А.И. Новиков. Записки земского начальника, Санкт-Петербург, 1899
страницы:
1 - 20, 21 - 40, 41 - 60, 61 - 80, 81 - 100, 101 - 120, 121 - 140, 141 - 160, 161 - 180, 181 - 200, 201 - 220, 221 - 240
81
ем постановлении, то ведь всегда окажется, что первые пять или подпаивали выборных, или неспособны, или недомовиты, так что им нельзя доверить казны. Таким образом, попадает человек, которого сход вовсе не желал.
Нельзя же после этого говорить, что старшину избирает волостной сход. Он его избирает, когда земскому начальнику угодно ему предоставить это право. Часто же давление начальника так велико, что поистине эти выборы больше похожи на назначение старшины земским начальником.
Тут мне опять приходится каяться. Вначале моей службы я сам был сторонником назначения, и раз на сходе употребил все свое влияние, чтобы провести одного крестьянина в старшины. Мне это удалось, а через год пришлось его уволить самому! Нет, мужики ошибаются часто в односельчанине, а мы и подавно ошибемся.
Закон должен дать свободу мужикам выбирать, кого они хотят не только без давления земского начальника, но и без давления, по возможности, их собственных кулаков. В особенности же оградить их нужно от часто пагубного влияния уж служащего старшины, так как ему легче всего заставить себя выбрать вторично.
Позволю себе указать на те меры, которые наиболее охранят свободу выборов старшины крестьянами.
1) Волостные выборные избираются на сельских сходах в присутствии земского начальника по одному от десяти дворов, при чем сход разбивается на группы из десяти домохозяев, живущих рядом и избирающих из своей среды одного выборного.
2) Выборы волостных выборных производятся в один день, много в два дня, причем при большом числи маленьких деревень два, три или четыре схода могут быть созываемы в один пункт. Выборы старшины на волостном сходе должны производиться новыми выборными в тот же день или на второй день, но не позже, во избежание попоек и угощений.
3) Выборы старшины производятся земским начальником
82
закрытой баллотировкой, причем вновь баллотируемый и прежний старшина не должны находиться в комнате.
4) Старшиной утверждается получивший большее число голосов, а кандидатом — следующий по числу шаров. До выборов не допускаются все бывшие под судом и признанные виновными, а также уже бывшие старшинами и уволенные съездом за проступки по должности.
Эти правила закону не противоречат, и, думаю, могли бы быть введены министерским распоряжением.
Чем скорее таковое бы воспоследовало, тем меньше возможны были бы старшины-мироеды, тем больше было бы утерто крестьянских слез.
XXIX. Волостной суд
Настоящий волостной суд неизмеримо лучше поставлен, чем прежний суд при крестьянских присутствиях. Тогда судьи, подсудимые, жалобщики, писарь — все вместе составляли пьяную компанию; решения ставились по количеству выставленного вина. Ставились решения даже о назначении розог, причем, не стесняясь, судьи говорили: «такого-то выпороть велел старшине такой-то член присутствия». И эти решения были безапелляционны, а кассировались они присутствием, в котором не было ни одного юриста и одним из членов которого был исправник!
Теперь дело обставлено гораздо лучше, хотя далеко еще волостной суд нельзя назвать совершенным. Главный его недостаток заключается в том, что всякое решение суда может
быть законно, лишь бы в конце было написано «по местному обычаю». Этот суд «по местному обычаю» дает полный простор судьям ставить самые нелепые решения. Знаю, что это считается одной из незыблемых основ волостного суда, но никогда не сознаю, что так быть должно. Конечно, нельзя для
83
Архангельска и Кишинева написать один закон; надо дать местному обычаю право гражданства, сообразуясь с ним на суде, но все же этот обычай должен быть известен всем. Тогда только съезд может сознательно разрешать апелляции на дела волостного суда.
Юридическое общество предприняло, кажется, эту разработку местных обычаев и для этого собирает решения волостных судов. Но вряд ли это к чему-либо поведет, так как местный обычай может быть известен только местным людям, которым и должна быть поручена его разработка — как ни громадна эта работа, но она необходима. Пока суд будет руководствоваться не писанным законом, это будет не суд.
Второй недостаток волостного суда — это недостаточное развитие судей. Судья должен быть не только честен, но и щепетилен по отношению к своей чести, избегая малейшей тени пристрастья. Можно ли ожидать этого от наших волостных судей? Когда поймут они, что нехорошо принимать угощения тяжущихся? Они это и за грех не считают. Отсюда происходит недоверие населения к суду, вечные заявления в апелляционных жалобах, что судьи судили не по совести, а по родству, дружбе и угощениям. Отсюда кляузничество, отсюда шаткость права собственности.
