на обязанности губернского земства.
Но есть вопрос, в высшей степени интересный и важный; это — вопрос об участии губернского земства в деле народного образования. Тут два течения: одни находят, что участие это законно и желательно, другие, — что оно будет вторжением губернского земства в дела чисто уездные. При этом произносится очень много громких фраз о самостоятельности уездов, о насилии и т. п. Есть, конечно, противники этого вмешательства чисто принципиальные, но я убежден, что их немного.
Большинство же гласных, возмущающихся этим насилием, вовсе не враги насилия вообще, а по моему глубокому убеждению, — скрытые враги школы! Я говорю скрытые, потому что открыто против школы говорить теперь не принято, стыдно. Голосуют против участия губернского земства в расходах по народному образованию гласные не тех уездов, где дело идет хорошо,— причем можно бы думать, что они не хотят, чтобы дело было испорчено посторонним вмешательством, — а тех уездов, где дело идет скверно или вовсе не идет (есть и такие). Для меня очевидно, что подобные гласные прикрываются громкими фразами, чтобы провалить дело, против которого открыто говорить стыдно. Таковых, конечно, разубедить трудно, но убежденных друзей народного образования, принципиально стоящих против губернского вмешательства, я не совсем понимаю. Они говорят: зачем лишать свободы действий уезды, когда они доказали свою способность справиться с делом? Пусть так,— но не все ведь доказали? Во многих уездах дело школьное идет очень плохо, в некоторых — вовсе не идет. Неужели мириться с этим? Неужели губернское земство не может объявить грамотность потребностью всей губернии?
Один уезд бьется изо всех сил, другой— ничего не де-
162
лает. Грамотность нужна одинаково для обоих. Один, следовательно, исполняет свою обязанность печься о детях, другой — нет. Неужели же крупная единица, губерния, не может напомнить ему о его обязанности?
Если продолжать это рассуждение, то всякая помощь государства будет тоже считаться нарушением самостоятельности земства. Как про губернские расходы говорить, что они берутся с тех же предметов обложения, как и уездные, так ведь и государственный доход идет с того же народа, т.е. с тех же уездов и губерний.
Наоборот, если бы все расходы на образование шли из губернии, было бы еще лучше: потребность удовлетворялась бы полнее и равномернее. О больницах уезд может судить правильнее, потому что ему ближе известно, где их построить удобнее, каких они должны быть размеров и пр. Школа же нужна везде, где ее нет...
Еще лучше было бы, если бы государство взяло этот расход на себя. Ведь, думаю, никто бы тогда не сказал, что оно лишает самостоятельности земства?
Другое возражение таково: школами заведывают уездная управа и уездный училищный совет. Как будет тратить губернские средства собрание, не имеющее контроля над расходованием этих средств? Но, во-первых, можно ходатайствовать, чтобы губернское собрание избирало по одному члену в уездные училищные советы, если оно расходует деньги на эти уезды; а во-вторых, нужно ли это? Очевидно, уезду лучше можно распоряжаться хозяйством школ, чем более отдаленному органу — губернской управе. Может быть, еще лучше распорядилась бы более мелкая земская единица, чем уезд, — так же, как много хуже дело пошло бы в руках министерства, еще более удаленного от школы.
Таким образом, исполнительная часть лучше будет поставлена, если всецело останется в руках ближайшего хозяйственного органа — уездной управы. В определении же потребностей компетентнее более крупные органы — губернии и госу-
163
дарство. Я говорю, конечно, не об определении максимума расхода на школы. Нет, пусть уезд открывает школ, сколько хочет, как открывать их могут частные лица и крестьянские общества; но если уездная деятельность покажется губернскому земству недостаточной, то пусть она пополнит этот недостаток, пусть также и казна добавит своих средств, если найдет слабою деятельность губернии. Право же, такой порядок вещей никому не будет обиден, кроме принципиальных врагов школы.
Важный вопрос заключается в том, как это исполнить. Положим, даны два уезда, в одинаковых условиях находящиеся: в одном школьные расходы больше — школы процветают. Другой — школ не открывает. Положим далее, что губернское земство открывает в обоих по двадцати школ. В смысле обложения это будет справедливо; сколько с каждого уезда будет взято денег, столько на него и потрачено. Но равномерности в обучении детей этим мы не достигнем. Возникает другого рода предложение. Губерния приходит на помощь всем уездам, взяв на себя, — ну, хоть 25 проц. школьных расходов. Сразу число школ не увеличивается; уездные сметы на народное образование уменьшаются на 25 проц.; уезд, тратящий много, получает помощь из сумм уезда, ничего или мало расходующего.
