Дубовицкий, Федор Иванович
Род. 1907, ум. 1999. Физикохимик, специалист по химической кинетике горения и взрыва. Лауреат Государственной премии СССР (1970). Чл.-корр. АН СССР (1979), РАН (1991).
Время - вещь необычайно длинная
Можно только позавидовать автору, который в первом абзаце своего повествования с полным правом пишет: "...судьба отдельного человека определяется общим полем больших и малых общественных интересов, окружающей средой, круговертью разных процессов, т.е. всем развитием общества. Особенно ощущается это с возрастом, когда много пожито и прожито". Жизнь Федора Ивановича действительно отразила в себе многие сложности нашей истории и интересна именно переплетением судьбы талантливого, энергичного человека с судьбами страны и отечественной науки.
20-е годы. По-видимому, только в результате грандиозных социальных и экономических преобразований в нашей стране (здесь не место давать этим событиям оценку или комментарии) мальчик из бедной многодетной крестьянской семьи, жившей в селе Вишневом Староюрьевского района, смог получить хорошее школьное и институтское образование, ставшее фундаментом для дальнейшей работы на переднем фронте науки. Разумеется, свою роль сыграли и заботливые учителя, о которых в книге всегда говорится с теплом и благодарностью (поразительны память и интерес, - Федор Иванович вспоминает огромное количество людей, с которыми ему приходилось встречаться и работать). Поразительны для сегодняшнего времени и факты. Так, учитель физики и математики, он же директор Староюрьевской школы, в которой Федор Дубовицкий учился, окончив начальную в своем селе, решил переехать на работу в уездную столицу город Козлов. Учащихся же 8-го класса, среди которых был и Федор, он забрал с собой, чтобы они завершили образование под его руководством в городской школе. И ребята уехали в город, жили на квартирах, отлично учились, активно занимались общественной работой.
30-е годы. Во всем мире идет гонка технологий, прямо или косвенно связанных с надвигающейся мировой войной. Молодому Ф.И. Дубовицкому выпадает редкая удача - после окончания физико-технического отделения педагогического отделения Воронежского университета его, вместе с близким другом всей жизни Н.М. Чирковым, направляют в Ленинградский физико-технический институт. Направление в ЛФТИ было связано с тем, что первая исследовательская работа Ф.И. Дубовицкого была посвящена радиоактивности водных источников и отражала растущий общий интерес к ядерной физике. 30-е годы были временем бурного научно-технического прогресса, и группа молодых физиков, ставших позднее знаменитой "школой Семенова", именно в это короткое время сумела фактически заложить основы современной теории цепных реакций, горения и детонации, физико-химической кинетики.
Первая половина 40-х годов - война. Институт химической физики (в тяжелейших условиях войны, эвакуации в Казань, переезда в Москву, организации новой научно-технической базы) вносит важный вклад в оборонную мощь страны, решая сложнейшие научные задачи в условиях, которые были бы немыслимы для их зарубежных коллег и соперников.
Вторая половина 40-х, 50-е годы. Развитие ИХФ в Москве, развертывание новых научных направлений. В эти годы Федор Иванович - заместитель директора института по научной работе, один из ближайших друзей и помощников Н.Н. Семенова. Некоторое время Ф.И. Дубовицкий занимался организацией высшего образования в новых отраслях науки. Он был заместителем декана физико-технического факультета МГУ и исполнял обязанности первого директора Московского физико-технического института при его образовании.
Близкие к нам 60-80-е годы. В этот период особенно проявился талант Ф.И. Дубовицкого как крупного организатора науки, чьи заслуги в создании Научного Центра Черноголовка РАН являются признанными и общеизвестными. Стремительный рост Черноголовки по схеме: испытательный полигон ИХФ - филиал ИХФ - Ногинский Научный Центр неотделим от деятельности Федора Ивановича. В сборнике воспоминаний о Н.Н.Семенове приводится текст капустника, написанного к 70-летию Семенова, где ф.и. Дубовицкий представлен в виде царя Федора Иоанновича, правителя Черноголовки. Этот известный шутливый "документ" точно и образно передает существовавшее на тот момент положение дел:
"... Осьмнадцать лет я царствую спокойно, Но счастья нет моей душе. Напрасно Завлабы мне отчеты присылают. Мне все равно их некогда читать. На первый взгляд сильна моя держава: Мержанов, Стесик и Манелис Жора Опорою достойной служат мне. Но остальные... о Черноголовке Никто не мыслит. Всякий о себе Душой болеет, за свои дела, Своих людей. И все друг с другом спорят. И каждому чего-то не хватает, И каждый шепчет: "Федор виноват". Какие я им корпуса построил! Какие выбил им ассигнованья! Все мало им! Всех жадность обуяла! И с каждым годом новые приходят, Как будто нет у них лабораторий В Москве, а то и сектора им мало. Я так устал. Мне все осточертело. И все тошнит, и голова кружится, И жадные ученые в глазах..."
Жители поселка по праву воспринимают Федора Ивановича в качестве одного из главных отцов-основателей Черноголовки, все чаще в последние годы вспоминают добрым словом о его деятельности.
Книга, о которой идет речь, является неординарной и интересной не только из-за охватываемой ею тематики, но и вследствие того, что написана она одним из непосредственных участников событий и исследований.
Ф.И. Дубовицкий: "А прожито немало..."
Мне думается, что долгая жизнь, возможно, и не отмеченная особыми захватывающими событиями, но правдиво рассказанная, может быть интересной и поучительной. И не только потому, что это – составляющий элемент той мозаики, которую потом называют историей, а скорее потому, что судьба отдельного человека определяется общим полем больших и малых общественных интересов, окружающей средой, круговертью разных процессов, т.е. всем развитием общества. Особенно ощущается это с возрастом, когда уже много пожито и прожито. А прожито немало. И пока, слава Богу, нахожусь в доброй памяти и вполне работоспособен, я решил написать очерк своей жизни.
Я родился 20 февраля 1907 года в селе Вишневом, Вишневской волости, Козловского уезда, Тамбовской губернии, в крестьянской семье. Семья была большая. Она образовалась из двух семей. Отец рано овдовел, и у него осталось четверо детей: два малолетних сына и две дочери. Жили в большой бедности. Моя мама, Полянская Матрена Егоровна, тоже рано овдовела и имела на руках двух малолетних сыновей. Вот из этих семей и образовалась новая сразу в восемь человек: из пяти мужчин и трех женщин. По рассказам матери, семья получилась недружная, жили сложно и трудно.
Детство подростка, родившегося в многодетной семье, – а я был, по рассказу матери, седьмым ее ребенком из одиннадцати, – по-видимому, трудно считать радостным, беспечным и веселым. Но память так хранит отдельные события детства, что утверждаешься в общепринятой мысли: детские годы– всегда хороши.
Я рос общительным и, похоже, занятным ребенком. Помню, мать говорила: "О тебе у меня и забот не было. Уйдешь к соседу-столяру, он тебя и занимает весь день". А бывало, мама находила меня спящим у него во дворе, в стружках. Был я любознательный и проворный. Смутно вспоминаю одно мое увлечение: ходить в Великий пост каждую субботу и воскресенье в церковь принимать сладкую розовую водичку во время причастия. Старшая сестра говорила, что в связи с этим я был известен всему селу. Чуть повзрослев, в 6-7 лет, я стал стыдиться этого, да и от матери мне стало попадать.
С каким-то восторженным чувством вспоминаются детские незатейливые азартные игры в крючки, салки, горелки, прыжки, перегонки, прятки и другие.
Я с упоением слушал пение церковного хора, который состоял из жителей села, имевших хороший слух, голос и любовь к пению. Таких в нашем селе было много. Наш сосед, Михаил Карпович Крахин, обладал хорошим, правильным, культурным, сильным голосом – басом. Это, как я теперь понимаю, был самородок, не уступающий, как мне кажется, по своему таланту многим известным певцам. Руководил церковным хором старейший в селе учитель Павел Алексеевич Синцеров. Ниже я расскажу о его дочери, Варваре Павловне Синцеровой, тоже учительнице, которая, как говорится, выводила нас в люди. Так вот, Михаил Карпович, уходя на спевку, всегда брал меня с собой. Мать благожелательно к этому относилась, потому что Михаил Карпович был на селе уважаемым человеком. Кроме удивительного дара – великолепного баса, которым он владел безукоризненно, – был он еще и непревзойденным мастером-печником, умел класть печи любой конструкции: русские, голландские и другие.
Спевки проходили в школе вечерами, часов до десяти. По деревенским понятиям, это время позднее. Хор был хороший, он состоял из взрослых – басов и теноров – и из юношей и девушек, мальчиков и девочек – альтов и дискантов. И вот я, тогда 6-7-летний, с напряженным вниманием слушал, как они поют – разучивают церковные песни, готовясь к выступлениям в праздничные дни. Мне очень нравилось их пение. Я слушал внимательно, не засыпал, несмотря на позднее время, и на это обратили внимание все хористы. Я уже начал запоминать мелодии отдельных произведений. И вот однажды в перерыве спевки Михаил Карпович взял меня – и к Павлу Алексеевичу с просьбой: "Павел Алексеевич, послушайте моего Федора, чего он тут наслушался". Павел Алексеевич взял скрипку и заставил меня голосом тянуть за скрипкой мелодию. А так как я был не из застенчивых, то смело и правильно взял своим детским голоском несколько нот. Через некоторое время меня поставили в ряд ребят альтовой партии хора и я стал петь. А еще через некоторое время, может быть, через год, я стал солистом альтовых партий. Как сейчас помню, мы исполняли произведения Глинки, Чайковского, Даргомыжского, Бортнянского, Ломакина и других композиторов. Мое детское пение в хоре приобщило меня впоследствии к хоровому пению в средней школе и университете. Я полюбил и стал понимать классическую симфоническую музыку. Интерес к этому виду искусства сохранился у меня до сих пор.
Мое детство неотделимо от природы нашего края, родного села и окрестных деревень. Наши места, с одной стороны, девственно нетронутые, а с другой – обжитые и звучно поименованные народом, ясно стоят перед глазами: "Лука" – огромный заливной луг с большим круглым глубоководным озером, с обилием земляники, с перепелиными гнездами в кустах; "За Дунаем" – место в виде полуострова, окруженного большей частью лиственным, преимущественно дубовым, лесом, с выходом к замысловатой извилистой речке; "Углы" – берег старой речки Вишневки, плавающие в камышах утки со своими резвыми выводками; "Галчий куст" – лес площадью около 10 га с обилием грибов, ягод, птиц, который рос в огромном поле, потому и выглядел, как куст. Тут же поблизости – большой, еще молодой, сад бывшего имения баронессы. Какой баронессы, не знаю. Но это место называлось обычно так: "За речкой, около сада баронессы". Вот и сейчас при воспоминании об этих местах грудь как будто заполняется свежайшим воздухом, наполненным ароматом полевых цветов.
А полноводная наша река Лесной Воронеж, на берегах которой возвышались вековые деревья – вязы, дубы, березы! Все детство связано с ней. Как мы любили плавать за золотистыми кувшинками, за распустившимися на зеленой чашечке белыми водяными лилиями! А вода была чистая, прозрачная, с голубоватым оттенком. Мы, ребятишки, забавлялись, наблюдая с моста за кривляньями и гримасами смельчаков, плавающих под водой с открытыми глазами, что в прозрачной воде, особенно в солнечный день, вследствие преломления лучей воспринималось очень эффектно.
Наша река была богата рыбой. Помню, как мы, дети, по пояс в воде вытягивали вместе со взрослыми рыбаками невод с хорошим уловом. За это нам разрешали брать окуньков, плотвиц, лещей и другую мелочь. В школьные годы, в каникулы, мы ловили рыбу бреднем в тихую теплую лунную ночь, когда вода бывает как парное молоко. Увлекались ужением рыбы. Бывало, заготовив с вечера червяков, ранним утром, на зорьке, по холодку отправляешься в наиболее, как считалось, рыбное место – на Старую речку. Чудное место Старая речка! Мой друг Коля Чирков, о котором речь будет ниже, мог целый день сидеть в лодке и удить всяких рыбешек, потому что "уважающая" себя крупная рыба днем, в жару, не клюет. Помню нашу ребячью страсть – купать лошадей в речке. Это большое удовольствие! Во-первых, верхом на любой лошади скачешь до речки. Во-вторых, с наслаждением возишься в воде с лошадью, плаваешь рядом с ней или сидя верхом. Лошадь хорошо, быстро плавает, она это любит, ей приятно, когда за ней ухаживают, она понимает это. Лошадь в этот момент от удовольствия даже всхрапывает. Сам вместе с ней наслаждаешься. Купать лошадей гоняли на "Верочкин песок". Это замечательное место речки, с хорошим, удобным берегом, плотным песчаным дном, быстрым течением, с крутым поворотом, поэтому вода там всегда чистая. Это было излюбленное место нашего купания.
Вдоль реки у нашего села было много крупных, бывших помещичьих, садов. Тогда, после революции, их сдавали в аренду зажиточным хозяйствам. Нам нравилось в этих садах помогать собирать яблоки, залезать на яблони и аккуратно, чтобы не повредить, срывать плоды, укладывать их в ведерко и передавать стоящим внизу. Удовольствие получали большое – по существу ради этого мы и работали, хотя для приличия с нами расплачивались небольшим количеством второсортных яблок.
Лет тридцать спустя я побывал в своих родных местах. Грустно мне стало. Я не увидел природы моего детства. Река обмелела, заросла камышами, не стало леса, вырублен "Галчий куст", не стало заливного луга со свежескошенным сеном.
Зимой, особенно в каникулы, мы проводили свое время в трудах по дому и в своеобразных, типичных для того времени развлечениях. Особенно это характерно для Масленой недели с сытными блинами из пшенной муки, которую мы делали сами – толкли пшено в ступе, сделанной из корневой части твердого дерева, с выемкой, куда засыпалось зерно и толкачом измельчалось в муку. Мать моя была искусная мастерица готовить вкусные, ноздреватые, пышные блины.