Это же неразвитие судей делает, что главным двигателем суда часто является один в суде грамотный — делопроизводитель, он же волостной писарь. Если запретить ему вмешиваться хоть одним словом в прения или в обсуждение решения, то все приговоры выйдут явно несообразными: или обвинят обвинителя, или присудят то, чего не просят. Поэтому часто решение всецело зависит от писаря. При том съезд при вторичном разборе дела, не имея перед собой всех свидетелей, поневоле руководствуется протоколом, а понятно, что окраску можно дать делу какую угодно.
Тут встречаемся еще с удивительным требованием не то закона, не то исполнителей: закон требует, чтобы дело записывалось в особую книгу решений — и вот на основании
84
этого, у нас, да и в других губерниях, даны формы, по которым все дело, т.е. жалобы, объяснения на суде, показания свидетелей и мотивированное решение,— все должно быть написано писарем тут же в заседании. Мировым судьям, земским, начальникам дается несколько дней, чтобы написать мотивированное решение; в московском съезде, пишущем мотивированные решения тут же в заседании — это считается за подвиг юридического искусства. Между тем это вменяется в обязанность волостному писарю! Можно себе представить после того, что пишется в этих решениях и можно ли им верить. Тут же; при полной добросовестности всех участвующих, иногда решение выходит таковым, что поневоле кассируется съездом.
Многое можно бы еще написать по этому вопросу, но размеры записок этого не позволяют. Впрочем, не могу обойти молчанием одного пробела: волостному суду не дано права предварительного обеспечения иска. Мужик подаст на другого жалобу и, положим, ищет копны с одной десятины. Обыкновенно эти жалобы возникают, когда рожь уже скосили; да иначе и быть не может: не могу же я искать того, чего у меня еще не взяли. Суд не может разобрать дела раньше месяца. Поэтому выходит, что копны свозит физически сильнейший. Иногда старшины, земские начальники велят такую рожь свезти на постороннее гумно — но это явное превышение власти. Таких пробелов в законе много.
Очевидно, сам законодатель видел несовершенство этого положения. Правила о волостном суде названы временными. Оказывается, что когда является насущная потребность переменить закон, а некогда выработать хорошего, вырабатывается закон временный, но, к сожалению, он временным остается десятки лет, пока не заменится новым временным законом.
Не могу не высказать своих мыслей относительно радикальной перемены, которая, мне кажется, поставила бы на должную высоту крестьянские суды.
В земском участке в среднем 4 волости. Волостной суд
85
стоит каждой волости в среднем 300 рублей, итого 1200 рублей на участок. Если на эти деньги содержать не четыре суда, а один участковый, то суд был бы все-таки достаточно близок к населению и притом гораздо лучше. Судьи выбирались бы по одному от волости волостными сходами. Им бы можно предоставить более мелкие дела, дела же о кражах и гражданских исках свыше, положим, 50 рублей предоставить предполагаемым участковым судьям, причем суд был бы не единоличный, а коллегиальный с этими же волостными судьями. Получилось бы нечто в роде суда шеффенов. Суд по духу был бы также близок к народу, благодаря участию крестьян, и, вместе с тем, направлялся бы компетентным лицом. Само собою разумеется, что судьи из крестьян не должны бы зависеть от их председателя. Времени бы хватило, так как и теперь в волости число дней разбирательства варьирует между 15 и 75.
Конечно, это было бы сопряжено с некоторым расходом, но, во всяком случае, не очень большим. Мыслимо ли при полуторамиллиардном бюджете говорить о лишних двух миллионах, когда дело идет обо всем низшем суде крестьянского населения России. Ведь, помнится, волостными судами разбирается боле миллиона дел.
Мы постоянно говорим о народе, судим его, а когда дело коснется его исправления, то два миллиона могут быть задержкой. Не есть ли плохой суд источник растления народа, как хороший — одно из лучших воспитательных средств.
XXX. Наказания, налагаемые волостным судом
Категорий наказаний, которым могут быть подвергнуты крестьяне в волостных судах, — три: штраф, арест, розги; впрочем, последние два могут быть соединяемы; арест бывает простой и строгий.
