А.И. Новиков. Записки земского начальника, Санкт-Петербург, 1899

страницы:

1 - 20, 21 - 40, 41 - 60, 61 - 80, 81 - 100, 101 - 120, 121 - 140, 141 - 160, 161 - 180, 181 - 200, 201 - 220, 221 - 240

101

они бывали на сходах, то и им приходилось говорить «вы». С этого и пошло: не мог же я говорить одному писарю «вы», а другим «ты», не мог «тыкать» старшин, когда некоторым крестьянам говорил «вы».

То же чувство неловкости испытывал я на суде. Судится какой-нибудь приказчик землевладельца с мужиками. Говорить одним «ты», другим «вы» казалось неловким. Сразу, как будто, не относишься одинаково к сторонам и, кажется, это чувствуется и сторонами... Пришлось и на суде всем говорить «вы». Тут я вполне оценил практику мировых судов: «ты» говорить по сословиям или по общественному положению судье и вообще начальнику невозможно. Таким образом, я незаметно перешел на «вы» со всеми.

Знаю, что возражений против этого много. Первое состоит в том, что смешно говорить «вы» мужику или бабе, когда они сами начальнику часто говорят «ты». Между тем, у них это — дело привычки, разницу же между «вы» и «ты» они знают хорошо. Постоянно мужик, сказав «ты», поправляется и переходит на «вы». Наконец, что они сознают эту разницу, видно из того, что большинство обращается на «вы» к своим же сельским начальникам, к кулакам, богачам; последние же беднякам неизменно говорят «ты».

Другое возражение таково: «ты» доказывает близость, «вы» холодно, официально. Смею не согласиться и с этим. Я убежден, что «тыканье» у нас есть результат не близости или добродушной ласки, а скорее презрения. «Ты — дурак», «ты — негодяй», «ты — мошенник» — какая же тут ласка? А между тем, эта-то нотка и слышится.

Обращение на «вы» хорошо еще в смысле сдерживания самого себя от дальнейших злоупотреблений словом, вроде «ты — скотина» — и прочее. Если перейти на «вы», то тем самым можно отучить себя ругаться, и мы видели, что этим сильно роняется авторитет начальника.

Остается еще сказать несколько слов про отношения земского начальника к старшинам и другим властям. Если зем-

102

ский начальник должен быть близким и снисходительным начальником для частных лиц, т. е. для крестьян, то совсем другое отношение должно быть к крестьянским властям. Я говорю, конечно, не про близость, а про снисходительность. Близок он должен быть еще более к начальникам, никогда не отказывая им в совете или в руководстве. Но снисходительным он быть не должен.

Раз старшина или судья получает жалованье, раз он — начальник и от него зависят многие, то он должен быть неумолимо строг к себе, работать по совести, сколько может, вести себя безукоризненно. Если он сам этого не исполняет, то его начальник, земский, не имеет права быть к нему снисходителен, помня, что послабление старшин будет жестокостью по отношению к подчиненным ему крестьянам. К сожалению, мы часто видим обратное.

Поэтому-то мне и приходилось так часто возмущаться в моих записках излишнею властью и произволом старшин.

Тем не менее, не могу стоять за дискреционную власть земского начальника штрафовать и сажать под арест старшин, писарей, судей. Не понимаю даже, зачем это нужно. Если они этого заслужили, то почему нельзя земскому начальнику, истребовав письменного объяснения от них, представлять их в съезд для наложения взыскания? Если они виновны, и притом виновны очевидно (а без очевидности и сажать нельзя), то и съезд их, конечно, накажет или уволит. Дело в том, что не всегда можно уличить начальника в проступке и что поэтому сажать его приходится не на основании неопровержимых фактов, а на основании чуть ли не подозрений. А это расшатывает власть их, вселяет в них страх к земскому начальнику вместо доверия. Произвол родит произвол.

103

 

XXXV. Рабочий вопрос

При введении института земских начальников, кроме общего подтягивания мужика, имелось еще в виду умиротворить несколько отношения крестьян к землевладельцам,— отношения, считавшиеся очень натянутыми, во вред землевладельца. И теперь еще постоянно слышишь жалобы на распущенность рабочих и на громадные убытки, которые мы терпим от неисполнения рабочими условий. Некоторыми это ставится даже в основание при разрешении дворянского вопроса.