Против этого восстают многие, возражая, что это будет не усиление образования, но перекладывание денег из кармана одного в карман другого. Если даже допустить справедливость этого возражения, то не побудит ли такая мера ленивый уезд так возвысить расход на школы, чтобы его деньги тратились на него же? Говорят, это будет кнут для ленивых. Опять согласен. В этом-то я и вижу прелесть этой меры, так как не могу согласиться, что применение такого «кнута» вредно. Если могут еще быть места, нуждающиеся в «кнуте», чтобы двигать дело грамотности, то, очевидно, они в нем нуждаются. Как хорошо было бы, если бы такой кнут взяло в руки само государство! Да не таким ли при-
164
нудительным способом и разрешится вопрос о введении у нас повсеместного обучения народа? Дай-то Бог!
Долго я останавливался на этом вопросе не потому, что на обязанности губернских земств не лежит еще масса других дел; а потому, что я в своих записках вечно имею перед
глазами беспомощную фигуру нашего мужика и притом убежден, что отражаются более всего на его жизни не междууездные больницы, не губернские приюты и богадельни, даже не постановка страхового дела, а именно школьная деятельность различных органов управления и самоуправления.
LI . Неурожай и его последствия
В восемь лет — четыре неурожая в черноземной центральной России: в 91, 92, 97 и 98 годах приходится хлеб возить не из житницы, а в житницу! Есть над чем задуматься! Цена покупная в эти года от 80 коп. до 1 р. 30 к., продажная в урожайные года от 20 до 40 копеек. Не доказывает ли это полного истощения края? Причины неурожаев нам наука не открыла до сих пор, но с фактами нельзя не считаться. Прежде всего, надо их себе уяснить. Действительно, сговорились ли мы насчет того, что такое неурожай для черноземных губерний, временное ли стеснение в средствах или голод, т.е. болезнь смертельная?
Не стоит, конечно, говорить, что прежде всего злу нужное смотреть в глаза прямо: замалчивать государственное зло есть государственная измена. Этого, очевидно, нет ни у того, ни у другого лагеря. Есть недоразумение, которое надо разъяснить. Надо сговориться!
Первый вопрос: голодает мужик в неурожайные года или не голодает? Второй вопрос: если голодает, надо ли ему помогать? Третий вопрос: как помогать?
Народ голодает, если не имеет достаточно пищи, чтобы
165
сохранить здоровье. Для того чтобы мы имели случаи голода, вовсе не требуется, чтобы вскрытие нам давало пустые желудки с землей в них или чтобы были случаи смерти от голодного тифа. Народ голодает, если рабочий возраст истощен до невозможности работать, если женщины все анемичны от недостатка пищи, если дети мрут как мухи от разных поносов, происходящих от недостатка хорошего, т.е. здорового питания. Думаю, что против этого возразить трудно. Ведь это же смерть не непосредственно от голода, т.е. от пустоты желудка, но во всяком случае от недоедания, т.е. тоже от голода? Послушаем и разберем доводы тех, которые голод отрицают и восстают против правительственной помощи или, по крайней мере стоят за возможно большее ограничение ее.
1) Народ не доедает — правда, но ведь он и в хорошие года не доедает. Что же, вечно, что ли, его кормить? Думаю, что это возражение скорее направлено против возражающих.
Оказывается, что мы страдаем хроническою болезнью — недоеданием, обостряющейся в неурожайные года до степени голода. Какой вывод напрашивается? Меры должны быть двух разрядов: лечение хронической болезни и особое лечение болезни, когда она обостряется.
2) Продовольственная ссуда, фактически безвозвратная, развращает народ, отучая его от работы. Сделаем расчет, сколько получает средняя семья. Средняя семья из шести душ получает на четырех едоков (один рабочий, один малолетний) по 35 фунт. в месяц (и то только в нынешнем году) в течение шести месяцев (думаю, что средняя будет меньше), Итак, эта семья получит 21 п. Этих 21 п. безусловно на семью не хватает; надо же и работнику есть, да и съедается больше 35 фунтов, когда кроме хлеба ничего нет. Заработков нет, потому что рублей за 10 — 15 мужик продает вперед свой годовой заработок, деньги же эти идут или на выкуп у помещика неродившегося хлеба, или на платежи мирских повинностей, или на покупку недостающего
166
хлеба. Да, говорить даже смешно про то, что мужик не будет работать, рассчитывая на этот несчастный двадцатипудовый паек... Другой вопрос, может ли всякий работать? Да часто обессилен он, часто болен! Почему же, если так, в неурожайные года на рабочих цена падает до баснословно низких размеров? В прошлом году, возбудившем столько споров, я предложил по 15 коп. в день бабе на полку проса в начале июня, т.е. на четырнадцатичасовую работу. Мне нужно было их 100; без повестки явились из соседней (верст за 12) волости до 500 баб, умоляя о работе. И в этой же волости помещик один говорил, что ни за какие деньги бабы не найдешь! Как объяснить это недоразумение — не знаю. Вот факт, да и не у нас только, а везде. Пускай читатель выводит сам заключение о нежелании народа работать!