86
Я уже говорил про штрафы: как старосты и старшины административно никого не штрафуют, так не присуждают почти никогда к штрафу и волостные суды. Действительно,
арест есть наказание личное, касающееся того лица, которое сидит, штраф ложится на весь крестьянский дом: страдают и невиновные. Этим я себе и объясняю то, что применение штрафов волостными судами я, кажется, в своей практике не встречал. С другой стороны, часто трудно привести такое решение в исполнение. На мужике уже и так лежит непосильная недоимка. Оштрафуй его — только увеличится недоимка.
Другое дело — арест: разорительным он бывает только, если старшина хочет из личных мотивов повредить мужику, а то он всегда найдет такое время его заставить отсидеть, когда это не принесет особого ущерба его хозяйству.
У некоторых начальников рекомендуется старшинам пригонять исполнение наказания к храмовым праздникам, масленице, а то и к свадьбе сына или дочери. Делал это и я, когда в стремлении исправить мужика все находил закон недостаточно суровым. Теперь же это представляется мне излишнею жестокостью, да и притом противозаконною. Закон установил наказание, дал право суду его отсрочивать из милости к осужденному, но изобретать различные ухищрения, чтобы сделать его чувствительнее — нам права не давал. Как дети ждут праздника, московские студенты — Татьянина дня, да и наш брат — какого-нибудь торжества или эстетического удовольствия, так и мужики ждут храмового праздника, чтобы погулять. Ведь не он виноват, что нет у него другого развлечения. Отрывать же его от свадьбы сына или дочери, омрачить для семьи эти дни — это уже утонченная жестокость, на которую способен только разъевшийся старшина, когда преследует личную месть, или наш брат, подтягиватель, когда очень сильно начнет печься об исправлении мужика.
Строгий арест, т.е. арест на хлебе и на воде, — арест, налагаемый взамен телесного наказания,— по-моему, есть просто недоразумение: ведь забывают, что часто мужик в этом
87
смысле и у себя дома под строгим арестом. Да и всегда-то, когда ему идти в холодную, чего же ему еще дают? Разве холодного разваренного картофеля. А если на арестованного семейство злится, то приходится получить ему кусок хлеба от сердобольного писаря или сторожа.
Зато часто арест весьма легок для богача, приятеля старшины, кума писаря. Тут он сидит не в арестантской, а в волостном правлении, распивая с ним чай. Впрочем, для такого чувствителен арест, как удар для его самолюбия: смеяться будут, что и ты, мол, сидел.
Перехожу к розгам. В Крестном календаре мы читаем в числе великих событий на Руси — уничтожение телесного наказания. Что же в этом событии великого? То ли, что не причиняется излишняя боль? Да ведь 20 лет каторги больнее. Зубная боль тоже часто больнее. То ли, что плети и кнут позорны, а розги нет? Да не все ли равно? Думаю, что не то. Велико в этом событии то, что за частью населения русского признано право воспитания без позора телесного наказания; то, что судья более не палач, а каратель; то, что тело многих людей признано собственностью их, неотъемлемою и ненарушимою. Так почему же не распространить этого на всех? Неужели для мужика утешение, что секут его тоже мужики (что им самим дано право сечься , как я слышал в одном собрании)? Неужели этот позор для одного — шутка для другого? А если это и так, то неужели это желательно? Неужели признать, что в нас нужно воспитывать страх Божий, а в мужике — страх розог?
Мы слышим, что незачем отменять закон, который сам мало-помалу перестает применяться. Действительно, с каждым годом сами земские начальники стали более и более пользоваться правом отмены розог; большинство съездов всегда стало делать то же; самым закоренелым сторонникам розог стало совестно в съездах подавать за них голос. Слава Богу! Это доказывает еще более, что и закон должен быть отменен, если всеми признается, что применять его вредно. Дорого провозглашение известного принципа.
88
Может быть, вопрос о разоружении не приведет ни к чему; может быть, намерения Русского Царя разобьются о мелкие национальные самолюбия западных держав. Но все-таки я горжусь, и буду гордиться, и не я один, что слово о мире впервые услышали из уст моего Царя. Выше я буду держать голову за границей. Почему это? Потому что принцип гуманный провозглашен Царем. Это не мир еще, а благовест мира, и, как всякий великий принцип — он не умрет!
Вот значение принципа. Вот почему дорог не факт только, что не будут пороть, а дорого провозглашение принципа, что розги вредны.