Зимой были особенно веселые, интересные развлечения: катание с высоких гор, которые заливались водой в морозные дни. Катались мы на самодельных сиденьях в виде широкой тарелки, дно которой с наружной стороны покрывалось теплым коровьим пометом и после заливалось водой и замораживалось. Так получалось очень твердое, монолитное, обледеневшее, хорошо скользящее устройство, катание на котором с высокой горы было захватывающим. Ледяную гору мы делали вместе со взрослыми на высоком, крутом берегу реки. Снег на реке расчищали. С огромной скоростью несешься с горы, вылетаешь на лед речки, катишься по нему до специально сделанного поворота (чтобы не выкатиться на противоположный берег реки), пока не потеряешь скорость.
Я помню традиционные кулачные бои взрослых: один район села против другого. В таких боях выявлялись сильные, ловкие бойцы, приобретавшие определенную известность среди населения. В этих поединках ребята-подростки всегда были зачинщиками, "на подначках". На такие развлечения выходило много народу, разряженного в свои деревенские, довольно громоздкие наряды.
В двадцатых годах, примерно с 1925 года, стали организовывать клубы. У нас был клуб в совхозе имени В.И. Ленина, созданном на базе разгромленного имения Жеребкова, принадлежавшего ранее известному адвокату Плевако. Участвуя в самодеятельных спектаклях, концертах, молодежь меняла свои традиционные развлечения на новые.
Школьные годы у моего поколения были трудными. Гражданская война, разруха, голод, холод, бандитизм. Поэтому мое школьное детство было суровым. Наша большая семья после смерти отца в 1916 году разлетелась на мелкие: уже взрослые, семейные дети Полянские от первого, рано умершего мужа моей матери и Дубовицкие – а их было четверо, не родные матери, тоже уже самостоятельные, оставили мать с тремя маленькими детьми – со мной, сестрой Александрой, моложе меня на три года, и братом Егором, старше меня на четыре года. Егор умер в возрасте 19 лет в 1922 году во время эпидемии тифа. Остались мы втроем. Моя мать говорила мне: "На тебя моя надежда". И надо сказать, что ей удалось немного пожить со мной в Ленинграде, когда я уже, как говорят, вышел в люди, защитил кандидатскую диссертацию, стал старшим научным сотрудником, женился. Мать умерла в 1936 году в Ленинграде, похоронили мы ее на плохоньком, неблагоустроенном тогда Пискаревском кладбище.
В школе я учился хорошо. Был бойким, смышленым. Считался, как говорили, не по годам взрослым. Сложившиеся условия определили тогда "диалектику" моего характера. С одной стороны, еще детский возраст – потребность быть в кругу сверстников, когда забываешься. С другой – не по возрасту забота, беспокойство, обязанности по дому. С третьей– интерес к школе и учебе.
В школе – общий детский задор, настроение веселое, тяга к чему-то неизвестному. В классе слушаешь, что скажет учительница, строгая София Ивановна. Видишь, как с робостью отвечают ребята на вопросы, с робостью, а иногда и с нетерпением ждешь их сам.
Я не был спокойным и дисциплинированным. Часто вмешивался во что не просят. Считал своим долгом заступаться за товарищей, когда они в чем-нибудь провинились. Помню, как однажды я вступил в буквальном смысле в борьбу с молодой нашей учительницей Елизаветой Васильевной Котовой. Это было в третьем классе, когда она выгоняла меня из класса за то, что я заступился, не помню уже каким образом, за отчаянного Ваньку Зотова. Из класса я не уходил, а она меня выталкивала и, рассердившись, дернула за рубашку и вырвала все пуговицы, разлетевшиеся по каменному полу. Не справившись, разрыдалась, выбежала из класса. На другой день в класс меня не пустили. От матери, разумеется, была хорошая взбучка. Но делать нечего. Стыдясь и переживая за меня, мать повела меня в школу, предварительно обратившись за содействием к другой, очень доброй учительнице Лидии Ивановне, которую ученики всех классов всегда с восторгом встречали на переменах. Ее очень любили. (С доброй, светлой памятью вспоминаю ее и я, хотя она не была моей учительницей. Она погибла от рук свирепствовавших тогда в наших краях антоновцев на митинге в г. Козлове, ныне Мичуринске.)
Будучи уже взрослым и вспоминая этот инцидент, я думаю, что он произошел оттого, что мы всем классом чувствовали слабость учительницы. Через небольшой промежуток времени наш класс передали опытной, строгой Софии Ивановне, и все стало совсем по-другому. И я притих. Я хорошо помню Софию Ивановну. Ей было около пятидесяти лет. Интересная, с правильными чертами лица; полная, ходила медленно, вразвалочку. Всегда хорошо, опрятно одета. Волосы с проседью, очки в золотой оправе. У нее была привычка на уроках ходить по классу. В руках всегда была крепкая палка от фикуса, который стоял у нас в классе в большом бочонке. Длина палки около 40 см. Мы все боялись ее как огня. Наказывала она нас беспощадно. Причем наказания были изощренными и зависели от степени провинности и, безусловно, от настроения учительницы. Она любила ставить на колени за классной доской: ставила под парту на колени так, что у наказуемого над партой торчала голова. Перед моими глазами и теперь одна девочка, – помню даже, на какой стороне и в каком ряду она сидела, – которую заставила стать на колени, взобравшись на парту. Однажды, когда мы устроили в классе свалку и развалили классную доску, София Ивановна, увидев все это, своей медленной походкой пошла в комнату (а она жила тут же, в школе), принесла молоток, чтобы починить доску, и прямо на ходу этим молотком стукнула – правда, по мягкому месту – наиболее инициативного драчуна. Были и другие курьезные происшествия.
Учителя по-разному обращались с нами. София Ивановна и Павел Алексеевич, о котором я говорил как о руководителе хора, – это учителя старой закалки, и им трудно было отвыкать от строгих, уже недопустимых наказаний. А вот Иван Алексеевич Колосов, молодой, представительный, одетый "гимназически", в фуражке с кокардой, играл со своими учениками пятого класса на переменах в мячик (лапту, свечи) на поляне около школы. Мы, младшие, с восхищением смотрели, как он ловко ударял по мячу, выбивая его на очень большую высоту.
Лидия Ивановна, любимица детей, занимала их незатейливыми играми: построит, бывало, ребят в большой круг, все возьмутся за руки, и вот уже кружится хоровод. Еще любимой игрой были пятнашки.
Павла Алексеевича и Софию Ивановну на переменах на улице мы не видели. В четвертом классе (1920-1921 гг.) с нами стала заниматься Варвара Павловна Синцерова, дочь Павла Алексеевича и племянница Софии Ивановны по матери.
Синцеровы – это династия учителей в нашем селе. Павел Алексеевич выучил несколько поколений, София Ивановна, сестра его жены, тоже долго учительствовала. А Варвара Павловна трудилась более сорока лет. Жили они в двух школьных зданиях. В старом – каменном одноэтажном, с полами из тяжелых каменных плит – были комната Софии Ивановны и кухня. В другом здании, деревянном, которое называлось "новая школа", две небольшие комнаты с выходом в сад занимали Павел Алексеевич и Варвара Павловна. Сад был большой, около гектара, обнесенный широкой, глубокой канавой; в саду – хорошие сорта яблонь и вишен, много пчелиных ульев: Павел Алексеевич увлекался пчеловодством.
Варвара Павловна приехала в наше село к отцу из Петербурга после окончания Бестужевских курсов и стала учительницей. В моей судьбе и судьбе других ребят она сыграла большую роль и определила пути дальнейшего нашего роста, образования и воспитания. Мы ей обязаны тем, что она, молодая, юная, духовно обогащала нас, деревенских ребят, ничего не знавших, кроме быта и жизни своего села. Варвару Павловну до последних дней ее жизни я искренне чтил и был счастлив тем, что мог помогать ей, старой, одинокой. Скончалась она в Москве в доме престарелых в возрасте 95 лет. Все годы, с 1921-го по 1986-й, я поддерживал с ней самые близкие и добрые отношения. В знак нашей дружбы Варвара Павловна подарила мне скрипку Павла Алексеевича, припоминая мое пение в хоре, которым он руководил.
В классе нас было человек 6, более всего опекаемых Варварой Павловной. В то время в большом торговом селе Староюрьево, в двенадцати километрах от нашего, была организована народная гимназия. Затем она была преобразована в школу крестьянской молодежи, а после этого – в девятилетку с профессиональным уклоном. Вот туда, в народную гимназию, и повезла нас Варвара Павловна сдавать экзамены. Кто-то дал телегу. Это был первый выезд за пределы родного села. Поехал я, Коля Чирков, Леня Плужников, Ваня Артемов и братья Володя и Александр Войшвилло – дети бухгалтера совхоза имени В.И. Ленина. Наиболее близкая дружба связывала меня с Колей Чирковым – с той поры у нас с ним навсегда установились дружные, полные искреннего доверия отношения.
Экзамены мы сдавали хорошо, Варвара Павловна потом призналась, что сильно волновалась за каждого из нас. Время приближалось к вечеру, нужно было собираться к отъезду. Но тут мы увидели, что Коля Чирков горько-горько плачет, уткнувшись в угол здания. Да так горько, что мы с трудом добились у него – почему: "Всех по математике спросили, а меня не спрашивали". Варвара Павловна засуетилась, к счастью, появился математик, он же директор школы. Выяснив причину, он взял Колю за руку и повел в класс экзаменовать по математике. После экзамена он подошел к нам с Варварой Павловной, говоря: "Как же это я забыл спросить самого хорошего математика, так бойко соображающего, решающего задачи!" Коля действительно был сильным математиком в нашем классе, и человеком он был уважительным, скромным.
Через некоторое время началось наше учение в средней школе. С каким трудом приходилось свыкаться с условиями, резко отличающимися от домашних! Жил я на квартире у одной простой женщины, тети Маши, была она инвалидом (ампутирована одна нога). Квартира представляла собой избу с одним залом, разделенным дощатыми перегородками. Нас было четыре человека. Кроватей не было. Каждый вечер сами стелили себе постели на закрепленном за каждым месте. Питались коллективно, скромно, буквально впроголодь. Тетя Маша готовила нам простую пищу из наших продуктов, которые мы приносили из дома. В связи с этим мы каждую субботу после занятий всей группой отправлялись домой, преодолевая двенадцатикилометровый путь в любую погоду. В дороге всякое бывало. Наиболее задорным, как петух, был Леня Плужников, а самым неуступчивым – Ваня Артемов. Когда он уставал, то говорил: "В дороге и иголка кажется тяжелой". Из дома возвращались нагруженными самыми простыми продуктами. Иногда нам помогал отец Гриши Панина. У него была лошадь, и наиболее тяжелые продукты (картофель, пшено) он привозил нам каждые две недели. Гриша Панин был у нас вроде заведующего продовольственной частью, учитывал "приход" и "расход" продуктов. Экономный был Гриша. Помню, как он расходовал постное масло. Бывало, сидим мы за столом, а он старательно размешивает в блюде кашу или картошку, приговаривая: "Не так важно масло, как важна вымешка".
Учеба в средней школе, по сути, проходила "без отрыва" от сельскохозяйственных работ. Нужно было помогать матери с 10-летней сестренкой справляться с полевыми работами, заготовкой корма единственному у нас животному - корове Машке. Умным существом была наша Машка. Но однажды произошло с ней драматическое событие - ее украли. Ночью обули все ее четыре ноги в лапти и увели со двора. Мать в ужасе. Лишили нас единственной кормилицы. Пошли искать по следам. Следы уводили с нашего огорода прямо в поле на большую дорогу.
Мать стала ходить по соседним селам искать Машку. И вот в одном селе, километров за восемнадцать от нас, кто-то сказал матери, что видели корову с такими приметами, и указали дом, где она находилась. Мать, обрадовавшись, пошла забирать корову. Однако отдать ее категорически отказались, доказывая, что она куплена на базаре. Мать настаивала на своем. А вор упорно доказывал, что корова его. Многочисленная толпа народа собралась у этого дома. Мать заявила: "Откройте ворота. Я позову свою корову, и она обязательно прибежит ко мне". Народ поддержал ее требование. Так и сделали. Мать стала звать: "Машка, Машка, иди ко мне, иди скорее". И действительно, Машка замычала и, боязливо глядя на незнакомую обстановку, подошла к матери, стала прижиматься к ней. Мать со слезами на глазах обняла свою кормилицу и при содействии и возмущении собравшегося народа забрала ее и привела домой. Это событие прочно закрепилось в моей памяти.
Наиболее тяжелыми были полевые работы, сенокос, уборка урожая - их я выполнял, когда мне было 13-15 лет, почти наравне со взрослыми мужчинами.
Летние каникулы. Вспоминаю пору сенокоса, когда сельчане, поделенные на "сотни", выходили убирать сено на доставшемся им по жребию участке. Косили, сушили, сгребали высушенную траву в копны, делили и увозили. В сенокосных работах участвовали мужчины, женщины, подростки. Дела хватало всем. Сенокос требовалось проводить дружно. Вместе со взрослыми мужчинами в длинном ряду косцов я косил, правда, косой уменьшенного размера, так что мой ряд (захват), разумеется, был меньше, чем у взрослого. Периодически меня исключали из общего ряда, давали отдохнуть, при этом мой ряд забирал следующий за мной, наш сосед, уважительный, добрый человек, сильный, высокого роста, стройный, интересный мужчина Гавриил Амелин (по-простому - Гаврюха), признанный на селе силач.
За сенокосом наступала пора уборки хлебов. У нас сеяли из озимых преимущественно рожь, а из яровых - овес и просо. Это трудная, тяжелая пора. В это время бывает нестерпимо жарко. Солнце стоит высоко и жжет отвесными лучами. Разумеется, косить рожь мне было почти не под силу. Но делать уборку за меня было некому. Дядя мой, брат матери, сделал для меня крюк, которым я косил. Мать, идя за мной, ловко подбирает скошенное и вяжет снопы. Сестра, силясь, по одному стаскивает снопы, а мы потом складываем их в копны. Когда я косил, меня не было видно во ржи, она была выше меня. Прохожие иногда спрашивали: "Матрена, а кто же у тебя косит?" Естественно, мать с гордостью указывала на меня. Она жалела нас, но вынуждена была поднимать нас с постели до зари, чтобы отправиться в поле. Тяжело было вставать, потому что еще не отступила боль в левом боку от предыдущего дня. Но мы поднимались. Я брал крюк, мать - кувшин с водой, сестра - котомку с провизией, и мы шли в поле, отмеряя по 7-8 километров.