Между тем, я веду свое хозяйство пятнадцать лет, из коих более шести был земским начальником, и никакого рабочего вопроса не видал. Мало того: нахожу, что крестьяне удивительно добросовестно исполняют свои обязательства. Происходит неверный взгляд на рабочих от того, что в этих отношениях одна сторона — землевладельцев — легко может заставить себя слушать, другая же сторона — рабочих — безгласна. Между тем отношения двухсторонние, и в каждом отдельном случать разобраться трудно: кто прав и кто виноват.

Постараюсь, насколько сумею, анализировать эти отношения. Вопрос идет, конечно, о договорах письменных, когда крестьяне забирают деньги вперед. Начнем с того: зачем мы даем деньги вперед? Очевидно, чтобы, пользуясь безвыходной нуждой крестьян, обеспечить себя, насколько возможно, дешевыми рабочими. Так, у нас за полную обработку десятины мужик вперед получает зимой пять рублей. За это он должен вспахать землю в три пашки (считая и сев), посеять, скосить, связать, свозить и скласть в скирды. Если не нанимать заранее, а платить по отработке, то эта же работа обойдется в десять рублей. Итак, при наемке вперед мы платим полтинник за рубль. Практика показывает, что пропадает

104

десятая часть, т. е. что десятина обходится в 5 руб. 50 коп. Спрашивается, кто в барыше?

Кто же не отрабатывает эту десятую часть? Мужики, у которых случилось несчастие: или смерть работника, или смерть лошади, или пожар, и т. д. Случаев, чтобы мужики не отработали так себе беспричинно — очень мало. Бывает, конечно, что мужика гонит нужда забрать работы не под силу, но я знаю, что он все-таки это делает не с намерением обмануть, а надеясь как-нибудь сработать. При этом заметьте, что он прежде всего стремится исполнить свои обязательства по отношению к землевладельцам, у которых он закабалился. Взгляните на его поля, почему они засеяны не вовремя? Почему хлеб его на корню часто сыплется от перестоя? Потому, что он вперед исполняет свою так называемую обязательную работу. Не оттого ли и требуются всегда в статистике две графы — одна для землевладельцев, другая для крестьян? Ведь не враг же он, в самом деле, себе?!

Наши же землевладельцы весьма склонны свои несчастья приписывать другим. Плохо идет хозяйство — виноваты рабочие: и пашут плохо, и косят нечисто... А на деле он и у себя не работает лучше: пашет, насколько можно, на измученной кляче, косит и вяжет нечисто, если хлеб запутан.

Между тем, что же делать мужику, если пала лошадь? А ведь по две-то встречается у мужика все реже и реже! Тут-то и кроется причина всяких исков с мужика. Большею частью судятся управляющие, причем объясняют, что нам, мол, права прощать не дано. Помню, как теперь, иск трех рублей за неисполненную косьбу с мужика, который ничего, кроме жены и детей, не имел, и у которого от костоеды отвалились три пальца на руке. И таких случаев масса! В худшем случае мужик забрал лишнюю работу, и когда выехал, хлеб уже был убран. А то бывают и ошибки. Мои служащие не раз искали убытки с мужиков, а на суде оказывалось, что они сработали, что они и удостоверяли свидетелями.

Насколько добросовестны крестьяне, покажут следующие

105

цифры, взятые из моей конторы за несколько лет. Под различные работы денег мы раздаем вперед тысяч на семь. Из них сот на шесть или на семь крестьянами не исполняется. Неотработавшим по уважительным причинам, т.е. по несчастью, вина прощается; если же не отработал мужик по недобросовестности, то взыскивается с него судом втрое. Таких денег взыскивается до сто рублей ежегодно; другими словами, не отрабатывается рублей на 30. Процент недобросовестности, если можно так выразиться, меньше ? %. Это ли не удивительная честность? Один мошенник на 200 честных! Другой случай нарушений рабочими договоров является в глазах владельцев, когда рабочий, нанявшийся на все лето, уходит. Тут весьма трудно бывает разобрать: кто прав, кто виноват. Знаю экономии, где рабочие живут годами, и их не прогонишь; в других то и дело сменяются, да судятся. Знаю экономию, часто судящуюся, куда мне приходилось ездить с доктором сжигать мясо, которым кормили рабочих. Мясо издавало такое зловоние, что сзади нельзя было ехать. А то разные придирки начинаются, вычитают за всякий полом, хотя бы невольный, точно орудия земледельческие вечны. Впрочем, у таких они действительно оказываются вечны! Или рабочего не отпускают месяц рубашку переменить. Кто тут виноват? Ведь смена рубашки договором не предусмотрена...