Возвращаюсь к волостному суду, чтобы указать на аномалию, которая давно меня смущает. Украл мужик у меня охапку мякины, идя с гумна; я обращаюсь к уряднику или сам подаю земскому; мужик идет в тюрьму от полутора месяцев до шести. Я же подаю не к земскому, а в волостной суд: он сидит от трех дней до двух недель. Мера наказания зависит от меня: подсудность зависит от жалобщика. Неужели же это терпимо? Мы видели мужика, укравшего у меня охапку мякины. Возьмем его, если он украл у соседа последнюю меру пшена или последний рубль — он посидит от 3 до 14 дней в холодной.
Оказывается, что закон иначе охраняет меня и мужика от кражи. У меня украсть — преступление большое, у мужика — это не преступление, а проступок. У мужика кради, только не кради у помещика. Неужели же это хорошо? Неужели право на собственность и на ограждение ее от посягательства вора не одинаково у всех подданных Царя? Положим, укравший 299 рублей отсидит в тюрьме, а укравший 301 рубль окружным судом будет отправлен в арестантские роты; но ведь грань где-нибудь нужна; нельзя же наказывать одинаково кражу одного рубля и десяти тысяч. Это поймет и мужик. Но чтобы преступление судилось различно, смотря по сословию обокраденного, этого не поймет мужик, не пойму, признаюсь, и я.
В какой же суд направлять вора? Думаю, что и укравшего
89
у меня, и укравшего у мужика судить волостным судом нельзя. Надо оградить более от краж как меня, так и мужика. Земскому же начальнику, судье ли, дать право за маловажные кражи присуждать и к аресту. А то поднял мужик, идя с поденной, подкову — тяжело сажать его на полтора месяца в тюрьму. И испортится-то он, да и просто жестоко.
XXXI. Волостной писарь
Одна из самых трудных должностей на свете, по-моему — должность волостного писаря; получить две тысячи входящих нумеров и отправить три тысячи исходящих, быть делопроизводителем в трехстах судебных делах, писать при этом громадные списки, страховые, посемейные, статистические об урожае, о количестве скота, о податях; в голодный год писать тома со списками нуждающихся по разным формам, да в нескольких экземплярах — вот вам обязанности писаря и одного при нем помощника. Если волость очень велика, то писарю дается другой помощник, но и дела больше; если очень мала, то на него наваливается писание условий, ведение податных тетрадей, одним словом — вся работа сельских или так называемых посельных писарей.
Какое ведомство не имеет отношения к волостному писарю? Не говоря о министерстве внутренних дел, чины почти всех ведомств обращаются в волостное правление: военное — по разным призывным спискам, по спискам ополченцев, по перекличкам запасных чинов и пр.; финансовое — в виде податных инспекторов следит за податями, в виде акцизных чинов — за табачными свидетельствами, а иногда заставляет мерить плантации; судебное — в лице следователей и приставов; народного просвещения — в лице инспекторов; духовное — в лице благочинных; ведомство земледелия — по статистике; уделов, где есть таковые — по своим делам — все, кроме мор-
90
ского и иностранных дел — все обращаются в волостное правление с требованиями, предписаниями. Всем ответь писарь скоро, правильно, по форме.
При этой массе дела посмотрим жизнь писаря. Жалованья он получает от 15 до 30 рублей в месяц, причем живет с семьей, нанимается, по закону, волостным правлением, увольняется и правлением, и земским начальником; если оскорбит его кто, то отвечает как за оскорбление частного лица, если же писарь согрешит, то отвечает перед судом как лицо должностное (и того, и другого случая я имею примеры); наград, т.е. медалей, не получает, пенсии не выслуживает.
А между тем, всякий земский начальник знает, как трудно найти хорошего писаря и как много нужно писарю знать. В отношении необеспеченности писарь может быть сравнен разве только с сельским учителем. Но учитель имеет хоть свободное вакационное время, учитель видит плоды своих трудов; писарь — нет, так как фактического влияния на крестьянскую жизнь не имеет. Да с учителем, слава Богу, обращаются последнее время лучше: говорят ему «вы», подают ему руку; начальником у него только инспектор, да предводитель.
Писарь же всякому проезжающему чиновнику должен подать пальто и калоши и за это кроме «ты» ничего не получает, а при «ты» идут, конечно, разные эпитеты, вроде дурака, скотины, если чиновник не в духе или если писарь провинился. По этому поводу я раз говорил с одним гуманным и умным крестьянским деятелем; я возмущался этим «тыканьем». Он, наоборот, находил даже необходимым: иначе, говорит, писарь забудется.