Другим премудростям сельскохозяйственных работ обучал меня, главным образом, дядя Митя - Дмитрий Егорович Артемов, сам живший в нужде. Мать любила его за трудолюбие, доброту. Он учил, как запрягать лошадь в повозку, впрягать в оглобли, соху, плуг. Все это для меня было нелегким, потому что накинуть хомут на шею лошади я не мог - не доставал. Требовалось подвести лошадь к каким-нибудь подмосткам, обычно к телеге, и накинуть хомут. Меня учили, как пахать землю сохой, плугом, сеять. И делал я это успешно. Надев на шею кузов, забирал из него горстью семена и разбрасывал, шагая вперед в такт каждому выбросу. Всходы были ровные, без обсевков. Показывали мне, как приготовлять корм корове Машке, как пользоваться косой при измельчении соломы для корма, как чистить двор. Учили, как класть снопы в копны, кладушки, молотить рожь и просо цепом. В общем, школа сельскохозяйственных работ у меня была хорошая. Этот труд выработал во мне самостоятельность, уверенность в собственных силах и какую-то храбрость. Я с теплым чувством вспоминаю своего дядю, Дмитрия Егоровича, моего фактического наставника по трудовому воспитанию.
Но вернемся к школьным годам. Когда мы появились в Староюрьевской школе, уже переименованной из народной гимназии в школу II ступени - девятилетку с профессиональным уклоном, то попали к таким же, как и Варвара Павловна, заботливым и добрым людям, начиная с директора школы - Дмитрия Ильича Точилина, инициатора организации народной гимназии в 1918 г. в селе Староюрьево.
У меня сохранилась районная Староюрьевская газета № 4 (3412) от 11 января 1969 года, в которой имеется статья, посвященная 50-летию школы. В ней сказано: "В январе - феврале 1920 года под руководством первого директора народной гимназии Дмитрия Ильича Точилина учащиеся сделали подворный обход населения Староюрьева. Выяснилось, что в селе было 1183 человека неграмотных, 238 малограмотных и только 13 человек имели законченное образование. Многие дети не могли получить образование лишь из-за того, что у них не было обуви и одежды. Некоторые наравне со взрослыми вынуждены были работать в поле, а отдельные родители считали, что их дети проживут и без образования…" И вот в таком селе Дмитрий Ильич взялся организовать народную гимназию. Сам он - выходец из бедной семьи села Шушпанка, километрах в 20-и от Староюрьева. В 1900-1905 гг. работал сторожем в церковно-приходской школе и одновременно упорно учился, получая начальное образование. Дмитрий Ильич, судя по всему, был активным не только в своей работе и учебе, а проявлял интерес и к "устройству" окружающей его жизни. На него обратили внимание народнически настроенные учителя и вовлекли в политический кружок. В 1905 году за участие в этом кружке он был выслан в Вологодскую губернию. В ссылке он усиленно занимался самообразованием. В результате окончил Петербургский университет. Во время февральской революции 1917 года приехал в родные места и развил активную просветительскую деятельность. Он задумал народную гимназию для молодежи прилегающих к Староюрьеву сел и деревень. Была сформирована комиссия, в которую входили прогрессивные люди, такие как: народный учитель А.В. Ненашев, народный учитель А.И. Щульчев, заведующий почтово-телеграфной конторой Г.А. Чумаков, врач В.В. Внаровский и сам Точилин. В комиссии участвовали и богатые люди, имеющие торговые лавки и магазины, с помощью которых была создана народная гимназия. Теперь она существует как десятилетка. Приятно сознавать, что твоя школа, с которой началась дорога в жизнь, существует в селе 66 лет. Учительский состав был сильным, из 10 преподавателей 7 было с высшим образованием. Учебный процесс был организован серьезно. Уделялось много внимания ручному труду, по-нынешнему - трудовому воспитанию. Ученики работали на пришкольном земельном участке площадью около двух гектаров, разводили сад. Сажали кустарники - смородину, малину; по периметру - деревья. Разумеется, ребята все делали охотно, потому что к работе на земле привыкли еще до школы. Проводились занятия по слесарному и столярному делу. Хорошо была поставлена кружковая работа, которой руководили преподаватели. Кружок занимательной физики с постановкой опытов, которые предварительно подготавливали ученики старших классов, вел Дмитрий Ильич. Кружок природоведения - Маргарита Самуиловна Внаровская, литературный - Осмоловский и Нечаев. Существовал кружок газетной информации. В школе был очень хороший хор, в котором я принимал активное участие. Им руководил Александр Иванович Шульчев. Мне приходилось иногда его заменять на концертах, устраиваемых в народном доме.
К участию в кружках, работавших в вечернее время, относились серьезно, а к учебе - ответственно. Учиться шли по собственному желанию, из стремления к знаниям. Дмитрий Ильич придавал исключительное значение приобретению учениками самостоятельности, активности в общественных делах. Наша школа целиком обслуживалась самими учащимися. Мы топили печи, мыли полы, чистили от снега дорожки, убирали классы. Всем этим занималось самоуправление учащихся во главе с ученическим комитетом. В шестом и седьмом классах я был председателем учкома. Помню, в 1923 году Дмитрий Ильич возил меня в Наркомпрос рассказывать, как работает самоуправление в нашей школе крестьянской молодежи. Были подготовлены нужные схемы и диаграммы, которые иллюстрировали мой доклад. Дмитрий Ильич был доволен. Как я уже сказал, школа была сильна педагогическим составом, потому что в голодные двадцатые годы интеллигенция потянулась в деревню. Дмитрий Ильич сам приглашал известных ему по ссылке и университету преподавателей. Так в Староюрьеве появился учитель русского языка и литературы Александр Григорьевич Осмоловский - человек солидный, высокого роста, с грубыми чертами лица, но очень приятный, с громким, густым голосом. Ему было лет 40. Вспоминается, как на литературном вечере, посвященном А.С. Пушкину, он, восхищенный тем, как выразительно читал стихи Коля Чирков, схватил его и прямо на сцене начал подбрасывать, как мячик, под одобрительные возгласы ребят. Коля был маленького роста, подбрасывать его было легко. Александр Григорьевич, наш любимый преподаватель, всегда был с нами. Мы его ценили и как добродушного, простого человека, и как блестящего оратора.
Иван Васильевич Нечаев, тоже литератор в старших классах, внешне интересный, лет 35, блондин с пышной шевелюрой, обладал поразительной памятью. Читал наизусть десятки страниц, причем читал великолепно, с безупречной дикцией.
С ним, убежденным пушкинистом, произошел "романтический" случай. Иван Васильевич был не прочь приударить за хорошенькими старшеклассницами. И вот приглянулась ему, я хорошо ее помню, Нюра Сенюшкина. Ее родители и братья имели солидную паровую мельницу рядом со школой. Одновременно Нюрой увлекался ее одноклассник Леонид Золотокрылин - крепкий, интересный парень, тоже из богатых. Золотокрылины имели большие склады для хранения табака, который скупали у населения и перепродавали, наверное, с большим барышом. Леонид и Нюра, как мы замечали, тянулись друг к другу, а тут возник "романтический" Иван Васильевич. Золотокрылин устроил ему взбучку и вдобавок вызвал на дуэль. Дмитрию Ильичу это доставило много беспокойства. Дуэли, конечно, никакой не было. А Нечаев вел себя так, как будто ничего не произошло.
После окончания школы обеспеченный Леонид Золотокрылин вступил в шайку бандитов, участвовал в ограблениях церкви, почтово-телеграфного отделения. Нападали они в масках. Банда была разгромлена, Золотокрылина расстреляли.
Преподавателя истории я, к сожалению, забыл, но хорошо помню, что весной и летом он ходил в пушкинской накидке - крылатке черного цвета - и в обыкновенных деревенских лаптях, в брюках навыпуск. Роста он был небольшого, подвижный. Мы его как-то сторонились. Может быть, предмет не увлекал.
В столярной и слесарной мастерской был у нас преподаватель ручного труда, интересный, но со странностями. Инженер, он ходил в форменной одежде и фуражке. Как мне сейчас кажется, он больше всего объяснял устройства рубанка, учил делать табуретки.
Был у нас преподаватель животноводства и полеводства. Фамилию, имя, отчество тоже не помню. Но хорошо помню его - солидного, внушительного роста. Имел он высшее сельскохозяйственное образование и приносил на уроки хорошо сделанные плакаты - изображения лошадей различных пород - и детально разбирал строение корпуса, постановку ног, головы и т.д., употребляя при этом все время выражение: "Рассмотрим экстерьер, например, этой лошади". Поэтому мы всегда шутили: "Завтра будет экстерьер".
Географию вела Маргарита Самуиловна Внаровская, жена заведующего больницей Внаровского, члена оргкомитета народной гимназии.
Немецкому языку нас обучала старенькая Ольга Васильевна, немка. Маленького роста, полная. Ходила всегда в очках с бледно-синими стеклами, передвигалась медленно, была строгая. Все преподаватели, и особенно Дмитрий Ильич, относились к ней с уважением и почтением. Замечательно было то, что когда она приходила в класс, то кроме учебника приносила отрезки шпагата для того, чтобы подпоясать каждого ученика. В то время мы все ходили без поясов. Не возбранялось также ходить босиком. Как правило, пояс одевали через плечо, рукава рубашки засучены по локоть; такая мода продолжалась недолго, думаю, не больше двух лет.
Физику и математику преподавал Дмитрий Ильич Точилин. Это был прекрасный педагог высокой квалификации, талантливый методист, учитель, чутко воспринимающий настроение ученика, справедливый, доброжелательный, хотя и строгий. Вспоминаю один эпизод. Это было в 1923 году. Дмитрий Ильич вместе с хором поехал в уездную "столицу", г. Козлов. Должны были выступать в клубе железнодорожников. Перед концертом Дмитрий Ильич взял несколько самых дешевых билетов на галерку Козловского театра. Помню, было концертное выступление Ирмы Дункан. И вот, когда мы были на верхотуре, Дмитрий Ильич подвел нас к барьеру и стал указывать нам партер, разъясняя, что "в партере места были для богатых, для знати, они там разгуливали, а галерка обычно предназначалась для таких, как мы с вами; теперь советская власть - власть народная - и места в партере дозволены и доступны и нам с вами". Он всегда подчеркнуто обращал внимание на возможности, открывшиеся для деревенской молодежи. Он по-отечески относился ко мне и к Коле Чиркову. Да и вообще он сочувственно относился к ребятам из деревни. В случаях недовольства чьим-либо поведением он обычно пальцем подзывал его к себе и тихим-тихим голосом, почти шепотом, отчитывал: "Ты что же это так ведешь себя в школе, нельзя так, в школе надо хорошо учиться. Ты что же, пастухом хочешь быть?" Быть пастухом в те времена считалось не очень завидным занятием. Мы высоко чтили Дмитрия Ильича, его авторитет среди учеников, родителей и городских властей был заслуженно высоким.
В 1923 году я вступил в комсомол. Был, как я сейчас представляю, каким-то ненастоящим пионервожатым. Почему-то большая часть работы заключалась в сборах по разучиванию революционных песен с учениками младших классов и маршировке на площади во дворе школы под музыку песни "Смело, товарищи, в ногу", которую я неплохо исполнял на двухрядной гармошке. Серьезная, ответственная моя комсомольская работа в школе - это обязанности председателя учкома. Не шутка, я был членом школьного Совета. В учкоме требовалось заниматься организацией самообслуживания школы, культурной работой, проведением походов. Работа в учкоме дала мне возможность приобрести определенные, соответствующие тому возрасту организаторские навыки. В 1923 году состоялся первый выпуск Староюрьевской школы. Тогда торжественно была принята клятва с такими заповедями: "О школе добрую память вечно хранить. Выпускникам и школьникам вечно дружить. Свой труд, свою профессию как мать любить. В жизни своими делами людям счастье дарить. Вместе с партией и комсомолом нашу Родину неустанно крепить". Многие выпускники в дальнейшем плодотворно трудились и трудятся в различных отраслях народного хозяйства, науки и техники.
1923 год был полон событиями. Во-первых, как уже сказано, я вступил в комсомол. Во-вторых, произошел первый выпуск окончивших школу. В-третьих, самое неожиданное для нас - решение Дмитрия Ильича оставить Староюрьевскую школу и переехать на работу в Козлов, забрать с собой наш 8-й класс, чтобы он закончил образование под его руководством в городской школе. Видимо, Дмитрий Ильич ощущал внутреннюю необходимость в более активной деятельности, потребность общения с широким кругом людей высокой квалификации. Его педагогический талант, физико-математические знания, его организаторская активность требовали широты в работе, и он, вероятно, считал нужным изменить условия, чтобы реализовать эти желания. Это крупное, серьезное событие, и мы должны были продуманно, целесообразно все организовать. Мы, ученики, были горды тем, что Дмитрий Ильич не хочет оставлять нас и забирает с собой в уездный город.
Что касается нашего класса, то Дмитрий Ильич надеялся, что он, состоящий из деревенских ребят, старательных, неизбалованных, тянущихся к знанию, поможет ему строить в новой городской школе учебный процесс на принципах, заложенных в Староюрьевской школе. Он думал, что наше старательное отношение к делу повлияет на городскую молодежь в лучшую сторону и будет ему поддержкой в коллективе. Да и хотелось ему самому завершить наше школьное образование. Кроме того, он считал важным разбавить коллектив учащихся Козловской школы, состоявший во многом из детей нэпманов, нами - комсомольцами, сельскими ребятами.
Когда начался учебный 1923 год, мы прибыли в город. Чувствовали себя в школе среди бойких, заносчивых, хорошо по-городскому одетых ребят какими-то застенчивыми и несмелыми. Не ясно было, как себя вести, хотя чувствовали уверенность в том, что не подведем нашего Дмитрия Ильича и свою Староюрьевскую родную школу.