Обратимся к судебным делам, вызванным недобросовестностью рабочих. Мы увидим, что иная экономия за пять лет не подала никуда ни одной жалобы, другая, соседняя, то и дело судится с рабочими. Что ни день разбора у земского начальника или на волостном суде — то жалоба. Какой же это рабочий вопрос? По совести думаю, что это — вопрос не рабочий, а земледельческий. Совсем другая получится картина, если на дело взглянуть с этой точки зрения.

Перейдем к другому разряду дел между землевладельцами и рабочими, — к делам по жалобам крестьян на владельца, редко, очень редко они состоят в просьбах кре-

106

стьян о нарушении договоров. Обыкновенно, если рабочие экономией недовольны, то прямо уходят, иногда зашедши к земскому начальнику заявить, что, мол, пусть будет вам известно, что я ухожу потому-то и потому-то. На совет не нарушать договора они обыкновенно молчат и все-таки уходят.

Обыкновенно рабочие ищут недополученные деньги, задержанные или по недостатку их у помещика, или по недоразумению. Никакого и тут вопроса нет, — ни политического, ни социального.

Взглянем теперь, как смотрит на дело законодательство. Придуманы рабочие договорные книжки. Условия нанимателя с нанимаемым там написаны все подробно. Не исполнил чего рабочий или по несчастию, его постигшему, или по невозможности жить у землевладельца, или, в редких случаях, по бессовестности своей — начинается длинная процедура сперва усовещевания через полицию или старшину, — усовещевания, никогда, конечно, ни к чему не ведущего, затем — суда у земского и сажания под арест.

К чему все это ведет? К тому, что книжки эти становятся в тягость и тому, и другому. Возьмите всех подрядчиков, всех помещиков и спросите, боятся ли рабочие этого суда. Все скажут, что нет, и что число неисполненных рабочими договоров не уменьшилось. Для них гораздо чувствительнее строгое взыскание по гражданскому иску. Зачем же это перенесение гражданского дела на уголовную почву? Зачем искусственно раздражать мужика, потому что не может же он не сознать, что на него взваливается какая-то надоедливая ответственность, притом односторонняя?

Гораздо, по-видимому, чувствительнее вопрос не о рабочих, а о мастеровых для подрядчиков. Помещик имеет дело с оседлым народом, с которым он обоюдно связан. Подрядчик берет мастерового, т.е. человека, который завтра может наняться у другого. Но он тоже старается нанять его как можно дешевле, дав денег вперед, старается похуже кормить его, чтобы выгадать на пище. Он заранее знает,

107

что часть выданных вперед денег пропадет, жалуется, конечно, на рабочих, но предложите ему переменить эту систему и платить, как за границей, по отработке — да он волком завоет. Такие уж отношения завелись между нанимателем и нанимаемым, — отношения, основанные на бедности рабочего.

Я убежден, что из двух сторон все-таки барыши от такого порядка скорее на стороне нанимателей. Иначе, поверьте, будь рабочий так недобросовестен, не стали бы ему давать

денег вперед, а на этом основаны отношения рабочего к работодателю во всей России. Поэтому перенесение дела на уголовную почву только обостряет отношения во вред именно тем, которые прибегают к этому закону. Обоюдные обязательства рабочих и нанимателей будут лучше соблюдены, основываясь на обоюдной выгоде, нежели на страхе, внушенном одной стороне.

 

XXXVI. Потравы

 

Когда говорят о деревенских невзгодах, принято рядом с рабочим вопросом ставить вопрос о потравах. Принято считать потравы чуть ли не государственным злом. Между тем, как моя практика помещика, так и опытность земского начальника привели меня к убеждению, что потрав у нас почти не бывает: в судах эти дела являются редко, и притом сумма присуждаемых убытков незначительна. Думаю, что потравы играют в деревенской жизни самую незначительную роль. Бережем же мы наши усадьбы, наши гумна, а полей — нет. Очевидно, если бы была такая опасность, то мы не поскупились бы держать, глядя по имению, одного, двух, трех полевых сторожей. В том-то и дело, что в них нет надобности.