Я говорил пока об отношениях писаря к начальству. Так же мудрены его отношения и к старшине и крестьянам. С мужиками он должен быть запанибрата, потому что иначе сочтут его гордым, да и забывать ему не следует, что жалованье назначают мужики (правом представлять к жалованью
91
писарей в губернское присутствие земские начальники пользуются редко), со старшиной ладить писарю обязательно. Если сам старшина не чист в своих действиях, то и писарю многое сойдет с рук: и выпить лишнее можно, и взятки брать; если же старшина хороший, а тем более если плохой, да не в ладах с писарем, то уж очень строго надо ему держать себя, чтобы усидеть на месте.
Как же быть? Переменить контингент писарей немыслимо. Жалованье назначить достаточное, чтобы шел человек с образованием, — нельзя, да и не выдержит он такой воловьей работы; наконец, не согласится он жить в той конуре, в которой живет писарь. Очевидно, нужно остаться при старых писарях, но улучшить их положение можно и должно. Можно ту же волость обязать платить ему больше по норме, выработанной законом, как я говорил относительно старшин, и тем ослабить зависимость от крестьян. Если уж не давать им прав службы, то, во всяком случае, хоть немножко их поощрить необходимо, сравнив их хоть со швейцарами и курьерами всевозможных петербургских присутственных мест. За каждое чуть не пятилетие они получают медали, которых под старость набирается чуть не дюжина, с ними и министры обращаются вежливо. Между тем, — это швейцар, и ничего от него не требуется, кроме снимания шинелей в определенные часы. От писаря требуется знание законов, хорошее поведение и громадная работа.
Увольнение писаря должно зависеть от съезда по мотивированным представлениям земского начальника; оскорбление его судится как оскорбление должностного лица, наконец, обращение с ним человеческое должно быть вменено в обязанность как прямому, так и косвенному его многочисленному начальству. Тогда улучшится и состав писарей.
Позволю себе по поводу волостного писаря остановиться немного на отношении вообще закона и исполнителей его к низшим служащим в столицах и деревне. Возьмите многочисленных писцов канцелярий и департаментов — их жизнь
92
сносная, потому что зависят они от людей, власть имеющих, заботящихся о них и настолько высокопоставленных, что им и в голову не входит, что с ними забудутся.
Другое дело — деревня или уездный город: кто думает об уездных писцах, писарях, почтальонах? Их начальникам впору о себе подумать, а между тем, они гораздо щепетильнее насчет обращения с ними их несчастных подчиненных. Чтобы поддержать это уважение к своей особе, они думают, что лучше средство — их «тыкать», обращаться с ними свысока, при случае обругать — все это, чтобы те не забылись. Все это естественно.
Но тем более должен сам закон о них подумать. Если уже не деньгами (где их взять на все?), то хоть какими-нибудь приманками — медалями, почетным гражданством — их следовало бы привлекать и возвышать. Первыми, конечно, должны бы стоять в этом отношении на очереди волостные писаря, как люди, ведущие самостоятельно ответственное дело.
XXXII. Земский начальник
Закон о земских начальниках много волновал общество последнее десятилетие. Распущенность народа, проявившаяся после освобождения крестьян и явившаяся естественной реакцией после ужасов крепостного права, должна была вызвать и соответственные меры: должны были быть введены начальники, близкие как по месту жительства, так и по сердечным отношениям к крестьянам. Введены земские начальники с большими полномочиями, как я уже показал раньше. Чтобы быть земским начальником, надо иметь образовательный ценз и дословно-имущественный ценз; если нет людей, удовлетворяющих обоим условиям, то предпочтение дается не образовательному, а сословному цензу; при отсутствии и тех, и дру-
93
гих, назначаются чиновники без того и другого. Главное условие, чтобы быть земским начальником — это принадлежность к поместному дворянству, второе — образование, и то невысокое.
Попробую разобрать, в чем нуждался народ наш и как эта нужда была удовлетворена. Народ в восьмидесятых годах оказался крайне распущенным. Иначе и быть не могло. Столетия он держался страхом, но не страхом Божиим, а страхом розги, ссылки, продажи жены, отдачи в солдаты чуть ли не без срока. Наконец признано было, что людей так держать нельзя и крестьянин получил человеческие права. Он вышел из этого страха, но вышел невоспитанный, неприготовленный к борьбе со злом. Тридцать лет делались робкие и непоследовательные попытки его воспитывать, но зло невежества торжествовало.