Нам предстояло определиться с жильем. Получилось так, что все ребята быстро устроились на квартирах у городских жителей. Снимали комнаты, углы. Меня и Колю Чиркова Дмитрий Ильич поселил в школе - в комнате, где была библиотека, сделав нас ответственными за нее. Мы жили, таким образом, бесплатно. Питались тут же, в школе, у сторожихи тети Лизы, доброй, уважительной, чуткой женщины. Она жила со своей дочкой, работницей какой-то фабрики. Из нашего скромного меню я больше всего запомнил жареную картошку, приготовленную на "буржуйке", которой отапливалась комната хозяйки. Этим вкусным картофельным блюдом нас угощали каждое утро. Начались занятия. Надо сказать, приняли нас не очень дружелюбно, звали нас "юрчане". По-настоящему мы так и не сроднились с коллективом. Учителя относились к нам с пониманием, без нападок, потому что не было причин - учились мы хорошо. Быстро стали проявлять инициативу в общественной работе. Коля Чирков стал секретарем комсомольской ячейки, а я - председателем учкома. Это в какой-то мере сближало с ребятами, понимавшими нас, а мы стремились делать все так, чтобы в школе было хорошо, относились к общей деятельности так, как наставлял нас Дмитрий Ильич.
Хочется сказать несколько слов о запомнившихся взаимоотношениях учителей и Дмитрия Ильича. Он к ним относился строго. К наиболее квалифицированным педагогам был внимателен, считался с ними. Преподаватели видели его силу как педагога, организатора, но, чувствуя его сдержанность, не знали, как вступить в более дружественные деловые отношения. Чувствовалась все время между ними сдержанность, хотя Дмитрий Ильич по характеру был искренне добрым, справедливым. Он не терпел фальши. Умел держать себя в руках, так же хорошо держал и других.
В Козлове Дмитрий Ильич работал около десяти лет, поддерживая тесную связь с педагогическим факультетом Воронежского госуниверситета. Эта связь привела к тому, что Д.И. Точилин поступил на работу в ВГУ на кафедру методики физико-технического отделения педагогического факультета. Здесь он полностью отдавал свой богатейший педагогический опыт воспитателя студентам, будущим преподавателям физики и математики. Первое личное знакомство Дмитрия Ильича с деканом факультета профессором Дерновым было организовано мною и Колей Чирковым. В то время мы были студентами этого факультета и хорошо знали профессора.
В 1937 году Дмитрий Ильич был выслан из Воронежа, в какие места - не знаю, но где-то он трудился на лесоразработках. После реабилитации ему разрешили снова учительствовать в средней школе, под Москвой, в Раменском. Жил на квартире. Нины Александровны, его верной спутницы жизни, уже не было в живых. В 1952 г. не стало и Дмитрия Ильича. Варвара Павловна, я, Коля Чирков и бывшие ученики Староюрьевской школы, которые жили и работали в Москве, поехали в Раменское проводить в последний путь своего учителя, доброго наставника Дмитрия Ильича Точилина.
В годы тесного общения с Дмитрием Ильичом мы уже как-то воспринимали разумное и справедливое. Мы совершенно произвольно, подсознательно подражали учителю, который сочувственно относился к нам, искренне, заботливо следил за нашим ростом, развитием. Теперь думаешь: как важен был для нашего формирования жизненный путь этого человека, из простого сторожа деревенской школы ставшего наставником молодежи. Вспоминая своих наставников Варвару Павловну и Дмитрия Ильича, я понимаю, как одарила нас с Колей жизнь, дав нам в учителя этих людей.
1925 год. Июнь. Окончена средняя школа. Я получил на руки первый в жизни документ - свидетельство о среднем образовании.
Помню торжественное вручение свидетельства. Мне по "должности" - как председателю учкома - пришлось заниматься организацией этого мероприятия. Но нас, "юрчан", оно как-то обошло стороной, потому что нас было мало и мы затерялись среди местных, городских. На другой день я поднялся на квартиру к Точилиным (они жили в школе, на 3-м этаже, у них было две комнаты и кухня) поблагодарить Дмитрия Ильича и Нину Александровну за их заботу и внимание ко мне и попрощаться с ними, а также с Юрой, Митей и Наташей. Юра учился вместе с нами в одном классе. Я получил искренние и добрые напутствия, особенно от Нины Александровны, обладавшей тонким даром понимания, исключительно разумного и рассудительного человека. Она настойчиво рекомендовала готовиться и поступать в высшее учебное заведение.
Трудно было расставаться с такими чудными людьми. Расцеловались на прощание, и я тут же отправился домой, в Вишневое. Пришел поздно вечером, отшагав сорок километров по Большой дороге в жаркий июньский день. Большая широкая дорога тянулась от села к селу на сотни километров, по степи, по бескрайним полям, лугам, пересекала реки, глубокие овраги, лесные дубравы. Я шел быстро, воодушевленный каким-то новым чувством самостоятельности, предчувствуя радость матери и сестры.
Мне вспоминаются сказанные как-то сестрою трогательные, серьезные слова: "Федор, ты учись, а я буду с матерью". Александра Ивановна всю жизнь, ей теперь 83 года, не покидает свое родное село Вишневое. Живет в нашем обновленном доме, на том самом месте, где проходило наше детство. Муж ее, Иван Степанович Артемов, - трудолюбивый, трезвый человек - увлекается пчеловодством, имеет фруктовый сад. Он старше Александры Ивановны на пять лет. Они вырастили двоих детей, моих племянников: Татьяну - она теперь учительница в Липецке, и Леонида - он инженер, живет в Воронеже. Имеют замечательных, воспитанных внуков, которых с радостью встречают у себя каждое лето во время каникул. Свою сестру я высоко ценю за трезвость ума, честность, прямоту в суждениях и справедливость. По-дружески люблю Ивана Степановича, разумного, хорошего человека.
После средней школы началась другая жизнь. Она действительно была иной: более, может быть, осознанной, более серьезной, хотя, думаю, к жизни я всегда относился серьезно.
Дмитрий Ильич наставлял нас: "Нужно учиться дальше, но, чтобы поступить в вуз, необходимо основательно готовиться". Было решено: будем держать экзамены в вуз в 1926 году, а до этого - заниматься по физике, математике и литературе. Занимались втроем: я, Коля Чирков и мой однофамилец Миша Дубовицкий, который кончал Староюрьевскую школу на год раньше нас. Работали много, режим был напряженный. Решали все - любой трудности - задачи по алгебре, геометрии, физике в найденных нами учебниках. Одновременно штудировали соответствующие разделы теории. Писали сочинения в соответствии с программой. Наметили вузы, куда будем поступать. Коля выбрал Московское высшее техническое училище имени Баумана. Почему-то ему захотелось получить специальность инженера по строительству мостов. Я намечал Московский институт народного хозяйства, электропромышленный факультет. Миша решил поступать в Воронежский ветеринарный институт. Но чем ближе подходило время подачи документов, тем более отдалялись наши мечты. У нас не было денег на поездку в Москву. Тогда мы стали просить нашего соседа Антона Петровича Волкова - главного бухгалтера совхоза им. Ленина, где работала дояркой мать Коли, Евдокия Васильевна, дать нам возможность заработать хоть что-нибудь. Антон Петрович предложил нам разобрать и привести в порядок запущенный архив документов бухгалтерии. Мы заработали какую-то сумму, но, по нашим расчетам, она была недостаточна для поездки в Москву. Тогда решили ехать в Воронеж поступать одновременно в два вуза. Отправили документы в университет на педагогический факультет, физико-техническое отделение (нас привлекало название "физико-техническое"), и в Воронежский сельскохозяйственный институт на землеустроительный факультет. Мы представляли, что на этом факультете больше математики и физики. В начале августа приехали в Воронеж. Город нам понравился. Небольшой - в нем тогда было 150 тысяч жителей, тихий. Здание университета - бывший кадетский корпус с узкими, высокими, сводчатыми коридорами, почти метровой толщины стенами, высотой в три этажа. Хороший парк с ветвистыми вековыми деревьями. Мощная, чугунная, двухметровой высоты ограда. Против главного здания располагался обширный, просторный плац - открытое поле с такой же мощной оградой. Все это произвело на нас большое впечатление. Настроение у нас было приподнятое, подбодренное предстоящими экзаменами и самим городом и университетом. В исключительно благодатном месте располагался Сельскохозяйственный институт тоже с прекрасным, хорошо организованным парком. Вблизи - река с крутыми берегами. Кругом хвойный лес. Хорошей архитектуры еще совсем не старое красивое здание. Расстояние от университета до СХИ около пяти километров. Нам повезло, что приемные экзамены в университете и институте, которые шли одновременно, попадали на разные дни.
Август 1926 года был для нас напряженным. Мы сдали экзамены и были приняты в оба вуза. Но так как в университете вывесили списки зачисленных раньше, чем в Сельскохозяйственном институте, и тут же было объявлено, что мы можем получить литерный билет на поездку домой, то, особо не размышляя, остались в университете. Получили литер и радостные поехали домой отдохнуть.
Мы - студенты университета. Для нас слово "университет" было каким-то сказочным. Думал ли кто из наших односельчан, что мы будем студентами высшего учебного заведения - университета! Наверняка нет!
Через несколько дней возвратились в университет. Знакомились с обстановкой, расписанием занятий, обошли все этажи, заглянули в аудитории, библиотеку, актовый зал, нашли комнату, в которой оформлялись стипендии. Мы поселились в общежитии № 4, недалеко от университета, в просторной, светлой, на три человека комнате первого этажа. Во время экзаменов я и Коля Чирков подружились с Матвеем Васильевым, поступившим на то же отделение, что и мы. И в общежитии стали жить втроем дружной компанией.
Начались учебные будни недостаточно обеспеченного студента, со стипендией в 17 рублей и периодическими приработками на разгрузке вагонов - иногда с мешками муки, а большей частью - с углем. Постоянное самообслуживание, стирка, глажение рубашек. Приличный вид брюк достигался укладыванием их на ночь под матрац. На третьем курсе нас перевели из четвертого общежития в первое, на улицу Фридриха Энгельса, в хороший четырехэтажный дом, с квадратными, чистыми, светлыми комнатами, но дальше от университета. Здесь меня и Колю разлучили. Он был поселен в небольшую комнату на два человека, а я в большую, на пять человек: с двумя медиками старших курсов, одним естественником, лет на 10 старше меня, и одним общественником. Жили мы хорошо, дружно. Занимались за общим столом, который стоял посредине комнаты, под висящими над ним лампами. При входе, сразу направо, около стены был другой стол, вроде обеденного, с ящиками для каждого - для различной домашней утвари. По другим стенам размещались кровати. На первом этаже была кухня - в ней готовили обеды тем, кто вносил ежемесячно деньги. На этом же этаже красный уголок, в котором проводились различного рода мероприятия и уроки танцев. Тогда я и был обучен бальным танцам.
Воронежский университет - это бывший Юрьевский университет, основанный в 1802 году как Дерптский, а в Первую мировую войну эвакуированный из города Тарту. В 1893 году он стал называться Юрьевским университетом. У нас было пять факультетов: педагогический, естественный, медицинский, историко-филологический, общественный.
Сильный и квалифицированный профессорско-преподавательский состав сложился на базе дореволюционного эстонского университета. Отношение преподавателей к студентам было различное. Некоторые были демократически настроенными, все годы были в коллективе студентов, а некоторые - малодоступными. Хорошо помню профессора Антона Казимировича Сушкевича: небольшого роста, с животиком, с коротко подстриженными редкими волосами, в очках. В аудиторию входил быстрыми шагами, не глядя на студентов. Подходил к столу; упершись обеими руками в стол, осматривал аудиторию прищуренным, ироничным взглядом, как бы спрашивая о чем-то. Затем, ни слова не говоря, брал мел и начинал читать лекцию. Читал он математический анализ и высшую алгебру, читал сухо, строго. Конспектов своих лекций не имел. Мне запомнился только один случай, когда он воспользовался своими записями: при разборе одного довольно сложного математического правила он вдруг остановился и несколько минут, стоя молча у доски, думал, не обращаясь к аудитории, затем рассерженно вынул из бокового кармана записочку, посмотрел и стал продолжать писать дальше. После окончания цикла лекций по определенному разделу проводилась проверка наших знаний в виде тестов: давались задачи, на решение которых, в зависимости от сложности, отводилось определенное время. Профессор сидел за столом, засекал время и строго, как коршун, наблюдал за студентами, а затем строго по часам объявлял, что время истекло, и тут же отбирал тетради. Через два-три дня объявлялась оценка. Некоторые решения разбирались у доски перед всей аудиторией. Сушкевича боялись студенты, а преподаватели в обращении с ним, как мы замечали, были сдержанны. После окончания университета, как обычно бывает в жизни, теряешь почти всегда связи с друзьями по курсу, а тем более с преподавателями. Но вот, к моему удивлению, через восемь лет, когда я уже работал в Ленинградском институте химической физики, мне пришлось встретиться с профессором Сушкевичем при совершенно непредвиденных обстоятельствах. Это было в 1938 году в Москве, в Доме приезжих Академии наук СССР, где я обычно останавливался, когда бывал в командировке. Проснувшись утром, я увидел, что с соседней кровати поднимается профессор Сушкевич. Делаю вид, что не замечаю его. И вдруг он обращается ко мне и говорит, что он меня знает как студента Воронежского университета с педфака физико-технического отделения. Я, разумеется, был доволен этой встречей. За завтраком, в буфете, мы разговорились. Я объяснил свое положение, он - свое. Оказалось, что из Воронежа он переехал в Харьков. С тех пор мы не встречались.
Курс общей физики читал доцент Александр Николаевич Сахаров - лет шестидесяти, высокого роста, с выраженной сутулостью, лысый, с небольшим пучком волос на затылке. Это был добродушный, разговорчивый человек. Студенты относились к нему с большой приветливостью и уважением. Читал лекции необычным способом: говорил и объяснял без конспекта, тут же все писал на доске, как бы диктуя сказанное. Формулировки, закончив запись, подчеркивал. Причем спрашивал: "Записали? Можно это стирать с доски?" Убедившись, что нами все записано, продолжал дальше. Создавалось впечатление, что он знал наизусть весь курс общей физики.