Тем более нет надобности в исключительных законах. А между тем, по частным слухам, готовится новый закон

108

о потравах, причем предположено передавать эти дела земским начальникам для наложения взысканий административным порядком, наряду с взысканиями с рабочих за неисполнение договоров. Этого я понять не могу. Говорят, что это нужно для быстроты распоряжений. Положим, так; положим, некогда обставлять судебное дело так, как оно обыкновенно обставляется. Так почему же не ввести для этих дел сокращенного судопроизводства, не отнимая их из ведения судей? Зачем увеличивать искусственно произвол? Тем более, что, как я уже доказал, ни для нарушений договоров рабочими, ни для потрав никакого особого законодательства не требуется, так как нельзя признать в них никакого особого государственного зла, которое одно могло бы извинить эти чрезвычайные меры.

Впрочем, потравы являются особенным явлением в крестьянской жизни, и стоит на этом вопросе остановиться. Потравы, по-моему, надо разделить на две категории, резко отличающиеся между собой, если не по последствиям, то по участию в них владельцев скота. Потравы могут быть случайные, непреднамеренные, и могут быть злоумышленные, когда хозяин нарочно пускает свою скотину на чужие луга или поля.

Первый — потравы нечаянные — неизбежное и неустранимое зло. Происходит это оттого, что у хозяина — одна лошадь, одна корова, один поросенок. Сам он занят на другой работе, баба отошла, взаперти держать скотину постоянно невозможно, скотина выбежала к соседу на огород или в поле, или к соседнему помещику в сад. Случается это часто, хотя, опять-таки, вреда от этого большого нет. Много ли одна скотина потравит? И до суда-то эти дела не доходят!

Впрочем, многие помещики портят свои отношения с крестьянами именно из-за этих невольных потрав. За каждую загнанную скотину берется штраф, средним в рубль. Мужики платят, потому что легче заплатить штраф, чем судиться, да и скотина нужна; но такте штрафы порождают очень нежелательные отношения между помещиком и крестья-

109

нами, — отношения, очень вредные для обеих сторон и доходящие иногда до весьма плачевных последствий. Настаивают же на этом помещики потому, что не хотят признать, что мужик по совести невиноват и часто сам очень скорбит о происшедшем.

В этих случаях, мне кажется, надо бы не выводить дела из сферы гражданской, взыскивая только за причиненный и доказанный убыток. Раз злого умысла нет — нет и уголовного проступка.

Другое дело — умышленные потравы, когда лошадь пускается на чужие луга или поля нарочно, чтобы ее накормить. Я лично таких случаев не видал, но читал и слышал, что кое-где запускают таким образом нарочно чуть не целые стада. Тут является преднамеренное, тайное пользование чужим имуществом с корыстною целью. Тут все признаки воровства. Здесь я вижу повод к наказанию даже серьезному.

Вообще, в деревне у нас собственность мало ограждается законом от злоумышленников. Тут есть тонкость, которой я не понимаю: украсть доску или дерево из бунта — кража, а с большими приготовлениями приехать в лес, срубить и увезти то же дерево — самовольная порубка. Взять яблоко из кучки — кража, сорвать его с яблони — самовольное срывание плодов. Таким же образом закон смотрит на самовольное собирание грибов в чужом лесу, на самовольную потраву.

Таким образом, с одной стороны, у нас изыскиваются чрезвычайные меры, которые часто губят невинных, с другой — закон делает удивительные послабления негодяям. Сравним отношения к чужой собственности у нас и за границей. В Бельгии вы видите по сторонам дорог ряды яблонь, груш, слив. Никто и не думает их срывать; если спросите, как это никто не срывает этих плодов, то услышите убежденный и удивленный ответ: «Как можно, да ведь это чужое?» В Берлине я знаю такой случай: перед домом — палисадник, отделенный от уличного тротуара железной решеткой. За решеткой посажены розаны; одна ветка с роза-

110

ном пробралась через решетку, и розан висит над тротуаром. Мальчишка идет мимо и срывает цветок. Что же с ним делают? Его судят как за кражу. У нас же спилить чужую десятину леса да свезти к себе — это не кража, а самовольная порубка.

Таким образом, закон не стремится воспитывать народ, указывая ему, что дурно и что хорошо, а подделывается под его понятия, часто противоречащие естественному чувству уважения к чужой собственности.

Все эти поползновения на чужое добро, — в том числе и преднамеренные потравы, — следовало бы отнести к разряду краж. Понятно, что при такой классификации нельзя бы было оставить для всех краж тюремное заключение; за маловажные кражи, вроде самовольных потрав, или кражи охапки мякины с гумна, следовало бы назначать арест более или менее продолжительный, тюрьмой же наказывать кражи серьезные, т.е. больше чем на известную сумму (хотя бы и леса, или побитого скотом хлеба) или кражи из построек, хотя бы незапертых, кражи из кармана и тому подобные.