Тогда обратились к прежнему средству — к страху. Ввели строгое начальство. Может быть, хотя и в этом я сомневаюсь, распущенность стала меньше, но лучше ли стал народ?
Позволю себе привести пример: дикарь сидел на короткой цепи; это нашли бесчеловечным и отпустили на волю, не приставив к нему миссионера добра; дикарь стал безобразничать, тогда его посадили на длинную веревку. Лучше ли он стал?
Или другой пример: отец держал сыновей, как держали в старину у нас, да и теперь у крестьян, страхом розги, но без иного ученья. Сыновья слушались волей-неволей. Затем решил отец их сделать самостоятельными хозяевами, но учителя все-таки не приставил, хозяйство пошло скверно, дети загуляли. Тогда того же отца им дали в опекуны; только права отцовские уменьшились. Неужели выйдет какой прок из этой системы?
Чем же заменить давно прошедшую розгу? Воспитанием, воспитанием и воспитанием, т.е. тем, чтобы вселить в мужика, во-первых, понимание добра и зла, во-вторых, любовь к добру, в-третьих, привычку к добру. В начале моих записок я старался доказать, что народ наш далек от по-
94
нимания добра и зла— и только школа хорошая может привить к нему добро. Как бы ни дорог был «привой», нельзя останавливаться перед этим расходом, нельзя и медлить, иначе яблоня состарится.
Но, прививши яблоню, надо за ней ухаживать постоянно; в чем же должен состоять уход за народом? В постоянном ведении его по пути добра, т.е. по закону. Закон гражданский, основанный на законе нравственном, при строгом неуклонном исполнении всеми вселит в народ привычку делать добро. Шатание закона, произвол начальства ведут к шатанию в народных понятиях о добре и к произволу его в исполнении закона. Итак, народу нужна школа и законность.
Хотя школа у нас вводится туго, ужасно туго, но все-таки в принципе она признана нужной; против неё если и раздаются голоса, то исподтишка, с маской на лице.
Законность же призван насаждать земский начальник. Посмотрим, как он справляется с этой задачей.
Земский начальник — поместный дворянин, тот самый, который привел народ к теперешнему состоянию; других воспитателей у народа не было; воспитательных приемов, кроме розги и отдачи в солдаты, дворянин не знал. Розга и отдача в солдаты отменены, народ распустился и его опять отдают во власть прежних властителей без розог и солдатчины. Не дикарь ли это, пересаженный с цепи на веревку?
Теория, с начала неверная, не может дать благотворных результатов на практике. Народ если, — что все-таки сомнительно,— наружно и подтянулся, но в воспитании не подвинулся ни на йоту. Земский начальник, хотя и член отделения, хотя и член училищного совета, о школе не радеет, к законности не приучает.
Но почему же к дворянству обратились? Потому, что дворянин воспитан в традициях чести, обычной и специально дворянской. Вытекает ли из этого, что он воспитатель народный? Нет. Со времени крестовых походов дворянин везде (и у нас со времен Петра) был во главе войск. Его
95
традиции ведут его к смерти за веру, за Царя. Неужели этого поприща мало, в особенности в наш век милитаризма? Дворянство наше всегда стремилось детей своих отдавать в военную службу. Кадетский корпус был всегда гнездом для дворянских детей. Это стремление есть и теперь. Что же мы видим?
С одной стороны кадетский корпус демократизируется, с другой — народ хотят воспитывать как роты солдат. У нас принято думать, что дворянство ближе всего знает народ, его потребности, его идеалы.
Не думаю: наши предки и отцы всегда смотрели на народ сверху, с высоты боевого коня или чиновничьего кресла, и мы так смотрим на него. Какая же тут может быть речь о воспитании народном?
Многие смотрят на дворян как на благодетелей народа. Я глубоко убежден в том, что этого нет. Благодетельствовали дворяне народу, когда были богаты; благодетельствовали
хлебом, деньгами; любили, чтобы крестьяне были богаты, как любили, чтобы лошади были сыты. Обедняли дворяне и благодетельствовать перестали, кроме нескольких меценатов, которых богатство противостоит всем экономическим невзгодам. Так же, и еще больше, благодетельствует миллионер купец. Отдельные факты повели к нежелательному обобщению. Нужно смотреть не на отдельные явления, а на будничные повседневные отношения.
Эти отношения были всегда отношениями хозяина к рабу, а не учителя к ученику, не воспитателя к воспитаннику. А эти-то отношения, основанные на любви к нему в самом высоком, христианском смысле, и нужны для народа.