Запомнился мне профессор Козополянский. Читал он на естественном факультете ботанику и дарвинизм. Это был представительный, высокого роста, плотного телосложения человек, с грубыми чертами лица, с хорошей дикцией. На его лекции ломились студенты всех факультетов. Своим талантом лектора и эрудицией он увлекал нас всех, и студенты его любили за знания и душевные качества.
Руководителем нашего педагогического факультета был профессор Дернов. Плотный, среднего роста человек, с седыми густыми волосами, подстриженными "ершиком". Его специальностью была методика математики. Студенты его любили за общительность и демократичность. Как декану факультета ему приходилось иметь много дел с общественными организациями факультета и университета. Мне, будучи членом профкома, председателем академической комиссии, приходилось обращаться к профессору Дернову по общественным делам. Как отзывчивый человек и хороший методист, он всегда давал нужные советы по организации работы комиссии. Мне вспомнилось одно событие, связанное с Дерновым. В Воронеже в Первомайском саду была сельскохозяйственная выставка и проводилась лотерея, по которой предоставлялась возможность выиграть какое-нибудь домашнее животное. И вот профессор Дернов в эту лотерею выиграл корову, не очень упитанную, темно-красного цвета. И мы, студенты, оказавшиеся в этот момент около Дернова, под общий смех (смеялся и сам Дернов) повели корову к нему домой.
В университете почти на всех курсах мне приходилось вести общественную работу, профсоюзную и комсомольскую. На кафедре физики под руководством профессора Александра Николаевича Поспелова выполнял "Исследование содержания радиоактивности воды источников Воронежской области". В 1930 году, перед окончанием университета, я был направлен в Ленинградский физико-технический институт, организатором которого был выдающийся физик, крупнейший организатор науки и основатель известнейшей школы физиков Абрам Федорович Иоффе. Об этом важном в моей жизни событии расскажу более подробно.
Прежде всего о самом Физико-техническом институте. После Великой Октябрьской социалистической революции, несмотря на хозяйственную разруху, Владимир Ильич Ленин обратил внимание на необходимость поддержания науки в новом Советском государстве и привлечения ее к восстановлению и развитию народного хозяйства и социалистическому строительству. В стране стали создаваться научно-исследовательские институты: Центральный авиационный институт, Оптический институт, Институт прикладной химии. В 1918 году, по предложению известного тогда специалиста-рентгенолога профессора Михаила Исааковича Неменова, был организован Рентгеновский радиологический институт с включением в его состав физико-технического отдела, которым руководил Абрам Федорович Иоффе. А в 1921 году был создан самостоятельный Физико-технический рентгеновский институт, директором которого стал А.Ф. Иоффе. В составе института был физико-химический отдел, руководимый Николаем Николаевичем Семеновым.
Происходит бурное развитие Физико-технического института, создаются новые сектора: физико-технический - под руководством А.Ф. Иоффе, химико-физический - под руководством Н.Н. Семенова и электрофизический - под руководством А.А. Чернышова. В 1931 году эти сектора были преобразованы в самостоятельные институты. Эти и другие институты, созданные по инициативе А.Ф. Иоффе (электрофизический, музыкальной акустики, агрофизический), входили в состав Комбината физико-технических институтов, организованного по инициативе руководителя научно-технического сектора Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ СССР) Н.И. Бухарина. И вот таким же образом был создан Институт химической физики с направлением: внедрение физических теорий и методов в химию, химическую промышленность и ряд других отраслей народного хозяйства. Директором становится Николай Николаевич Семенов.
Перед новым институтом - да и перед наукой в целом - остро стояла проблема подготовки кадров. Поэтому Н.Н. Семенов, организуя институт, уделял особое внимание привлечению в науку молодежи, имеющей склонность к исследовательской работе; и не только из оканчивающих ленинградские вузы, в частности наиболее близкого к Физико-техническому институту физико-механического факультета Политехнического института, но и из провинциальных. С этой целью еще до организации института Н.Н. Семенов обратился в некоторые учебные заведения с просьбой отобрать из студентов, оканчивающих вузы по физико-математической специальности, склонных к научной работе и направить их в Ленинградский физико-технический институт. Такое обращение получил и руководитель кафедры физики педагогического факультета Воронежского государственного университета (ВГУ) профессор А.А. Поспелов, у которого я, Н.М. Чирков и С.Н. Журков работали как студенты-выдвиженцы на научную работу. Я тогда, как говорилось выше, исследовал содержание эманации радия в водах Воронежской области. Получив письмо Н.Н. Семенова, руководство факультета и кафедры решило послать нас в Ленинградский физико-технический институт.
Место, где находился Физико-технический институт в Ленинграде, называлось Лесное. Это был хороший лесной малонаселенный район с небольшими улицами с характерными названиями: Яшумов переулок, Приютская, Ольгинская, Парголовская и т. д., застроенными простыми деревянными домами дачного типа с мансардами. Выйдя из трамвая, я стал смотреть по сторонам, разыскивая нужный мне институт. Сразу мое внимание привлекло массивное трехэтажное белое здание с высокой чугунной оградой, расположенное в сосновом парке. Это был Политехнический институт. За оградой - трехэтажные дома из красного кирпича, как потом я узнал, там жили профессора Политехнического института. Я оказался на небольшой площади, где по кольцу разворачивались трамваи и отправлялись в обратный путь. Стоял, помню, около продовольственного магазина и незаметного кинотеатра "Пионер", впоследствии охотно посещаемого нами. Мне подсказали, что Физико-технический институт находится тут же, поблизости - нужно было перейти только узенькую Ольгинскую улицу. Так я и сделал. Здание института небольшое, в два этажа. При входе - четыре колонны, на которые опирался полукруглый балкон: на него был выход из лаборатории ядерных исследований, руководимой, как я потом узнал, Игорем Васильевичем Курчатовым.
Рядом с лабораторией был кабинет директора института Абрама Федоровича Иоффе, а за стеной, в угловых комнатах, - его квартира.
В институте я обратился к одному из сотрудников с просьбой провести меня к Семенову. Не успел я как следует оглядеться, как кто-то закричал: "Николай Николаевич, Вас спрашивает молодой человек". Мне показалось несколько непривычным кричать на весь институт и звать директора. И тут же быстро по перилам белой балюстрады ко мне скатился энергичный человек: "Вы откуда приехали?" Я робко отвечаю: "Из Воронежского университета по Вашему письму". - "Хорошо, пойдемте ко мне домой, там и поговорим".
В квартире было четыре комнаты. Николай Николаевич пригласил меня к себе в кабинет - небольшой, примерно 16 квадратных метров, обставленный старой мебелью: письменный дубовый просторный стол с тумбами, с крупными резными головами львов на дверцах; диван с высокой спинкой, с такой же резьбой, обитый кожей темно-вишневого цвета; кресло с подлокотниками и дубовой спинкой, стул, шкаф с книгами. На письменном столе рабочий беспорядок: раскрытые книги, исписанные листы бумаги, пепельница, доверху набитая окурками и пеплом. Николай Николаевич предложил мне сесть на диван, а сам, усевшись в кресло, стал закуривать папиросу. В это время в кабинет вошел мужчина невысокого роста, плотный, в очках. Из его разговора с Николаем Николаевичем я понял, что это сотрудник института, какой-то общественный работник, оказалось - секретарь партийной организации Вячеслав Владимирович Дружинин. Николай Николаевич сказал ему, указывая на меня, что вот, мол, молодой человек прибыл из Воронежского университета по его письму. Дружинин тоже стал раскуривать папиросу. Между ними начался горячий разговор. Я чувствую, Семенов про меня забыл.
К счастью, в кабинет вошла приятная молодая женщина - просто, по-домашнему одетая, с красивыми вьющимися светлыми волосами. Я сразу понял - это жена Николая Николаевича, потому что она по-хозяйски заметила, что беспорядок в кабинете, что безумно накурено, что от табачного дыма дышать нечем, и сказала, что пора прекратить спор, обратив внимание Николая Николаевича на меня, робко сидящего на диване. Николай Николаевич, как-то немного застеснявшись, переключился на меня. Дружинин утих и замял свою папиросу. Я почувствовал, что он заинтересовался разговором Семенова со мной. Николай Николаевич спросил, чем я занимался в университете, вспомнил о заведующем кафедрой профессоре Александре Николаевиче Поспелове, которого знал по совместной работе в Томском университете в 1918 г. Наталья Николаевна - так звали хозяйку дома - облегчила мое затруднительное положение, предложив мне выпить стакан чаю. Николай Николаевич, позвонив по телефону, определил меня на несколько дней в общежитие Дома учителя, расположенное в бывшем богатом особняке князя Юсупова на Фонтанке.
На второй день Семенов повел меня в административную часть физико-технического института. Хорошо помню двухэтажный дом на углу улицы под названием "Дорога в Сосновку" и Яшумова переулка. Первый этаж кирпичный, там находилась столовая. Второй - деревянный, в нем располагалась хозяйственная часть. Я был представлен заместителю директора по общим вопросам Владимиру Петровичу Полосатову. Николай Николаевич предложил оформить меня в качестве сотрудника в физико-химический сектор. Меня тогда зачислили на полставки на должность инженера и отпустили в Воронеж заканчивать университет. Тогда такой прием на работу назывался "контрактацией". Это было в январе 1931 года: я окончил физико-техническое отделение педагогического факультета Воронежского государственного университета и был направлен на работу в Ленинградский физико-технический институт на законтрактованную должность инженера физико-химического сектора, которым руководил Н.Н. Семенов. В этот же сектор таким же путем был принят Коля Чирков. Так оказались мы вместе в одном научно-исследовательском институте, в одном секторе и в одной лаборатории; с этого момента начался наш путь в науку под руководством выдающегося ученого, активного организатора науки, тогда члена-корреспондента АН СССР, а через год - академика Николая Николаевича Семенова. Началась новая жизнь, о которой мы и не мечтали, жизнь в замечательном городе Ленинграде, в знаменитом Ленинградском физико-техническом институте, которым руководил видный ученый, советский физик. Замечательно и то, что мы с Колей Чирковым продолжали быть неразлучными друзьями и здесь.
Мы непросто входили в новую жизнь, отличающуюся от студенческой провинциальной жизни, в новую обстановку, в новый круг ученых - хотя тоже молодых, но бойких, активных, простых в обращении людей. Мы с каким-то трепетом присматривались ко всему. С какой-то боязнью принимались за исполнение поручений Семенова, а поручения им давались как-то на ходу. Рабочее место нам было предоставлено в главном здании на втором этаже, в комнате № 66: просторной, площадью примерно 40 квадратных метров. В ней размещались экспериментальные установки Алексея Васильевича Загулина, Абрама Самойловича Соколика, Александра Алексеевича Ковальского. Меня Николай Николаевич прикрепил к Соколику, Колю Чиркова - к Ковальскому. Начали с самой простой препараторской работы: нужно было тщательно, чисто мыть реакционный сосуд, в котором изучалась кинетика окисления; нужно было хорошо уметь смазывать вакуумные краны; одновременно в обязательном порядке в библиотеке основательно познакомиться с книгой А.Ф. Иоффе "Техника физического эксперимента". И затем втягиваться в работу на установке. Наши эксперименты проводились на сложных стеклянных вакуумных установках. Нас настойчиво учили самостоятельно ремонтировать их, уметь паять неответственные узлы. Для более сложного ремонта вызывался квалифицированный мастер-стеклодув. В этой комнате мы находились одну зиму, до мая 1931 года. Зимой было холодно, были трудности с водой. Хотя мы находились на втором этаже, напор воды был слабым. Приходилось ее заготавливать в большие емкости. У нас был газгольдер литров на 60. Я заполнял его водой, и мне хватало на один день, потому что воду после охлаждения ртутного вакуумного насоса Ленгмюра собирали и снова заливали в газгольдер. Однажды Николай Николаевич Семенов зашел к нам в лабораторию, в это время установка не работала из-за отсутствия воды. Тогда он стал нам показывать, как нужно засасывать воду из водопровода. Надел резиновый шланг на водопроводный кран и стал через него засасывать воду. Ему, несмотря на большие усилия, удалось засосать маленькую струйку воды, которая тут же кончилась. Тем не менее нам приходилось постоянно возиться с водой, потому что при малейшем перегреве насос мог лопнуть, а при такой аварии не исключено разбрызгивание горячей ртути в комнате, что, как известно, недопустимо.
В 1931 году, 15 октября, по приказу Научно-исследовательского сектора Высшего совета народного хозяйства (НИС ВСНХ) был организован Ленинградский институт химической физики (ЛИХФ). По решению А.Ф. Иоффе, ему предназначалось здание бывшего приюта, которое было занято лабораториями электрофизического сектора. Мы стали сотрудниками этого института, а вскоре - аспирантами. Кратко расскажу о начальном этапе работы Института химической физики.
Тогда, в 1931-1934 гг., в Комбинате физико-технических институтов учебная работа с нами была поставлена солидно. Было организовано слушание серьезных курсов по теоретической физике, термодинамике, серьезно были организованы занятия по философии, диалектическому и историческому материализму. Занятия проводили сильные, квалифицированные, эрудированные профессора теоретического отдела, которым руководил член-корреспондент АН СССР Яков Ильич Френкель, и отдела философии, которым руководили Васильев и Рубановский. Преподавались английский и немецкий языки. По инициативе Абрама Федоровича Иоффе была создана рабочая аспирантура. Она комплектовалась из инженеров ленинградских заводов. В нашем институте, в лаборатории взрывчатых веществ, был рабочий-аспирант, после окончания аспирантуры оставшийся в лаборатории, это был прекрасный инженер-экспериментатор. Через три года им была выполнена работа, ставшая его докторской диссертацией.