Теперь же я замечаю страшную непоследовательность в законе. Сопоставлю следующие проступки: 1) мужик, идя с поденной, украл у помещика вязанку соломы — полтора месяца тюрьмы; 2) мужик украл 50 рублей у соседа из кармана — две недели ареста при волостном правлении; 3) мужики преднамеренно вырубили у землевладельца десятину леса — штраф; 4) у бабы выбежала овца на помещичий луг — новый закон предполагает кару, наложенную административным порядком.

Закон должен соразмерять интенсивность наказания согласно величине проступка и наказывать злую волю, выразившуюся в проступке; из приведенных только что примеров видим, что это требование у нас не исполняется. Если бы кто вздумал по наказаниям, налагаемым за проступки, составить себе понятие о предосудительности их, то должен бы придти к более чем странным заключениям. Очевидно, закон гражданский не применяется к закону нравственному.

111

Мужик, который бы стал выводить понятия о добре и зле из нашего уголовного кодекса, должен бы логически придти к заключению, что охапку соломы украсть у помещика грешнее, чем 50 рублей у мужика, и что упустить поросенка на огород помещика грешнее, чем съездить в его лес за деревом.

Извиняюсь перед читателем, что таких глубоких вопросов касаюсь в своих записках, не будучи даже юристом по образованию. Но эти мысли все возникли во мне во время моей службы; приходилось разбирать эти дела, наказывать мужика и производить на публику противоположные впечатления то ужаса перед драконовской строгостью моей, то презрения к моей слабости. Право, жизнь хороший учитель, и не грех было бы прислушаться иногда и к ее голосу!!

 

XXXII . Исправник и становой пристав

Много нареканий навлекает на себя издавна полиция. Много за ней и грехов водилось, да и теперь водится, хотя улучшения много в этом отношении, в особенности в уездной полиции. Этому сильно способствовали подъем общего народного сознания права, проявившийся со времени уничтожения крепостного правя, и сравнительная гласность. Тем не менее нарекания, и притом справедливые, продолжаются и поныне. Причин тому очень много. Главная — это само назначение полиции следить за исполнением законов. Между тем при шаткости наших понятий о необходимости исполнить закон и при безгласности крестьян, страдающих от его неисполнения, всегда в руках полиции — составить протокол или не составлять, при сложности и неясности нашего закона всегда можно придраться, а можно и не придираться. Чистота домов, торговых помещений, недозволенная торговля, пребывание евреев, — все может служить поводом к злоупотреблениям.

112

Остановить злоупотребления могло бы поднятие образовательного ценза полицейских чинов. Между тем этот ценз, очевидно, служить помехой к тому, чтобы служить в полиции. Иначе, чем объяснить, что люди не только с высшим образованием, но и со средним встречаются в полиции лишь в виде редких исключений?

Думаю, что причиной к этому нежелательному положению служат особые свойства этой службы. Первым требованием является отсутствие инициативы. Это — слепые исполнители не закона, а воли начальства. Чего-чего на полицию не возлагается, кроме их прямых обязанностей?

Другое последствие низкого ценза полицейского — вошедшая в пословицу грубость полиции. Если появляется становой пристав или исправник не дерущийся, а тем более не ругающийся, то он как будто кажется не исполняющим своих обязанностей. Понятен потому исконный страх народа перед полицией: и в песнях-то он проявляется, и детей-то пугают становыми.

Как же после всего этого обвинять самого мужика в грубости? Если барин груб, а становой пристав для мужика — барин, то, следовательно,— грубость не зло. Вот вам воспитательное для народа значение полиции!

До введения земских начальников исправник был членом крестьянского присутствия. Как таковой, он ездил по целой четверти уезда очень часто. Теперь эти обязанности с него сняты; сами исправники мне говорили, что теперь им очень хорошо в служебном отношении. Подписал бумаги полицейского управления и свободен! В уезде у него только и дела, что собирание податей, а это труда, как мы увидим дальше, большого не составляет. Итак, дела исправнику текущего мало. Чрезвычайные же работы, вроде набора, встреч начальства разного, а тем более беспорядков в уезде, требующих его присутствия, очень редки.

Зато увеличилась трудность положения исправника, заключающаяся в необходимости лавировать между различными со-

113

служивцами по уезду. Он должен ладить с предводителем, со многими земскими начальниками и с высокопоставленными помещиками уезда.