3) Третье возражение противников продовольственной помощи следующее: не успеют мужики получить семенной овес или продовольственную рожь, как тащат все это в кабак.
Может быть, богач иной и получит ссуду, чтобы пропить ее; может быть, пропьет ее и пропойца, который всегда пропивает все, что может; может быть, наконец, от обоза останется при разделе пуда два, которых и разделить нельзя, и на эти два пуда мужики разопьют четверть водки, но неужели же это не редкие исключения, неизбежные в каждом
человеческом деле? Бог привел меня два голода пережить и раздавать продовольственную ссуду и благотворительный хлеб. Видел я, как мужики принимают его, и не могу не сказать, что грех большой ляжет на тех, которые изображением этого несуществующего пьянства отклоняют от голодного руку дающего!
Вот все возражения против помощи. Недоедание же, т.е. по нашему голод, признается всеми.
Теперь перейду к вопросу, нужно ли помогать. Слышал такое мнение: «нам дорога Россия во всем ее целом». Если чернозем не только не кормит, но сам живет на счет остальной России, то пускай пропадает совсем. Такой взгляд
167
поражает меня своею ошибочностью. Неужели правда, думают, что промышленная Россия может существовать без земледельческой России? Неужели для России внутренний рынок не важнее в тысячу раз внешних? Да много ли у нас вывозится, если не считать продуктов земледелия? Не в десять ли раз больше кормится народу земледелием, чем промышленностью?
Очевидно, что если центр умрет, умрет и промышленность. Как же после этого сомневаться в необходимости придти на помощь этому центру?
Мы видели, что недоедание у нас хроническое, в неурожайные годы обостряющееся. Против хронической болезни могут помочь только общественные финансовые меры.
В рамки моих записок не входит обсуждение общегосударственных финансовых мер, а потому я буду говорить только о борьбе с голодом в неурожайные годы. Эта борьба происходила у меня на глазах два раза; два раза я участвовал в ней и считаю поэтому себя вправе говорить авторитетно.
LII . Продовольственное дело
Самый непопулярный закон в России — это закон о продовольствии. Действительно, с начала и до конца он является неудовлетворительным. Неудовлетворительность эта вызывает массу его нарушений в неурожайные годы. Нарушается он и правительством, и органами, которым поручено приводить его в исполнение. Насколько плохо он действовал еще в 91 году, всем памятно. Образована была при министерстве внутренних дел комиссия для переработки его. И все-таки закон остался прежний и продолжает поднесь не исполняться!
Неурожай местным жителям уже становится известен в конце июня. Так было у нас в 1891 году, так было и в 1897 г. И в том, и в другом году собирались земские со-
168
брания в июне и в июле. Несмотря на это, в Петербурге в 1891 году официально голод был признан в октябре, а в 1897 г. вовсе не признан. А между тем сведения собирают: 1) волостные правления, 2) земские начальники, 3) полиция, 4) податные инспекторы, 5) земские управы, 6) корреспонденты министерства земледелия
Мне кажется, что тут главная ошибка заключается в следующем: собираются сведения не только об урожае, но и об имеющихся запасах. Таких запасов в 1897 году действительно хватило на прокормление населения. Но легче ли крестьянину, у которого нет ни хлеба, ни денег от того, что у меня сорок тысяч пудов? Для исполнительной части, т.е. для приготовления продовольственного хлеба — это важно; важно и для определения цены, но от голода это вовсе не спасет мужика. Думаю, что нечего ждать, пока будут собраны точные цифры об урожае, Тем более что точными они никогда не будут. Достаточно для того, чтобы принимать меры, знать приблизительное число копен и пробный умолот. А это всегда известно в июле.