Среди аспирантов были физики, химики, математики. Все мы прибыли по окончании высших учебных заведений из разных городов. Коллектив был дружный, комсомольский, сильный, потому что возраст 22-25 лет, естественно, самый творческий. Организация всех общественных мероприятий находилась в руках аспирантов и других комсомольцев, в частности, молодых рабочих опытного завода. Учились мы у ученых с мировыми именами (и тех, которые эти имена приобрели впоследствии): А.Ф. Иоффе, Н.Н. Семенова, И.В. Курчатова, Ю.Б. Харитона, С.3. Рогинского, Я.И. Френкеля, Я.Г. Дорфмана, В.Н. Кондратьева и др. Удивительно, все мы были не женаты до окончания аспирантуры. По-видимому, это объяснялось общим укладом нашей жизни. Первое время, например, я и Коля Чирков жили в лаборатории, где находились наши экспериментальные установки. Спали на физическом столе. Это в какой-то мере стимулировало наши занятия экспериментом. Частенько в наш "дом" заходил Николай Николаевич и засиживался с нами до поздней ночи. Тогда Семенов писал свою книгу "Цепные реакции" и его волновали экспериментальные данные, которые мы должны были получать для обоснования его основных теоретических концепций по цепным разветвленным химическим реакциям. Так мы жили около полугода.
Затем для нас - Арама Налбандяна, Тани Костиной, Ани Стоцкой и меня - арендовали дом дачного типа в поселке Песочное, примерно в 60-и километрах от Ленинграда. Дом был хороший, двухэтажный, с печным отоплением. Место красивое, в сосново-еловом лесу с ягодами и грибами. У нас был сторож. Ездили каждый день на поезде с паровозом со станции Ланская. Было тяжело: приходилось с работы уходить поздно, часто к поезду опаздывали, потому что до Ланской добирались трамваем, приезжали в Песочное последним поездом. От станции до дома было далеко. Особенно доставалось зимой во время снежных заносов. Так мы жили около двух лет. Затем были построены два дома на Ольгинской, 12. Один аспирантский, для одиночек, коридорного типа, с комнатами 24 и 12 квадратных метров, общей кухней и душевой. Я и Коля Чирков должны были привезти в Ленинград своих матерей, поэтому нам дали комнаты по 24 квадратных метра на первом этаже. Теперь у нас основательно улучшился быт. Мы получили возможность два раза в неделю ездить в центр города в плавательный бассейн, посещать концерты классической музыки в полюбившейся нам прекрасной Ленинградской филармонии. Любили Мариинский театр оперы и балета.
Во время отпуска увлекались туристическими походами по Кавказу, Крыму. У меня до сего времени в памяти путешествие в Грузию, которое мы совершили группой в 14 человек в 1933 году. Свой поход мы начали пешком из Нальчика по Кабардино-Балкарскому ущелью, по Ингуру до Северной палатки у подножья Кавказского горного хребта. Затем через Твыберской перевал на высоте около 5000 метров - в Сванетию, в Местию. На перевале преодолели тяжелый, крутой подъем. Залезли мы буквально на четвереньках. Дул ветер с колючим снегом. При спуске почти скатывались, на более плоском месте шли по колено в снегу под ярким, горячим солнцем. Боялись трещин во льду, поэтому на перевале нам дали проводников.
Тогда, в начале 30-х годов, Сванетия жила прежними устоями, прежними обычаями. Культурный уровень населения был низкий. Сванетия была почти изолирована от Центральной Грузии, потому что населенные пункты, включая и столицу - Местию, соединялись с крупными городами Грузии только тропами, а не проезжими дорогами для машин и гужевого транспорта. По тропам на вьючных лошадях доставлялись в Сванетию продовольствие и промышленные товары, верхом на лошадях, преимущественно даже на ишаках, передвигались люди. Прошли Сванетию, прибыли в Сухуми. Из Сухуми на пароходе - в Новороссийск и домой. В целом, это был трудный поход, полный драматичных и комичных эпизодов, и все это нас ободряло, укрепляло, сплачивало.
Незабываемые походы были у нас по цветущему, полному экзотики Крыму. Обычно начинали путешествие из Севастополя, где останавливались на 2-3 дня. Шли, навьюченные рюкзаками, до Феодосии под палящим крымским солнцем по дорогам вдоль Черноморского побережья. Прошли все города и татарские поселки. Знакомились с достопримечательностями - музеями, заповедниками, пещерами. Для этого делали остановки на 2-3 дня на туристских базах. Хорошо было ночевать на воздухе у Черного моря. Тогдашний малонаселенный Крым очаровывал нас богатой живописной природой, овевал чистым воздухом, напоенным ароматом садов, заинтересовывал колоритным татарским бытом.
В начало 30-х годов руководитель моей аспирантуры Н.Н. Семенов активно разрабатывал теорию цепных процессов и писал книгу "Цепные реакции". Поэтому нашим работам уделялось большое внимание, так как они способствовали экспериментальному обоснованию разрабатываемой Семеновым теории. Мною были выполнены работы: "О механизме воспламенения смеси водорода с кислородом"; "Природа пределов воспламенения водородно-кислородной смеси при воздействии ионизации в тихом разряде"; "Кинетика фотохимического взаимодействия водорода и кислорода", в которых экспериментальные результаты трактовались в рамках семеновской теории разветвленных цепных реакций.
Первая моя научная работа была опубликована в 1932 году. В марте 1935 года по этим работам мною защищена кандидатская диссертация. Наша лаборатория кинетики цепных реакций, руководимая Николаем Николаевичем Семеновым, стала моим родным домом. До теперешних дней я сохраняю добрую память о коллективе товарищей и руководителе, заложившем в нас любовь и страсть к науке. Лаборатория была небольшая, около 10 человек. Она разделялась на две бригады. А.А. Ковальский (старший), аспиранты Н.М. Чирков, Ф.И. Дубовицкий, А.Б. Налбандян, сотрудник Н.Н. Семенова, лаборант Е.Н. Самбурская. Другая бригада: Н.Н. Семенов (старший), сотрудники: П.С. Шантарович, В. Воронков, П.Я. Садовников, Б. Рудой, Кокочашвили, Беляева, 3. Каминская. Мы много работали, создавая сложные методы исследования кинетики химических реакций окисления, воспламенения газовых систем, доказывая, обосновывая идеи, концепции цепного механизма этих реакций. Теперь признано, что теория цепных разветвленных реакций, созданная Семеновым, является одним из самых выдающихся достижений в химической кинетике XX века.
Закончилась аспирантура. Мы получили ученые степени кандидатов наук, стали самостоятельными научными сотрудниками лаборатории, которой руководил Н.Н. Семенов.
Во время пребывания в аспирантуре мы как-то дружно начали обзаводиться семьями. Пример показал Коля Чирков, следующим стал я, потом Налбандян. С запозданием женился А.Я. Апин. Трудно складывалась семья у Саши Беляева.
В 1933 году, будучи в отпуске, я сделал предложение Надежде Петровне Кашниковой, окончившей одновременно со мной естественное отделение университета и распределенной на педагогическую работу в небольшой провинциальный городок Воронежской области - Грибановку. Затем она была переведена в г. Борисоглебск преподавать химию на рабфаке. Мое предложение, после досконального его обсуждения, было принято. Пока я гостил в доме Надежды Петровны, ее мама, Евдокия Ивановна, сшила мне брюки, потому что я прибыл к ним в основательно поношенных, прохудившихся брюках. И ей, по-видимому, было неудобно видеть своего первого зятя (Евдокия Ивановна имела трех дочерей и одного сына) в таком одеянии. Евдокия Ивановна прожила с нами всю жизнь и всегда была деятельна, активна и доброжелательна.
Жизнь, естественно, стала другой. Я готовился к защите диссертации, Надежда Петровна поступила в Институт зашиты растений, который находился на Елагинском острове в 10-12 километрах от нашего дома. Ей было трудно. Много времени отнимали поездки в трамвае. Да и вообще время было тяжелое. Питание наше оставляло желать лучшего. Тем не менее мы по выходным дням отправлялись на Невский проспект по магазинам. Нам многое нужно было купить из одежды, белья, хозяйственных товаров, потому что у нас ничего не было; даже зеркало, которым пользовалась Надежда Петровна, было установлено на ящиках, покрытых скатертью, связанной ею самой из белых ниток. Сесть было не на что. Имелся у нас только один казенный стул - дубовый, с кривой, плетеной спинкой, да казенная кровать с металлической пружинной сеткой. Но мы не роптали, и даже, когда ходили по магазинам, в конце нашего путешествия покупали по пирожному (которое, заодно, часто служило и обедом). В этот период местный профсоюзный комитет имел право премировать сотрудников за их активную общественную работу бесплатными билетами в театр и филармонию. Я получал такие билеты, и благодаря этому при наших скудных материальных ресурсах мы многое посмотрели в ленинградских академических театрах, дворцах культуры и филармонии.
В 1935 году Надя тяжело заболела. Болезнь требовала хорошего питания. Денег не было. Стали залезать в долги, не представляя, как мы будем расплачиваться. После продолжительного пребывания в больнице под наблюдением хорошего, знающего врача Кузнецовой Надя поправилась. Надо сказать, что большое участие в нас приняла Наталья Николаевна Семенова, проявившая внимание к Надежде Петровне и устроившая ее на лечение к доктору Кузнецовой, у которой она лечилась сама. После выхода из больницы были очень полезны крымские курорты, на которые Надежда Петровна ездила каждый год благодаря выделению путевок за счет социального страхования.
Через некоторое время, в сентябре 1937 года, Николай Николаевич назначил меня заместителем директора института по научной части. Я стал получать приличное жалование. Жизнь наша изменилась к лучшему и в работе, и в быту. Здоровье Надежды Петровны настолько улучшилось, что она снова стала работать - недалеко от нашего дома, на пироплазменной станции. Меня увлекла научно-организационная работа. Мою новую административную, организационную роль сотрудники института, и мои сверстники, и более старшие ученые - руководители лабораторий, приняли хорошо. Хорошо относился ко мне и Николай Николаевич. Конец 30-х годов для административной работы был временем сложным, а тем более я был еще комсомольцем, беспартийным человеком; лишь в 1939 году я был принят кандидатом в члены партии.
В эти годы и сам институт бурно развивался, и складывались серьезные, ответственные, деловые научно-технические связи со многими институтами промышленных и оборонных наркоматов. Появились работы, связанные с развитием новой техники. Нужно было создавать экспериментальные установки. Приходилось часто ездить в Москву в Наркомат нефтяной промышленности, в ведении которого находился институт до 1939 года, и другие наркоматы по разным неотложным делам. Для лаборатории Моисея Борисовича Неймана мы создали укрупненную технологическую установку для получения из отходов производства синтетического каучука продукта, нужного для протравливания семян зерновых. Для установки построили небольшое, сложное по технологии трехэтажное здание во дворе института. Алексею Васильевичу Загулину сделали стендовую установку, сложную с точки зрения техники безопасности, для создания двигателя с замкнутым циклом, требовавшегося для полетов в стратосфере. Абраму Соломоновичу Соколику строили стенд для исследования процессов сгорания топлив в тракторных и автомобильных двигателях и разработки двигателей с форкамерным зажиганием. Я.Б. Зельдовичу и Д.А. Франк-Каменецкому - они изучали возможность получения окислов азота и азотной кислоты из воздуха - создавали крупную установку для сжигания твердого и газового топлив. Герману Ароновичу Варшавскому сделали сложную установку для проведения работ, связанных с созданием воздушно-реактивного двигателя. Овсею Ильичу Лейпунскому была создана установка сверхвысокого давления, на которой проводились эксперименты, доказавшие впервые в мировой науке возможность получения искусственных алмазов. К условиям проведения опытов на всех этих установках предъявлялись жесткие требования, поэтому потребовалось капитально реконструировать наше здание бывшего приюта: создать приточно-вытяжную вентиляцию, центральное отопление, реконструировать электроснабжение.
Весь этот комплекс работ был связан с общением с большим кругом учреждений и специалистов - ученых и инженеров. Для меня это стало большой школой работы с людьми, с организациями. Я чувствовал, что Николай Николаевич следил за мной, не сдерживая моей инициативы, самостоятельности. Так я, не отрываясь от лаборатории, проработал до 1940 года.
В начале 1940 года по предложению начальника технического управления Наркомата нефтяной промышленности Ленинградский горком партии утвердил меня директором Государственного института высоких давлений. Н.Н. Семенов не отпускал меня, да и я долго колебался - соглашаться или нет на такую самостоятельную работу. В конце концов, в горкоме меня наполовину уговорили, а наполовину настоятельно рекомендовали. Время тогда для директоров было сложное, тяжелое. Действовал строгий закон по укреплению трудовой дисциплины. Наказывали за опоздание на работу на пять минут, отдавали под суд за прогул. Директоров, не принимающих мер по укреплению дисциплины, отдавали под суд и строго наказывали. Государственный институт высоких давлений (ГИВД) был важен для науки и промышленности. Его создал известный химик-органик, эмигрировавший в 30-х годах в Америку, академик Ипатьев. Сложность моего положения заключалась в том, что заместитель директора института Покорский, претендовавший на эту должность, не был назначен директором, поэтому мне от него и части руководителей лабораторий, примыкавших к нему, ожидать помощи не приходилось. Покорский был хитрым человеком, его в институте называли "царедворцем". Ведущие ученые - Немцов, Молдавский, Ипатьев, Иванов, Введенский - приняли меня хорошо, добросовестно вводили в курс научно-технических проблем, которые решались в институте. В то время остро стояла проблема получения высокооктановых бензинов для бурно развивающейся в стране авиации, ГИВД был головным институтом по разработке научных основ и технологических процессов этой отрасли. Приходилось по-прежнему ездить в Москву в наркомат и другие смежные по проблеме организации. Институт находился в старинном, екатерининских времен здании на Ватном острове, на берегу Невы, около Тучкова моста. Для лабораторий здание было неудобным, и мне пришлось с первых дней моей работы заняться его реконструкцией, организацией благоприятных условий для работы лабораторий. Работы по реконструкции завершились успешно. Опытные установки были размещены удачно, значительно улучшились условия техники безопасности. Эта моя работа хорошо была оценена коллективом, и я чувствовал доброе к себе отношение.