Хотя мне известны случаи, где невозможность служить с исправником была причиною многих неприятностей для предводителей дворянства и для земских начальников, но в большинстве случаев от этих недоразумений страдают исправники. Поэтому такт есть главное требование, предъявляемое к полиции (я говорю, конечно, про такт по отношению к лицам, имеющим в уезде власть). Зависимость исправника и становых приставов от отдельных лиц в уезде происходит главным образом от способа их назначения и увольнения. Они — всецело в руках губернатора, который может исправника «для пользы службы» перевести в становые или причислить к штату губернского правления. Если бы их увольнение от службы производилось тем же порядком, как и для земских начальников, то, очевидно, самостоятельность их была бы больше.

Мне известен случай, где становой пристав пострадал, благодаря своей честности: он вздумал требовать исполнения закона в винном складе, принадлежащем лицу, которого он не должен был касаться.

Если исправник может безвыездно оставаться в городе, то совсем иное дело — становой пристав.

Его служба очень тяжела в смысле разъездов. И если исправник чуть не на всяком распоряжении может сделать надпись: «для исполнения приставу такого-то стана», то нельзя того же сказать про пристава: многого уряднику не передашь, как потому, что урядник — уже не чиновник, а низший чин, так и потому, что урядник часто малограмотен.

Мертвое тело,— а их очень много, — случай какой, продажа скота за недоимки крестьянские, исполнения решений суда — все это гонит пристава в стан и в распутицу, и в непогоду. Кроме того, на них лежит масса рассыльной работы: через них идет много повесток, объявлений землевладельцам о

114

каких-нибудь казенных подрядах, статистических затребований, отобраний расписок. Большинство, конечно, поручается урядникам и сотским, а иногда, когда дело касается помещиков, приходится ехать самому.

Между становым приставом и исправником есть помощник исправника, который обыкновенно ведет дело полицейского управления, что еще сильно облегчает и без того нетяжелые обязанности самого исправника.

Обеспечение исправника сравнительно порядочное, живут они в городах и большею частью имеют возможность воспитывать детей. Другое дело — становой: содержание его не велико, а если принять во внимание, что он обязан держать письмоводителя, расходоваться на канцелярские принадлежности, выписку обязательных газет — то и вовсе ничтожное. При этом они живут в селах, детей же для образования должны везти в город. Горе приставу, если у него их много! Так и останутся без образования... Я знаю пристава, у которого семь человек детей: каждый год ему приходится отправлять в город одним больше, чем в предыдущий год. Как тут быть?

Желательность подъема образовательного уровня полицейских чинов еще очевиднее, если принять во внимание, сколько на становом приставе обязанностей чисто юридических по направлению судебных дел и по следствиям. Масса неправильностей была бы устранена, а главное — не было бы злоупотреблений при допросах, на которые жалуются часто подсудимые на суде и факт которых удостоверяется многими чинами судебного мира.

115

XXVIII. Урядник и сотский

Когда в семидесятых годах введены были урядники, они встречены были общим несочувствием, которое продолжается до сих пор и которого я никак разделить не могу. По-моему, главный недостаток в этом институте тот, что урядников слишком мало. Вообще, в деревне имущество, да и личность очень мало ограждаются. Если кое-какие преступления раскрываются у нас, так это только благодаря урядникам.

Урядникова деятельность распространяется на район приблизительно в 30000 жителей; естественно, что ежедневно у него случаются преступления, которые бы требовали его дознания. Очевидно тоже, что он может по горячим следам производить эти дознания, только когда преступления выдающиеся — убийства, грабежи и кражи у крупного и влиятельного лица. Масса же краж проходит или вовсе без дознания, или с формальным дознанием, оканчивающимся протоколом, что виновные не разысканы.

Все эти дознания требуют урядника, и именно урядника, потому что разыскивание преступника сопряжено с тяжелою и грязною жизнью. Оставаться по две ночи без сна, чтобы на третью заснуть в сарае в холод, ходить иногда по кабакам, а то и принимать побои, вот что часто выпадает на долю урядника и на что неспособен человек, привыкший к комфорту.

Если принять во внимание, что у урядника еще масса других побочных дел: присутствования на базарах, на торжествах, встречи всевозможного начальства, явок на разборы у земского начальника, сопутствования начальства на охоту и проч., то мы увидим, что не всегда его хватает даже для серьезных дознаний.