Затем важный недостаток, который замечается при определении урожая, это — недоверие, с которым относятся к своим же агентам различные ведомства. Действительно, волостные правления обыкновенно уменьшают урожай, чтобы заранее иметь извинение, если подати будут плохо поступать; полиция часто доносит так, как считает для себя полезным; земские начальники часто смотрят разными глазами на одни и те же явления. Думаю, что правильнее всех и вместе с тем беспристрастнее сведения давались бы земскими управами и податными инспекторами. Так или иначе, но надо выработать главную систему собирания сведений, которая гарантировала бы деревню от незнания в Петербурге настоящего положения деревни.
Затем идет другая работа, которая должна производиться в урожайные годы — это заготовление продовольствия. Тут вопрос следующий — какую систему продовольственную пред-
169
почесть: денежную или натуральную? Земства в большинстве случаев предпочитают денежную систему. Они основательно, по-видимому, говорят, что будь у нас сбор в продовольственный капитал последние 30 лет, то теперь капитал образовался бы настолько крупный, что и неурожай был бы не страшен. С другой стороны, если принять во внимание удивительные колебания цен от 30 коп. в урожайный год до 1 руб. 30 коп. в неурожайный, — увидим, что капиталу надо учетвериться, чтобы принести тот же процент, который приносит запас хлеба. Если при этом вспомнить те неурядицы в различных вспомогательных отраслях государственного хозяйства, которые проявляются в неурожайные годы и тормозят дело помощи, то еще более придется склоняться за хлебные запасы на местах. Вспомним, например, деятельность железных дорог в 91 году, вызвавшую назначение генерала Вендриха; посмотрим на неожиданное препятствие в деле подвоза хлеба в нынешнем году от беспримерной распутицы и тому подобные неожиданные задержки. Очевидно, что надо иметь хлеб на местах.
Это не значит, что можно одобрить теперешнюю систему хлебозапасных магазинов и собирания хлеба натурой. Недостатки ее всем известны, но не могут обойти их полным молчанием.
1) Хлеб засыпается не всеми, а только наиболее состоятельными. Нищета не засыпает за неимением хлеба. Поэтому и имущие засыпают неохотно, из-под палки, с ропотом. Неравномерность засыпки устраняется тем, что во многих местах общество вносит в смету по 50 коп. или по рублю в год, и на эту сумму покупается партия хлеба. Эта система практичнее: деньги взыскиваются со всех по числу надельных душ.
2) Хлеб засыпается часто никуда негодный. Так как принимают хлеб староста или особенно назначенные крестьяне, то легко уговорить их принять всякую дрянь. Дурной, сырой хлеб одного, смешиваясь с хорошим хлебом соседа, пор-
170
тит и его, и всю партию. При партионной покупке этот недостаток тоже устраняется, и хлеб, принадлежащий обществу, является однообразным.
3) Хлеб общественный хранится людьми, которые с трудом устоят против искушения попользоваться из общественного амбара. Пользуясь сами, они и друзей иногда допускают до него, конечно, за маленькую плату, а то и за угощение. Наконец, когда обществу вся эта история надоедает, или нужда пристигнет, а земство не отпускает хлеба, то и обществом его разбирают. Что тут делать? Сажать всех? Штрафовать? Судить окружным судом? Все это не помогает.
4) Наконец и без злоупотреблений хлеб часто портится. Амбары большею частью плохие, крытые соломой, текут. Хлебу приходится лежать подолгу, и он начинает гнить. Проветривать неудобно на выгоне. Следить тоже некому. Проезжая, член управы заедет, поглядит в открытую дверь, да и поедет дальше. Есть ли тут время перемерять сотни амбаров? Так глядят иногда на этот хлеб и губернаторские чиновники, ревизующие эту часть.
Изо всего этого видно, что местные хлебозапасные магазины должны быть не по одному в каждом селе, а по два, по три на уезд. Нужно сбор с крестьян производить не хлебом, а деньгами. На эти деньги хлеб должен покупаться земством, которое должно заведывать и хранением, и проветриванием его. Предвижу два возражения. Чтобы иметь деньги, крестьянин должен с убытком продавать свой хлеб; земство же понесет новый убыток при покупке его. Да, но что же делать, если иначе хлеба не будет вовсе, или он будет вовсе негодный? Второе возражение, что потребуются амбары дорогие, расходы по хранению и проч. Но ведь и сельские амбары, в общем, не дешево стоят, а хранение в них хлеба, если к нему прибавить растраты, гораздо дороже земского.
Может быть, хлеб должен быть не только крестьянский, но общеземский, покупаемый на земские средства со всей земли с тем, чтобы и частные владельцы получили бы ссуду в
171
случае неурожая, т.е. возможно нечто вроде страхования от неурожая — я не спорю, но что нельзя оставлять дело в том положении, в котором оно теперь, из предыдущего ясно. Еще хуже стоит дело раздачи хлеба.