Выполняя научно-организационную работу, не бросая лабораторию, я занимался и общественной работой. Тогда я избирался членом областного комитета профсоюза Высшей школы и научных учреждений, членом Президиума ЦК профсоюза и Председателем ревизионной комиссии ЦК профсоюза работников Высшей школы и научных учреждений.
Весной 1940 года, по согласованию с председателем научно-технического отдела наркомата тов. Коламкаровым, в ведении которого находился институт, я был командирован в один из санаториев ЦК профсоюза под Ленинградом произвести ревизию финансово-хозяйственной деятельности. В командировке был три дня. Пока я проводил ревизию, на меня было донесение министру тов. Седину, что директор института Дубовицкий совершил прогул, три дня не являлся на работу. Не зная, что начальник отдела дал мне разрешение, не разобравшись, министр издал приказ о привлечении меня к судебной ответственности. Естественно, мне пришлось давать объяснения. После этого приказ был отменен и мне предложили переехать в Москву, возглавить другой научно-исследовательский институт. Я отказался и просил отпустить меня в мой родной Институт химической физики. Просьба была удовлетворена, и в начале 1941 года я вернулся в ИХФ.
Николай Николаевич Семенов предложил мне помогать ему заниматься организацией постановки исследований процессов сгорания топлив в автомобильном и тракторном двигателях с форкамерным зажиганием в лаборатории Абрама Соломоновича Соколика. Я стал заместителем заведующего этой лабораторией. Комплекс работ с форкамерным зажиганием в двигателях внутреннего сгорания имел большое научно-техническое значение для народного хозяйства. Такие двигатели должны были давать 13% экономии топлива и позволяли авиационным двигателям работать на обычных бензинах. Общение по этой работе с другими институтами авиационной и автомобильной промышленности значительно расширило мой кругозор и понимание технических проблем в этих отраслях.
Наряду с неприятностями в этом году было и радостное событие: 21 марта 1941 г. у нас родился сын Валерий.
К великому сожалению, этими важными, интересными исследованиями мне пришлось заниматься недолго. 22 июня 1941 года фашистские полчища вероломно напали на нашу Родину. Началась Великая Отечественная война. Накануне этого дня, вечером 21 июня, в Доме ученых в Лесном Николай Николаевич устроил банкет для близких друзей - сотрудников института - по случаю присуждения ему Сталинской премии. Тогда были учреждены эти премии за выдающиеся достижения в науке. Николай Николаевич был удостоен ею за труды по созданию теории цепных разветвленных химических реакций. На вечере была очень теплая, дружественная обстановка: непринужденная, веселая, как это обычно бывало, когда у Семеновых собирались друзья. Веселились до 4-х часов утра. И вот, когда мы шли домой, на Ольгинскую, 12, Надежда Петровна обратила внимание, что в воздухе тревожно летает много самолетов. Утро было ясное, свежее, теплое. Придя домой, мы легли спать, а в полдень по радио услышали выступление Молотова, в котором было объявлено, что немецко-фашистские войска напали на наше государство. Наступил трудный этап в жизни страны и нашего института.
Мне, пожалуй, единственному из всех нынешних сотрудников ИХФ вместе с Н.Н. Семеновым пришлось пережить все сложности и трудности большого процесса организации работы института в условиях военного и послевоенного времени, поэтому в моей биографии нельзя обойтись без описания этих тяжелейших лет, хотя их трудно вспоминать. Но такая уж доля выпала моему поколению, которое росло, воспитывалось и мужало во время гражданской войны в 1918-1922 гг., во время восстановления разрушенного этой войной и без того отсталого хозяйства, во время строительства новой жизни советского государства.
К началу войны Ленинградский институт химической физики представлял собой хорошо организованное научно-исследовательское учреждение с небольшим коллективом в 249 сотрудников, из которых научных работников было 65, в том числе 9 заведующих лабораториями. Николаю Николаевичу Семенову, старшему из нас, было 45 лет. Этот небольшой коллектив работал целеустремленно, активно. За сравнительно короткое время, 1931-1941 гг., институт заслуженно приобрел мировую известность.
В первые дни войны многие молодые ученые добровольно ушли в народное ополчение. Многим сотрудникам были вручены мобилизационные повестки военкомата. Я и мой друг Кирилл Иванович Щелкин пошли добровольцами в военкомат для отправки на фронт. Но на второй день по требованию Ленинградского горкома партии меня вернули в институт для организации его эвакуации, а Кирилл Иванович через полгода был возвращен в институт с фронта. Были возвращены и другие научные сотрудники, а многие ушедшие на фронт погибли в первые дни войны (Петр Садовников, Павлов, Розинг, Черняк и др.). Сотрудников стали мобилизовывать на устройство оборонительных укреплений Ленинграда и подступов к нему. Почти целыми днями и ночами рыли траншеи во дворе института и около домов на Ольгинской улице.
В начале июля детей сотрудников ЛИХФ эвакуировали в г. Боровичи, около 300 км от Ленинграда. Но Ленинграду грозила блокада. Мы получили приказ эвакуировать институт в Казань. Мне было поручено привезти детей обратно в Ленинград для эвакуации их вместе с родителями. Поехали мы с А.Д. Гурьевым, шофером, и сотрудником В.Г. Маркович на грузовой машине. Был теплый, солнечный день, кругом тишина, однако ехать было неспокойно, изредка налетали вражеские самолеты. Пришлось пробираться какими-то трудными, непроезжими дорогами. Приехав в Боровичи, мы быстро собрали детишек и погрузили в машину. Я решил перед отъездом проверить комнаты, где спали ребята, и вдруг в кроватке, под одеялом, обнаружил плачущего мальчика, которого наши мамаши забыли второпях одеть и взять. Я его быстренько, кое-как, одел и вынес в машину.
Не рискуя везти детей в сильно перегруженном грузовике по плохим дорогам, я решил отправить их поездом, а сам с А.Д. Гурьевым и вещами ребят поехал на машине. Весь день лил сильный дождь, дороги развезло. Доехали до Ленинграда с большим трудом, измученные, в грязи, оборванные - в пути часто приходилось рубить деревья, ветки, выкладывать дороги, чтобы выбраться из луж. Когда мы добрались, дети были уже дома.
Институт эвакуировался в Казань, а Н.Н. Семенов распоряжением Госкомитета обороны был назначен Председателем комиссии ГКО по укреплению обороны Ленинграда.
28 июля 1941 года Н.Н. Семенов по согласованию с Ленинградским горкомом назначил В.Н. Кондратьева и меня старшими представителями ЛИХФ: Виктора Николаевича - и.о. директора, а меня - зам. директора, - по сопровождению института и организации его работы в Казани. В товарные вагоны было погружено все научное оборудование, демонтированные установки. Были взяты провода, трубы, кровельное железо, станки, инструменты, библиотека. В дорогу оборудовали специальный вагон-холодильник с питьевой водой, взяли достаточный запас продовольствия.
Часть сотрудников, всего около 60 человек, решила остаться в Ленинграде. К сожалению, уже после отъезда второго эшелона, в котором были А.Ф. Иоффе с женой, Н.Н. Семенов, В.К. Боболев, Ленинград был блокирован фашистскими войсками и выехать в Казань нашим товарищам стало невозможно. Они пережили все ужасы блокады. Некоторые умерли. В конце апреля 1942 года по инициативе вице-президента АН СССР академика Шмидта была организована бригада во главе с Б.С. Желеповым и В.К. Боболевым для отправки посылок голодающим в Ленинграде сотрудникам институтов академии. Было собрано большое количество продуктов. Они были отправлены поездом, дошли до Ладожского озера - станции Кобона. Оказалось, что по Ладоге ехать было невозможно: у берегов появилась вода. Возвратились на станцию Хвойное, оттуда на самолетах полетели с посылками в Ленинград. Бригаде поручалось вывезти из блокады тех сотрудников, которые были транспортабельны.
8 августа 1941 года институт прибыл в Казань, нас всех поселили в актовом зале государственного университета. Отсюда постепенно все семьи были расселены по квартирам горожан.
Первое время, около месяца-двух (август-сентябрь), жизнь была сносная. В магазинах были кое-какие продукты, а затем резко все изменилось. Стало очень тяжело с продовольствием, топливом.
По прибытии в Казань я сразу же отправился к секретарю горкома партии. Прием был доброжелательный. Я кратко информировал о задачах, которыми занимался институт, - естественно, больше всего говорил о создании двигателей с форкамерным зажиганием, о работах по взрывчатым веществам, по горению. Тогда в горком были вызваны директор Авиационного техникума И.В. Косарев и декан факультета Казанского авиационного института С.В. Румянцев. Им было предложено оказать мне содействие в организации исследовательских работ, и мы действительно получили неплохие помещения. Нам был предоставлен аудиторный корпус университета на углу проспекта Чернышевского и Пионерской улицы. Перестройка аудиторий под лаборатории производилась силами сотрудников института. Монтаж водопровода, канализации, электроснабжения был выполнен в течение 45 дней. Во дворе сделали бронеяму для проведения взрывных работ. Сравнительно быстро (в течение 2-3 месяцев) была налажена работа лабораторий.
Организация работ в такое трудное для страны время связана, безусловно, с массой непредвиденных обстоятельств. Было очень трудно с материально-техническим снабжением. Приборами, реактивами и т.п. институты Академии наук, эвакуированные в Казань, обеспечивались централизованно Техснабом. Склады размещались в различных местах города. Поэтому доставка материалов в институт при отсутствии соответствующего транспорта была очень трудной и сложной.
При эвакуации института мы взяли одну грузовую полуторатонную машину, но из-за отсутствия бензина не могли ею пользоваться. Решили перестроить машину на газогенератор. Этим занимался Алексей Дмитриевич Гурьев. Учитывая трудности с бензином и чурками для газогенератора, мы завели в институте лошадь с упряжью для доставки материалов со склада в институт.
По мере приближения весны 1942 года жизнь становилась все труднее и труднее. Несмотря на недоедание, приходилось выполнять много физических работ по заготовке топлива и продуктов. Выгружали огромные баржи дров, которые приходили на пристани Волги. Институт имел подшефный колхоз, в котором сотрудники изготовили сушилки для зерна, оказывали другую техническую помощь. За это колхоз выделил нам землю для посадки картофеля. Проблема питания была острейшей. Из числа сотрудников были созданы продовольственные, заготовительные и распределительные комиссии. Мы вели заготовки мяса, молока, брынзы, муки, пшеницы, гороха, водки. Молочные продукты, в особенности брынзу, нам отпускал молочный завод в подшефном районе за ремонт существующего и изготовление нового оборудования и приспособлений силами мастеров института. Водку за такие же услуги отпускал ликеро-водочный завод "Самтрест", который тоже был эвакуирован в Казань. Это значительно облегчало жизнь сотрудников. Много труда вкладывалось в выращивание картофеля в колхозе "Куралово" (тоже в Куйбышевском районе). В 1942 году нам выделили 8 гектаров земли. Колхоз нам предоставлял лошадей для вспашки земли, посадки и рытья картофеля, а рабочая сила - целиком сотрудники института. Весь урожай доставлялся в институт баржей по Волге. Система была такова: на определенное время посылались сотрудники и для поддержания питанием (питание в колхозе было хорошее), и для работы. Институту была предоставлена изба с русской печкой. Одновременно жили и работали 8-10 человек, всего около 10 смен, с весны до осени, пока не были убраны все наши огородные культуры. Это была очень изнурительная и тяжелая работа, особенно в дождливые осенние дни. Однако все эти трудности и неудобства как-то легко нами переносились. Коллектив был очень дружный, самоотверженный и деловой. Каждое наше мероприятие выполнялось организованно. Во всех делах чувствовалась суровость военного времени. Естественно, все это не могло не отражаться на научной работе. Тем не менее в годы войны институт вел активные исследования по оборонной тематике.
В это время расширяются и укрепляются научно-технические контакты с отраслевыми институтами наркоматов: обороны, боеприпасов, авиации, химии, автомобильной промышленности, гражданского воздушного флота и др. Ученые отдавали свои силы решению неотложных технических задач, помогая фронту. Специалисты по горению и взрыву делали все возможное, чтобы получить самые разнообразные боеприпасы. Был организован большой комплекс работ по созданию различных суррогатных взрывчатых составов, дальнобойных огнеметов; приготовлялись самовоспламеняющиеся огнесмеси; отрабатывались двигатели для подводных аппаратов; совместно с Казанским пороховым заводом занимались термической стабильностью порохов. Вели разработку и организацию производства каталитических горелок для отогрева двигателей танков, машин, самолетов и индивидуальных грелок для бойцов. Участвовали в работе по авиационному вооружению. Осенью и зимой сотрудники, истощенные, в труднейших условиях ходили за 8-40 километров на танковый полигон испытывать свои огнесмеси и отрабатывать на них огнеметы. Часть сотрудников была отправлена в Москву в отраслевые институты для проведения совместных работ по военной тематике: разрабатывали противотанковые ручные гранаты большой бризантной силы с оригинальной конструкцией спускового механизма взрывателя, привлекались к работам по созданию ракетного оружия "катюша".
В конце 1942 года Н.Н. Семенов решил предпринять усилия по переводу института в Москву. Такие мысли у Николая Николаевича были еще до войны, в Ленинграде. Одно время он думал объединиться с институтом им. Карпова. Но как это сделать теперь, было не ясно.
В конце 1942 года я был послан в Москву для содействия работе наших сотрудников, прикомандированных к промышленным московским институтам, и для выяснения возможности перебазирования института.