96
XXXIII . Близость земского начальника к народу
Когда был введен закон о земских начальниках, я радовался ему, ожидал перерождения народа, но увы! пришлось разочароваться. Земский начальник, по мысли законодателя, должен был явиться властью, близкою для народа как по своим к нему отеческим отношениям, так и по непосредственной близости.
Последнее, т.е. большая легкость добраться до начальства, конечно, достигнута. Нечего крестьянину раздумывать, куда идти, к мировому ли, или в город к непременному члену. По всем делам он может обращаться к земскому начальнику. Участки небольшие — от 3 до 5 волостей. Исключение составляет, когда земский начальник в своем участке не живет. Последнее явление стало встречаться все чаще и чаще. По-моему, оно должно бы быть безусловно запрещено законом. Бывает, что у земского начальника нет даже определенных дней, когда его можно застать наверное в известном месте. Тогда, очевидно, мужик лишен всякой возможности сноситься с ним иначе, чем на бумаге. Какая же тут близость? Впрочем, это — исключения. Вообще же, в смысле большой легкости для мужика добиться совета или разбора его дела, земский гораздо ближе к мужику, чем прежнее его начальство.
Посмотрим теперь, какова его близость в смысле доверия со стороны крестьянина, в смысле заботливости со стороны начальника. Мужик смотрит на земского начальника, как на барина. Многим это слово кажется синонимом отца крестьян. Мы уже видели, что такое понятие далеко от истины. Наоборот, мужик в барине видит врага: он ему не доверяет, он его боится. Мы под словом «барин» воображаем встретить Афанасия Ивановича или, в худшем случае, Обломова, а
97
забываем, как жилось мужику у Собакевича, у Ноздрева и других.
Так и со стороны земского начальника мы видим не знания мужика, а предвзятое убеждение, что мужик — негодяй, и что надо держать его в ежовых рукавицах.
Это-то предвзятое убеждение и составляет отличительную черту поместных дворян. Еще хуже было положение при крестьянских присутствиях и мировых судьях. Выборное начало было применено весьма неудачно, так как сужен был круг лиц, которых можно было выбирать.
Как же быть? Кто же будет близок к народу?
По этому поводу отмечу удивительную разрозненность между деревенскими деятелями и чиновниками столичными и даже губернскими. Как прежде мировые судьи и непременные члены, так теперь земские начальники безусловно не могут рассчитывать на дальнейшее повышение в смысле карьеры, имеющей в России такое важное значение. От этого и происходит, что все окончившие курс в высших учебных заведениях стремятся идти в Петербург в разные канцелярии и департаменты. Чиновники сената и министерств, даже гвардейские офицеры гораздо ближе к губернаторству, чем местные деятели.
Выходит, что жизнь — жизнью, канцелярия - канцеляриею, и что при этом канцелярии дается большее преимущество перед жизнью.
Другое было бы дело, если бы служба в деревне и знакомство с мужиком на месте считались необходимыми условиями для дальнейшего служебного движения. Выиграл бы и состав высших чиновников, и составь местных деятелей.
Вот главная причина, почему избегают службы земских начальников массы молодых людей, бросающихся в Петербург по окончании университетского курса.
Положим, не все из них были бы поместными дворянами, но опасно ли это? Мы видели, что поместность сопровождается предвзятым представлением о мужике, которое не только не
98
приближает начальника к мужику, а наоборот, отдаляет от него. Другое дело — окончивший курс университета; хотя и не поместный дворянин, он явился бы в деревню, может быть, и не зная крестьянской жизни, но с непогасшими еще идеалами, которые быстро заставят его изучить мужика и работать для него. Возьмите массу кандидатов на судебные должности. Многие из них по нескольку лет живут без содержания, пока не получат местечка. Лучшие годы они не работают. И таким-то людям не дают мест земских начальников! А если он и попадет, то дальше не пойдет. Между тем, земский начальник — и администратор, и судья, да и канцелярскому делу не чужд. Неужели он земский начальник был бы плохой, да и пожив лет 5 в деревне, не годился бы на службу, как в суд, так и по администрации?
Остается сказать несколько слов об избитом вопросе соединения в одном лице власти административной и судебной. Буду говорить не с точки зрения науки, а по указанию практики. Если соединение этих функций в одном лице и приближает к мужику власть в смысле легкости найти расправу, то и удаляет тем, что увеличивает власть над ним, а, следовательно, возможность произвола.