LIII . Выдача продовольственных ссуд
К сожалению, нужно различать у нас в каждом деле закон от его исполнения. Часто закон, по-видимому, хороший, на деле приносит очень плохие результаты. Причина ясна: неуважение к нему не только населения, но и лиц, призванных проводить его в жизнь. В продовольственном законодательстве и этого сказать нельзя: сам закон несостоятелен a priori . Неудивительно, что при неимении его выходит такой кавардак, что и не разберешься.
Закон обязывает всех крестьян засыпать хлеб натурой. Хотя кое-где он покупается обществом целыми партиями, но в большинстве случаев засыпка производится натурой. Очевидно, что засыпать хлеб может тот, у кого он есть. А так как значительная часть крестьян в каждом обществе его или вовсе не имеет, или имеет настолько мало, что кормится своим хлебом каких-нибудь два-три месяца, то и всыпать его могут не все: засыпают состоятельные и средние крестьяне; бедные не засыпают.
Когда наступает голод, хлеб получать могут только бедные и иногда средние, — богатые его не получают. Оказывается, что засыпает Иван, а ест Петр. Неужели такой закон удовлетворит мужика? Вот главный, капитальный недостаток закона. Мотивируется это тем, что у нас — община; община должна заботиться о неимущих. Когда дело идет о случайных бедных: вдовых, сирых, больных, то это так, — община, мир может прокормить случайно обедневших, но за-
172
ставлять одну половину села кормить другую половину — это уже не благотворительность, а прямая несправедливость.
Перехожу к другому недостатку закона. Открывается по уезду голод. Земское собрание иногда собирается несвоевременно и постановляет ходатайствовать о губернской ссуде, так как в магазинах хлеба, очевидно, не хватит. Расчет гадательный, в разных уездах — различный. Но положим, что расчет сделан. Идет это ходатайство в губернское земство. Губернское земское собрание тоже часто запаздывает и постановляет, ввиду отсутствия губернского продовольственного капитала, ходатайствовать об имперской ссуде. Расчет гадательный, составленный по разнообразным уездным требованиям, идет в Петербург. Там собраны свои сведения, не всегда совпадающие с земскими. Ссуда урезывается и, наконец, разрешается. На все это обязательно прошло два-три месяца.
Начинается писание приговоров, которые, по рассмотрении земским начальником, поступают в управу. Управа, в составе двух-трех членов, иногда с помощью еще двух - трех гласных, начинает проверять эти приговоры подворно.
Эту работу я производил сам неоднократно и смело утверждаю, что произвести ее добросовестно этим лицам можно не ранее, чем в год. Как они ни торопись, ссуда всегда опоздает. Неисполнимость — вот второй недостаток закона.
После этого естественным покажется, что закон не исполняется, действительно, он в каждый голод нарушается с начала и до конца. Так, по закону дело это поручено земству; на деле параллельно с земством ведается оно особо учреждаемыми губернскими и уездными продовольственными комитетами или попечительствами. Происходит то, что каждый тянет на свою сторону; одни стремятся побольше выдать, другие — сократить выдачу, насколько возможно. В одном уезде разрешается ссуда в 500 000 пудов, а выдают 100 000, причем остаток потребляется соседним уездом, где дело стоит не хуже; из одного участка все приговоры представлены в августе, в
173
другом не появляются до марта. Не опишешь всего, что творится...
А мужик голодает тем временем и распродает скотину и все, что может, за бесценок. К весне уж начинают появляться всевозможные, часто противоречивые, приказания: выдавать и на рабочий возраст, выдавать и без приговоров, выдавать и безземельным крестьянам и проч., но все это уже поздно.
Оказывается, что продовольственный закон, написанный для того, чтобы он действовал в голодные годы, в эти-то годы и не соблюдается. Для чего же тогда он нужен? Нарушения закона, про которые я только что говорил, идут сверху. Описать же, что делается в деревне, невозможно. Об этом можно книгу написать.
Начинается с того, что хлеба нет; хочется хоть засыпанный в магазинах хлеб раздать или тем, кем он засыпан, или хоть по душам, т.е. всем. Пишут соответствующие приговоры; приговоры возвращаются, как незаконные (не забудьте, что к весне будут выдавать вовсе без приговоров). Тогда пишут, что хлеб испортился: надо его разобрать с тем, чтобы заменить новым. Приезжает член управы, и если он помягче сердцем, то хлеб действительно оказывается испорченным. Есть уезды, где весь хлеб так разобран. Если это не удается, то разбирают хлеб самовольно, для виду связавши старосте и вахтеру руки. Мужиков иногда за это штрафуют по гривеннику в пользу их же мирского капитала, или отдают под суд окружного суда. Окружной суд их оправдывает.