Конечно, есть грехи, и большие, у урядников, но грехи,

116

легко устранимые. Так, урядник получает 40 рублей в месяц. На эти деньги он должен содержать семью на квартире, лошадь со сбруей, кормиться сам в разъездах и иметь приличный мундир, а для явок перед важным начальством — и мундир с иголочки новый. Ему этого жалованья не хватает, потому что он имеет некоторые потребности, которых нет у мужика. Естественно потому, что он норовит сам поесть даром, да и лошадь накормить даром. Но стоить начать, — путь злоупотреблений скользкий и трудно бывает остановиться. Недостаточность содержания толкает его на взятки.

Другой недостаток урядника это — грубость и драчливость, доходящие до истязания подозреваемых. Тут виноват не он, а его руководители, требующие от него, главным образом, розыска виновных и не обращающие внимания на употребляемые им средства. Это — страшное зло, делающее урядников непопулярными. Дайте ему более культурных руководителей, и тип урядника выработается иной.

Тем не менее, урядник по деятельности сыщика способен прямо-таки на подвиги самоотвержения. Я знаю много фактов, где, выслеживая преступника, они переезжали подолгу в соседние губернии, что сопровождалось значительными расходами денег и сил. Разыщет преступника, и деньги израсходованные не возвратятся, да и награды, кроме благодарности — тоже никакой.

Прибавьте ему жалованья, дайте руководителя с юридическим образованием, не заставляйте стоять у подъезда на вытяжку, когда несколько гостей собралось, — и вы увидите, что урядник будет другой.

Трудность деятельности урядника усиливается тем, что у него — невозможные помощники. Сотские и десятские положительно никуда негодны.

Когда осенью наступает время выборов, то стараются выбирать на эти должности что ни на есть худший народ. Редкий пропойца не был сотским. После их выборов некоторое

117

время проходит в процедуре их утверждения. Наконец они в феврале получают право вывешивать свои бляхи, т.е. вступают в отправление своих обязанностей. Ни на какую самостоятельную деятельность они, очевидно, не способны: народ на них смотрит с презрением; ни страха, ни уважения они ни в ком не внушают. Начинается их дежурство у приставов и урядников, начинают с палками ходить по базарам, оттаскивать пьяных, разносить и развозить пакеты, ходить за скотиной пристава, урядника. Вот их главные обязанности!

Впрочем, служа даром, насильно, неохотно, хочет же и он себя чем-нибудь вознаградить за все эти невзгоды: начинает он искать даровых стаканчиков водки, да собирать яйца. Сорвет их по два, по три с дома, и соберется порядочно. Для этого он надевает бляху и идет проверять колодцы, печи. Входит в дом и, не глядя на отсутствие хозяина, начинает придираться, что печка плоха и грозит пожаром. Чтобы отвязаться, дает ему баба пару яиц, и печка становится хороша.

Горе, когда десятский начинает проявлять действительную самостоятельность. Бывает это в исключительных случаях. Так, если в селе пожар, то он, вывесив бляху, направляется палкой заставлять народ работать, — причем, конечно, только мешает. Бывает, баба, измученная побоями, поступит куда-нибудь по соседству к священнику или землевладельцу в кухарки. Тогда сотский местный идет к сотскому, где живет баба, и они с вывешенными бляхами идут силой ее водворять к мужу. В этих случаях они получают всеобщее одобрение мужиков, так как это считается у них исполнить закон. Когда волостные выборные, как я уже писал, изображают из себя судей, то исполнение решения,

т.е. принесение из кабака водки, возлагается иногда на десятского.

Что уряднику делать с такими помощниками? В лучшем случае они при дознании исполняют обязанности караульных

118

при мертвом теле или при вещественных доказательствах. Но эти же обязанности так же хорошо исполняются и понятыми.

Остается рассылочная служба их, да прислуживание начальству. Не лучше было бы становому приставу прибавить жалованья рублей триста на рассыльных, а уряднику рублей сто?

Если даже сотский и начинает немного дрессироваться, то это происходит к концу года, а тут-то уже ему и сменяться. Прежде срок службы их был трехлетний. Для службы это, конечно, было лучше, но нельзя же было и оставить его: уж очень больно, да и для хозяйства сотского убыточно тянуть три года эту лямку!