Что бы было, если бы из шести земских начальников в уезде трое было судей и трое администраторов? Конечно, часто мужику пришлось бы не в ту дверь толкнуться, но зато власть администратора часто кончалась бы в виду перенесения дела в суд, т.е. к другому начальнику. Теперь же, как дело ни поверни, оно всегда в руках одного. Но, очевидно, сосредоточивать слишком большую власть в одних руках опасно.
Впрочем, по слухам, такого рода преобразование уже проектируется. Дай Бог, чтобы оно осуществилось!
Еще одно слово о близости власти. Близка власть может быть двояко: для начальника, если ему легко и близко расправиться с мужиком, для мужика, — если ему легко и близко обращаться к власти. Для второго нужно, чтобы мужик мог обращаться к власти безбоязненно. Безбоязненность же эта
99
явится, во-первых, когда отношения начальника к мужику будут основаны не на чувстве презрения, а на чувстве соболезнования его горю и даже его недостаткам; во-вторых, когда сама власть будет не чересчур велика, так как чем больше власть, тем больше еще хочется ее усилить. А мы видели, что пока народ будет воспитываться страхом, а не законностью — он не исправится.
XXXIV. Отношения земского начальника к народу
Я неоднократно указывал, что земский начальник исполнит свою обязанность вполне только тогда, когда явится властью близкою, воспитательною. Всякий произвол с его стороны должен быть изгнан. Мужик должен видеть в нем неукоснительного исполнителя закона. Страха он внушать не должен: надо, чтобы к нему шли с доверием. Для этого он должен близко знать мужика и входить в его нужды, стараясь в каждом отдельном случае войти в его положение.
Мы часто говорим с мужиком на разных языках, потому что не поняли его, не вникли в его кругозор. Чтобы узнать его, нужно на гнушаться его, говорить с ним больше, не сердиться на него, если он не вовремя пришел, лишнее сказал. Двери земского должны быть всегда открыты. Иной раз приходит мужик, и вам кажется, что он несет околесицу, что он пришел зубы чесать: вникните — и увидите, что для него это — вопрос большой важности. Тут-то и дорог бывает совет начальника.
Постоянное, непосредственное общение мужика с земским начальником имеет еще хорошую сторону. Зная эти отношения, лучше будет относиться к мужику и низшее начальство: староста, судьи, старшина. Конечно, им должна быть предоставлена власть, указанная законом; но и они, зная, что при случае все дойдет до земского начальника, будут воздержи-
100
ваться от превышения этой власти. Видя обращение с мужиком начальника, и они с ним будут обходиться хорошо. Воспитательное значение земского распространится и на них.
Наш народ не привык встречать в начальстве ласкового к себе отношения. Крик, бранные слова для него — явления обычные; поэтому он на них и не обижается. Даже побои ему часто не страшны. Но хорошим вряд ли можно счесть такое к нему отношение. Я убежден, что влияние земского на мужиков, хотя бы на сходе, будет гораздо больше, если мужики увидят, что начальник с ними обращается хладнокровно. Часто приходилось их уговаривать что-нибудь постановить, а если и удавалось добиться своего, то только потому, что с терпением подолгу им разъяснял, что казалось хорошим. Облай их, раскричись — и они еще упорнее будут отказываться... Сильно влияние только тогда, когда оно основано на доверии, на убеждении, что им по совести что-либо рекомендуется, для их же пользы.
Если в мужике это доверие укоренится к начальнику, то и «аблакат» не страшен. Кляузы, тяжбы ненужные, подпольная работа адвокатов сельских — все это имеет корнем неуверенность мужика в своем начальстве. Понятно, что безобразия, которые творились с мужиками, хотя бы при переходе к подворному владению, установили взгляд мужика на начальника, как на врага. Где же им искать помощи, как не у адвоката? Не скоро это, конечно, искоренится, но искоренить можно непопоколебимою законностью и ласковым обращением.
Перехожу к вопросу, в котором, заранее знаю, не получу сочувствия почти ни у кого. Это вопрос о «вы» и о «ты». Когда я поступил в земские, я, конечно, всем, не только мужикам, но и старшинам и писарям говорил «ты». В числе писарей моего участка был человек, служивший писарем тридцать лет, — человек почтенный, опытный, честный, трудолюбивый. Язык не повертывался говорить ему «ты». С другой стороны, есть в моем участке село, где много крестьян-богачей, торгующих хлебом. Это — уже не крестьяне, а купцы. Так как