Бывает так: приговор написан, проверен и возвращен, но мужики недовольны назначением и объявляют, что не хотят такой раздачи. С ними, во избежание чуть не бунта, идут на компромиссы, торгуются и кое-как раздают.
Я думаю, что одним из главных мотивов этой неурядицы служит недоверие к мужику. Ссуда выдается еже
174
месячно. Зачем это? Неужели все мы не знаем, что хлеба в кабак мужик никогда почти не носить, даже в хорошие годы. Пропивает тот мужик хлеб, который и ежемесячную получку пропить способен. Если мужику на двор пришлось бы получить двадцать пудов, — то почему их не выдать всех в сентябре? Во-первых, мужик знал бы, на что он может рассчитывать и не тянули бы его, как теперь, надеждой, что вот-вот дадут, когда ничего не дадут. Не одна бы лошадь, не одна бы корова уцелела, получи он ссуду осенью! Он бы спокойно уехал на зиму на заработки, зная, что хоть до марта его жена и дети будут сыты, и прислал бы им деньжонок на остальное время. Помощь нужна, может быть, не столько большая, сколько своевременная.
При всем этом не забудем, что, в конце концов, вопрос кому получать и кому не получать, все-таки решается никем иным, как волостным правлением. Сколько нищих должны только смотреть, как богатый получает ссуду! Вот вам и источник нареканий, для многих служащий поводом к тому, чтобы вовсе отрицать пользу помощи.
Если копнуться в этих ворохах бумаги, то не найдем ли мы и мертвые души, получившие хлеб, и семьи, получившие на десять человек, при наличности трех едоков?
Знаю, что критиковать легче, чем делать, но смею думать, что и поставить дело лучше невозможно. Сгруппирую тезисы, на основании коих, думаю, дело пошло бы лучше:
1) В губерниях, часто нуждающихся в продовольственной помощи, должны быть запасы хлеба на местах, собираемые в урожайные годы при дешевых ценах. Храниться этот хлеб должен в больших земских магазинах.
2) Деньги на этот хлеб должны собираться со всех, наравне с податями, примерно до пяти или шести рублей на каждого едока, не исключая никого.
3) Во избежание проволочек и в виду невозможности отделить бедных от богатых, надо определить для каждого уезда, или для каждой части уезда, минимум урожая, при ко-
175
тором голода нет, — с тем, чтобы добавлять до этого минимума хлеб из запасов.
4) Во всяком случае, установить принцип сберегательный или страховой, но никак не благотворительный, как теперь.
5) Всю помощь выдать своевременно, т.е. осенью.
Не имея в виду писать законопроект и ограничиваясь лишь набросками, я на этом и остановлюсь. Я хотел изобразить только главные черты той грустной картины, которая нам представляется каждый неурожайный год. Положение ведь таково, что чуть ли не хуже всего идет дело в тех уездах, где закон наиболее исполняется. Нельзя же оставаться
при таком законодательстве? Ведь и в 1891 году все эти недостатки закона были видны так, что вызвали даже образование особой комиссии для пересмотра закона — но увы! закон и однесь тот же... Неужели же его несостоятельность не очевидна?
LIV . Благотворительность
Чем ниже общее благосостояние народа, чем ужаснее последствия неурожая, чем беспорядочнее поставлено продовольственное дело, тем нужнее является в голодные годы частная благотворительность. К сожалению, и тут мало приходится наблюдать отрадного.
У нас принято считать, что народ русский любить приходить на помощь ближним и чуть ли не готов снять с себя последнюю рубашку. Я уже говорил, что этот предрассудок основан на обычае народа подавать милостыню, и что это подавание милостыни вовсе не есть результат сильно в нем развитого чувства сострадания. Я пережил голоды 1891 и 1897 годов и с прискорбием должен сознаться, что чувство сострадания видел очень редко. Наоборот, всякий, имевший
176
какие-либо запасы, только и думал, как бы воспользоваться окружающей нищетой, чтобы эти запасы приумножить.