Вот результат даровой службы. Сама мысль заставлять отбывать полицейскую службу в виде натуральной повинности явно несостоятельна. Года три тому назад все газеты обошел слух, что готовится закон о введении полицейской стражи в деревнях. Такой проект, я думаю, очень был бы полезен. Если в селах учредить пешую полицейскую стражу, примерно по одному человеку на восемь, на десять тысяч жителей, из унтер-офицеров, с жалованьем рублей в 200 — 240, то урядники получили бы на местах хороших помощников; эти помощники способствовали бы раскрытию преступлений, о которых теперь некому хлопотать. При нашем теперешнем же положении кражи у крестьянина, по недостатку полиции, часто и не удостаиваются серьезных дознаний. Каждому деревенскому жителю известны случаи поджогов, чуть ли не явных. Будь сыщик, эти преступления могли бы быть раскрыты.

Мы, вообще, часто привыкли переносить злоупотребления, связанные с институтом, на самый институт. Лучше было бы бороться с этими злоупотреблениями, а не подкапываться под самое учреждение. Пока будут преступники, должны быть сыщики, только надо умело ими руководить.

Но и тут мы встречаемся с тем же возражением — денег нет. На школы — денег нет, на суды хорошие — денег нет, на полицию — денег нет. Деревня наша должна нести непосильные тяготы податей, но если мы посмотрим, что

119

ей из всего этого возвращается, то поневоле придется ее пожалеть.

Тут опять приходит на ум последняя наша декларация о мире, тот призыв к расходам плодотворным, к заботам о культуре. Он некоторым, может быть, кажется неисполнимым, как казалось бы, неисполнимым повсеместное уничтожение рабства триста лет тому назад. Но первый призыв сделан, и человечество от этого идеала не откажется. Будем радоваться, что призыв этот исходит от нашего Царя! Будем надеяться, что не так уже далеко время, когда нам можно будет приветствовать возрождение деревни.

 

XXXIX. Собирание податей

Повинности крестьянские состоят из трех частей: казенные, т.е. государственный поземельный сбор и выкупные платежи, земские и частные мирские повинности. Размер платежей, причитающихся на одну душу, различный в разных деревнях, судя по тому, на какие души производится счет, — ревизские или наличный, сколько на душу ту или другую приходится земли, сколько тех или других платежей. В общем, на наличную душу надо считать 7—8 рублей годового платежа, т.е. рубля 3 — 4 на десятину земли. Составляет это приблизительно половину арендной платы за землю. Это у нас на черноземе. В промышленном и приозерном районах, где земля плоха, повинности часто землей не окупаются и превращаются как бы в личную подать, так как крестьянин часто бы с удовольствием отказался от земли.

Собирание податей, приходящееся у нас на осень, — главный момент в крестьянской жизни. Как это собирание сойдет, составляет главный предмет его забот. Только заплатив подати, он спокойно может себе сказать, что оставшееся у него принадлежит ему. Что это — важное дело и с точки зрения

120

государственной, видно из того, как много лиц к нему привлечено. Исправник со становыми приставами искони был главным собирателем податей. Теперь министерским циркуляром привлечены к этому делу и земские начальники; наблюдателями за ними состоят и податные инспектора. Некоторое руководительство возложено и на уездный съезд, где все эти лица сходятся.

Очевидно, что всем в одно дело одинаково вмешиваться нельзя: выйдет путаница. Поэтому и фактически собирание податей лежит главным образом по-прежнему на исправнике. Иногда, если земский начальник ревниво охраняет свое влияние в участке, он берет на себя эти обязанности, но доверить ему это исправник может только, если в нем уверен. Есть исправники, которым власть поругать и оштрафовать старшину кажется настолько приятною, что они ею не поступятся ни в каком случае. Тогда земскому начальнику не остается ничего другого, как отступиться от этого дела, так как двух равноправных распорядителей в одном и том же деле быть не может, исполнять же роль исправникова помощника никто не согласится.

Податной инспектор — не прямой начальник старшины, потому его роль ограничивается ролью наблюдателя: он может писать побуждения волостному правлению, жаловаться на старшин земским и исправникам, писать своему начальству, но давать определенные приказания, сколько, где и как взыскивать, он не может.

И так, за редкими исключениями, когда исправник бразды правления добровольно передает земскому начальнику, собирание податей всецело лежит на исправнике.

Остается уездный съезд. Помню наши горячие споры в съезде о платежных средствах мужиков; помню, что мы представляли наши мнения; но собственно указать исправнику, что с такого-то села нужно взять тогда-то, столько-то, — съезд не может. Может быть, и принимаются в расчет желания съезда, но дело все-таки идет как будто само по себе. Одним