В 1891 году принято было удивляться, как русский народ устремился помогать голодающим. Деятельность отдельных выдающихся личностей, труд и материальные жертвы исключений вменялись в заслугу всему народу. Для меня цифры говорили другое. Я удивлялся скудости этих жертв. Неужели не могла Россия собрать больше какого-нибудь десятка миллионов рублей? Неужели стоило устройство всякой столовой превозносить как акт великого милосердия? То же равнодушие, ту же черствость я видел в холеру, в голод 1897 года. Столько же помог нам, как и русская милостыня, хлеб, присланный из Америки и Англии. Кружок квэкеров прислал сотни тысяч рублей. Имя пастора иностранной церкви в Петербурге было во главе списка жертвователей. Сравним это с тем, как мы заплатили наш долг Англии во время голода в Индии.
В нынешнем году печать сознала это: слышатся голоса, что жертв мало. Доходит до того, что чуть не поименно называют в газетах стариков, получивших в столовой кусок хлеба и кружку щей.
Между тем, нужда известна и многими описана с достаточным красноречием. Крепкие нервы надо иметь, чтобы хладнокровно читать такие письма, как письмо Л. Л. Толстого. Мы, пережившие 1891 и 1897 годы, можем понять, что делается теперь в Казани и Уфе! Между тем, Курск, Смоленск, Москва — вместо того, чтобы прислушиваться к стону исхудалых, голых детей, кричащих «мама, мама!» чтобы получить кусок лебедного хлеба, и к рыданиям матери их, убегающей, чтобы не слышать этих стонов, так как куска этого у неё нет — вместо этого заняты важным вопросом: изменник Дрейфус или нет. Если бы капля сострадания была у нас, мы бы не Дрейфусом занимались, а нашими братьями, — не славянскими братьями, а русскими, родными!
Есть, впрочем, и для нас смягчающе обстоятельство. Это
177
положение, в которое поставлена частная благотворительность. Если есть что на свете, боящееся регламентации,— так это благотворительность. Между тем, и тут введено бюрократическое начало, леденящее, отталкивающее руку дающего.
Боже упаси меня хоть слово сказать против общества Красного Креста! Оно делает что может, — больше чем может. Посмотрим же, что оно может сделать. Снабженные большими суммами, выезжают гг. уполномоченные со своими помощниками. На каждого приходится губерния или, по крайней мере, несколько уездов. Что они могут сделать? Приехать к губернатору и в заседании губернского продовольственного попечительства узнать, какие уезды более поражены. Из губернского города они летят в эти уезды, собирают уездные попечительства. Тут предводитель, все земские начальники и еще кое-кто... То же попечительство распределяет и земскую ссуду. Тут один земский начальник кричит, что у него умирают с голоду: ему ассигнуют больше; другой, поскромнее, получит меньше, хотя участок еще более нуждается; третий (из отрицающих голод) утверждает, что у него благоденствуют: как и земской ссуды, не видать жителям его участка и благотворительной помощи! Конечно, уполномоченные исколесят уезд во всех направлениях; но, очевидно, едут с теми же земскими начальниками. А я берусь вам тот же участок, то же село показать так — что вы ужаснетесь, или так — что вы поедете дальше.
Есть в уездном попечительстве и так, в уезде, влиятельные лица, или в своих имениях, или приехавшие, которые укажут на нужду; тут образуется местное попечительство, иногда дающее помощь в изобилии, — может быть, в излишнем количестве. Но больше забытых Богом уголков, про которые и не услышит г. уполномоченный: тут замрет, постепенно слабея, крик «мама, мама!» — не будучи никем услышан...
Не виноват уполномоченный, что его не хватает на то, чтобы узнать уезд; пошлите вас, пошлите меня, пошлите са-
178
мого выдающегося благотворителя — и будет то же. Не виноват чиновник, что его деятельность идет сама по себе, а жизнь сама по себе. На то он и чиновник... Увы! Из общества Красного Креста сделан департамент благотворительности с отделениями и ревизорами. Благотворительность централизована в Петербурге. Вот где наше смягчающее обстоятельство.
Когда у нас была холера, мы посылали целую армию маленьких отрядов из врача, студента, фельдшерицы, — не трех, четырех профессоров, а именно маленькие отряды. Каждого больного нужно освидетельствовать, устроить, следить за ним. То же и при неурожае: не так легко различить простую бедность от кричащей нужды, от голода! Каждый отдельный случай нужно исследовать и не терять из виду, так как средств мало и надо их беречь. Кто лучше всего исполнит эту задачу? Люди с сердцем неокаменелым, — молодые, самоотверженные.
На местах этих людей нет: во-первых, скоро мы мохом обрастаем; во-вторых, большинство деревенских жителей стоит в таких отношениях к крестьянам, что не смеют быть беспристрастными. На что, думал я, хороши будут для распределения помощи священники? И знают они всех как свои пять пальцев, и по сану должны быть справедливы! Между тем, кто из них постарше, получив суммы, начали их распределять чуть не поголовно поровну. Меня это возмущало, но после я убедился, что они были правы, на примере иных молодых священников. Эти, с живыми еще идеалами, начали действовать по справедливости: и что же? При благословениях нищих они так восстановили против себя большинство прихода, что положение их сделалось впоследствии невыносимо. Тогда только понял я побуждения старших.
К мужикам богатым обращаться не стоит: большинство из них — кулаки; в лучшем случае помогали они семьям своих работников. К помещикам? Да много ли у нас помещиков, готовых взять на себя такую обузу? К учителям? Слишком зависимы они от крестьян, чтобы заставлять их
179
становиться к ним в дурные отношения. Двух-трех учительниц, самоотверженно, чудно благотворивших, я знал, но их чуть сумасшедшими не сочли. Нет... Решительно на местах нет нужных людей...
Кому же поручить это дело? Кого прислать? А по-моему — никого не присылать: пускай сами едут! Если я ехать не могу, а у меня будет охота что пожертвовать, — я сам найду, кому эту жертву передать. Найдутся люди, готовые пожертвовать больше, чем деньгами: трудом своим, нервами, здоровьем. Не мешайте только, дайте благотворить тайно, по-евангельски, без отчетов, без корреспонденций!.. Но кто же им мешает, спросит читатель, ехать и благотворить? Недавно мы читали циркуляр (на это нужен циркуляр!), что частная благотворительность не воспрещается, но что для открытия столовых и прочих общественных учреждений нужно разрешение. Итак, все-таки мне могут сказать: «нет, тут не нужно» или «тебе не позволяем». Каждый деревенский житель знает это из практики 1897 года. Да, если бы я не знал, что мы — действительно жертвователи плохие, я бы сказал, что это для нас не только смягчающее обстоятельство, но извинение!
Когда холера, когда недостаток врачебного персонала у переселенцев — туда отправляют студентов-медиков, фельдшериц, и никто не боится их влияния на народ. Когда голод — молодежь нам кажется подозрительной. Мы ее не допускаем до народа. Для меня, постоянного деревенского жителя, это непонятно. Неужели так мало знают народ, что все боятся дурных влияний? Если один из сотни и поехал бы, чтобы не помогать народу, а развращать его, то не народ развратился бы, а он бы сам исправился. Как вы хотите, чтобы идеалы народные распространялись на интеллигенцию нашу, если вы тщательно не допускаете ее с ними соприкосновения.
Наконец, где научиться молодежи нашей любви к ближнему, как не в делах милосердия? Состарюсь я, умирать буду — не забуду сцен 1891, 97 годов! Память о них для меня ценнее всех пройденных наук!
180
Не будем же удивляться, если интеллигенция наша черствеет, если она не любит народа, если идет в разрез с его идеалами! Дороже университетского курса был бы месяц, проведенный теперь в Самарской деревне...
А как нужна благотворительность! Ведь земство многим дает хлеб. Красный Крест ставит себе задачей пополнять пропуски земства. Я знаю это из 1897 года, — да и из теперешних сведений, идущих из пораженных губерний! Но неужели этого земского пайка довольно? Ведь умрет же ребенок с одним этим черным хлебом, — ведь надо же ему пшенца-то, кашки! Ведь нужна рубашонка! Ведь не протопится семья всю зиму крышей!
Нет, не нужно нам строгих отчетов, тормозящих дело, не нужно входящих, исходящих, регистраций и проч. — любви и труда больше надо! Не затыкать себе уши, а прислушиваться к крику детей, к хрипенью стариков и к стону матерей.
Тянутся к нам беспомощные руки таких же людей, как и мы: с одним Богом, с одними идеалами, как и у нас, — а мы сидим, кто от лени, скупости, мозолистости сердца, кто от того, что не пускают... Где же ты, Русь святая?
LV . Народное пьянство
Одним из источников разорения народного является пьянство. Действительно, если считать приблизительно стоимость водки и акциза, расходы кабатчика по кабаку, прибыль его (последние два расхода заменяются теперь расходами и прибылью по монополии), то окажется, что вся Россия расходует на каждого жителя, включая женщин и детей, рубля по три, а это на среднюю семью составит 15—20 рублей, — почти столько же, сколько все подати вместе взятые.