Дело о переводе института из Казани в Москву решило мое посещение заместителя министра обороны, командующего ракетно-минометными войсками. Я просил его посодействовать организации и постановке работ по огнеметам в Московском институте пожарной безопасности. Ознакомившись с моими доводами, он совершенно неожиданно для меня сказал, что надо переводить в Москву не отдельные лаборатории, а институт в целом, и предложил мне немедленно подготовить официальное письмо от его имени президенту АН СССР академику В.Л. Комарову. Такое письмо мною было подготовлено, в нем обосновывалась необходимость проведения технически и оборонно актуальных работ совместно со специальными институтами и КБ, находящимися в Москве. Когда это письмо поступило в президиум АН СССР, помощник президента вызвал меня к академику Комарову. При встрече с президентом Академии наук я попросил вызвать Н.Н. Семенова из Казани. Вскоре Николай Николаевич приехал в Москву. Наступила весна 1943 года. Имея письмо от заместителя наркома обороны с предложением перевести институт из Казани в Москву, президиум обратился по этому делу в Совет Народных Комиссаров. Получив принципиальное согласие от заместителя председателя Совнаркома, мы развернули активную деятельность по организации перевода. Главное, нам нужно было найти подходящее здание и хотя бы небольшое количество квартир. Для проведения этой работы Николай Николаевич остался в Москве. Жили мы с ним в одном номере гостиницы "Савой", часто обсуждали, как все устроить. Нередко в два-три часа ночи Николай Николаевич просыпался и тихонько, по-видимому, чтобы не разбудить меня, хотя я в это время не спал, брал папиросу и закуривал.
Найти подходящее здание оказалось трудным делом. Мы рассмотрели много предложений. Однажды чуть не согласились на здание Донского монастыря. Мне нелегко было убеждать Николая Николаевича не принимать поспешных решений, потому что тогда он был как-то возбужден и готов был взять любое здание, лишь бы скорее получить решение правительства о переводе института. Я всегда отговаривал его, потому что все, что мы смотрели, не подходило нам. Как-то вечером мы были дома у Петра Леонидовича Капицы. Зашел разговор о наших делах, и тут Петр Леонидович подал идею взять для института здание Музея народов СССР, расположенное рядом с его Институтом физических проблем. Мы ухватились за эту идею, и на второй день Николай Николаевич, Юлий Борисович Харитон - заведующий лабораторией института - и я пошли смотреть это здание. Был конец апреля 1943 года. Хороший солнечный день. На улице тепло. Появились проталинки, лужицы. Кругом тишина. Нам разрешили осмотреть здание. Всех нас поразило его прекрасное расположение и хороший внешний вид. Николай Николаевич сел на ступеньки южного входа галереи и сказал: "Я больше никуда не пойду. Останавливаемся на этом здании". Но все же мы без Николая Николаевича пошли и все осмотрели. Здание состояло из двух частей: главной, двухэтажной дворцовой части, с мраморной лестницей и хорошей дорогой люстрой, и длинной галереи, двухсветной, 7 метров высотой и 60 метров длиной, в которой располагались павильоны народов СССР. В этой галерее теперь размещена основная лабораторная часть института. Все помещения мы вымерили шагами. Прикинули, как можно разместиться, какие предстоят работы по реконструкции, потому что здание не имело водопровода, канализации и центрального отопления. Не было силовой электрической подводки. На месте мы определили, что из галереи, углубив ее на полметра и перекрыв, можно сделать два этажа. В общем, мы решили просить это здание, несмотря на все трудности, связанные с его реконструкцией, - уж больно хорошее место на Ленинских (Воробьевых) горах. Вскоре мы пошли в Ленинский РК КПСС. Нас принял второй секретарь РК КПСС. Он был приветлив, просьбу поддержал и в дальнейшем помогал нам в оформлении дел по передаче здания. Не откладывая, мы на квартире Капицы написали письмо председателю комиссии по научно-техническим вопросам КГКО и зам. председателя Совнаркома с проектом постановления. 2 мая 1943 г. было принято постановление Совета Народных Комиссаров о переводе Института химической физики в Москву.
Затем наступил другой - пожалуй, более трудный - этап проектирования и строительства института с одновременным поддержанием работы в Казани. При содействии академика П.Л. Капицы удалось разместить заказ на проектирование в мастерской крупного архитектора Б.М. Иофана. Строительные работы по постановлению Совнаркома выполнял Главвоенстрой Министерства обороны.
1943 год для института был наиболее сложным в его научной, научно-организационной и хозяйственной деятельности.
Решение перевести институт в Москву некоторыми сотрудниками ставилось под сомнение. Нужно сказать, что небольшая, не ведущая, не основная часть сотрудников желала вернуться в Ленинград. Они до войны не работали в ИХФ, а вошли в наш коллектив во время эвакуации.
Николаю Николаевичу и мне нужно было заниматься созданием института в Москве, работами, которые велись в отраслевых московских институтах, решать задачи научной деятельности института в Казани, вникать в непрерывно возникающие вопросы быта сотрудников как в Москве, так и в Казани. Все это складывалось в большой комплекс организационно-хозяйственных и научно-организационных проблем.
Меня тревожили письма от моей семьи, оставленной в Казани. Надюша была нездорова. Имея на руках Валерика, которому было около годика, переносила неимоверные трудности, кормить маленького было нечем. Хозяйка квартиры к ним относилась плохо, недоброжелательно. Нужно было принимать какие-то меры. В 1943 году стало трудно удерживать сотрудников от желания перебираться в Москву. Но куда переезжать, когда у нас не было пригодного для жилья помещения. В здании не было тепла, воды. Электроосвещение было слабое, то и дело выходило из строя. Но некоторых сотрудников нам нужно было по работе иметь в Москве. Поэтому небольшая часть была переведена в Москву без семей. Нам удалось расселить их в принадлежащей Академии наук гостинице "Якорь" на улице Горького, в двух служебных помещениях президиума АН СССР, в одной квартире президиума и в Доме приезжих Академии наук на Кропоткинской набережной. В этом доме, в небольшой комнате была помещена и моя семья. В конце 1943 года, как только предоставленное нам здание Музея народов СССР было освобождено от экспонатов и библиотеки, мы начали перевозить сотрудников с семьями, селить по две-три семьи в комнатах, в неблагоустроенном здании без отопления и воды. Для обогрева ставили "буржуйки", трубы выводили в окна. Мы перестроили небольшие складские помещения - сделали 12 квартир. Одновременно с этим строили два стандартных деревянных 12-квартирных дома на площадке института. К лету 1944 года мы смогли расселить с временным подселением более 50 семей. В 1945 году стали получать квартиры от Моссовета. Так к концу 1945 года мы полностью перевели институт из Казани в Москву, со всем плохоньким оборудованием и с хорошими, квалифицированными сотрудниками. Это было второе переселение института. Огромный физический труд ложился полностью на плечи сотрудников. В Москве коллектив активно, так же самоотверженно, как и в первые дни войны, начал организовывать свою научную деятельность. Николай Николаевич стал жить в хорошо спланированной, добротной квартире в самом главном здании. К нему временно были подселены две семьи.
После того как в Москве стали, хотя и плохо, обживаться, решили забрать уцелевшие в Ленинграде остатки институтского оборудования. Мебель не сохранилась, все было сожжено. Чудом Алексей Васильевич Загулин сохранил кабинет Н.Н. Семенова, который и теперь находится в институте, на Воробьевском шоссе. Алексей Васильевич рассказал мне, что всю мебель он с трудом переправил в находившееся рядом с нашим институтом пустое здание больницы, в котором входные двери заложил снегом, облил водой, т.е. заморозил. За оборудованием я поехал вместе с К.И. Щелкиным, А.Я. Апиным и С.М. Когарко. Мы взяли кое-что из лабораторной аппаратуры, кабинет, домашнюю мебель Семеновых, рояль и др. Тут у нас случилось небольшое происшествие. В рабочей комнате Г.А. Варшавского на стене висел небольшой сейф. Кирилл Иванович Щелкин снял его и бросил в машину, куда мы погрузили свое добро. Из сейфа полилась жидкость - керосин, с мелкими кусочками натрия. Часть попала на Кирилла Ивановича, тут же воспламенился его пиджак. К нашему счастью, во дворе была куча песка. Кирилл Иванович начал кататься по нему, мы тоже обсыпали его песком. Огонь загасили. Смотрим, в грузовой машине тоже появились языки пламени. Мы бросились разгружать машину, гасить огонь. Потом снова загрузили машину и повезли все на Октябрьский вокзал сдавать в багаж, при этом очень боялись, как бы снова не возник огонь из-за частиц натрия, возможно, застрявших в кузове машины.
В Москве по-прежнему остро стояла проблема продовольственного обеспечения. Стали заниматься огородами. На пустырях вблизи института разработали целое поле для посадки картофеля, капусты, огурцов и других овощей. Даже на большой клумбе напротив главного здания был огород Н.Н. Семенова. Помню, на этом месте у них росла хорошая капуста. Для хранения овощей на территории института сотрудники построили овощехранилище, которым пользовались до 1982 года.
Так началась жизнь института в новых условиях. Коллектив вместе с военными строителями интенсивно завершал сооружение лабораторных помещений; в 1946 году институт получил нормальные лаборатории, начали ставиться экспериментальные работы по новым научным направлениям. На институт были возложены исследования по созданию методов измерения эффектов действия атомного взрыва. Возглавил эти работы Михаил Александрович Садовский.
В 1946 году, в силу сложившихся обстоятельств, мы мирно разошлись с Николаем Николаевичем. Мне пришлось перейти на работу во вновь создаваемый Институт физической химии, которым руководил большой друг Николая Николаевича академик Александр Наумович Фрумкин, на должность заместителя директора по научной части. Мой уход из Института химической физики, в котором я начал свою научную, трудовую деятельность под руководством Николая Николаевича, не имел серьезных причин. Мои отношения с Николаем Николаевичем и коллективом сотрудников оставались по-прежнему дружественными, теплыми. В Химфизике под моим руководством продолжалась работа по изучению закономерностей горения взрывчатых веществ при сверхвысоких давлениях.
В Институте физической химии предстояло вести сложный комплекс новых для меня работ по созданию уникальных экспериментальных установок, производственно-технической базы и общего хозяйства. Александр Наумович Фрумкин был исключительно организованным, собранным, пунктуальным, корректным, высокой культуры человеком. Мы дружно и плодотворно работали. Был организован высококвалифицированный коллектив сотрудников, построены на высоком уровне лабораторные и производственно-вспомогательные помещения. В целом создан хороший, с актуальной научной тематикой институт. Четыре года я и А.Н. Фрумкин сплоченно, продуктивно работали. Но в институте была, я бы сказал, небольшая группа ученых, которая не хотела принимать Фрумкина в качестве директора. И это наносило вред общему делу. С 1949 года враждебная Фрумкину группа активизировалась, воспользовавшись сложившимся неправильным, вредным для государства отношением директивных органов к определенным научным направлениям и к их представителям - крупным ученым, в частности, в области биологической науки. Придумывались обвинения в космополитизме - преклонении перед буржуазной, западной наукой.
1949 год был тяжелейшим годом для большой части ученых страны, А.Н. Фрумкин был отстранен от исполнения обязанностей директора института.
В 1950 году я был вынужден перейти на работу в Московский государственный университет. Проректор университета академик С.А. Христианович предложил мне должность заместителя декана по научной работе физико-технического факультета, созданного в 1947 году специально для подготовки инженеров физиков-исследователей, преимущественно для атомной техники.
В 1951 году факультет был преобразован в Московский физико-технический институт. Мне было предложено исполнять обязанности директора института. В течение двух лет я вел научно-организационную работу по созданию института. Мною был проведен первый выпуск специалистов и сделан первый набор студентов в институт. Первые выпускники начали свою подготовку еще на физико-техническом факультете МГУ, а закончили уже МФТИ. Но я понял, что для меня, воспитанника научно-исследовательского учреждения, деятельность в высшем учебном заведении - неподходящая "стихия". Поэтому в начале 1953 года я вернулся в родной Институт химической физики. Этому способствовал и Н.Н. Семенов. Я снова энергично занялся изучением кинетики химических реакций, но уже не газовых систем, а термического разложения конденсированных взрывчатых веществ. Эти работы были связаны с решением важных прикладных проблем новой техники. В Институте химфизики на Воробьевском шоссе не было места, где бы я мог собрать свою установку, поэтому в течение года проводил исследования в Технологическом институте им. Д.И. Менделеева, в лаборатории профессора К.К. Андреева. В 1954 году перебазировался в институт, в комнату № 66 лаборатории моего друга Николая Михайловича Чиркова. К собственному удивлению, обнаружил, что мои навыки экспериментатора не пропали за время долголетней, главным образом научно-организационной работы. Я с увлечением занялся экспериментом, создавая и совершенствуя кинетические методы исследования. Начал я с одним лаборантом. А в конце года у меня появился молодой специалист-химик Оля Голованова, окончившая химфак МГУ. Работы успешно стали развиваться. Была расширена лаборатория. Появились новые сотрудники: Г.М. Назин, А.Г. Мержанов, В.А. Струнин, Л.П. Смирнов - молодые, исключительно способные, позже - Г.Б. Манелис, окончивший аспирантуру под руководством Н.М. Чиркова. Мы получали результаты интересные в научном отношении и нужные практически. В моей группе стало около 30 человек. И на базе этой группы в 1956 году была создана под моим руководством лаборатория термического разложения взрывчатых веществ. В это время стали развиваться работы по процессам горения и взрыва ВВ и порохов в других лабораториях. Расширились масштабы исследований. При этом постановка части работ в институте была ограничена условиями техники безопасности.
В связи с этим и с другими задачами появилась необходимость в создании экспериментальной базы вне Москвы, позволяющей проводить взрывные работы в сравнительно большом масштабе.
В конце 1955 года перед президиумом АН СССР и правительством был поставлен вопрос о строительстве научно-исследовательского полигона при Институте химической физики. А в феврале 1956 года вышло постановление правительства о его создании. Организацию экспериментальной базы директор института Н.Н. Семенов поручил мне, назначив меня заместителем директора института по руководству научными и научно-организационными делами в Филиале ИХФ.
Эта работа оказалась самой ответственной и важной во всей моей научно-организационной деятельности. Не буду описывать весь сложный, почти 30-летний период моей жизни и деятельности, связанный с преодолением больших трудностей на всех этапах организации, проектирования и строительства на большой лесной территории площадью в 2000 гектаров крупного научного учреждения, подбора и подготовки научных, производственных и технических кадров, становления научной тематики, создания вспомогательных служб, обеспечения быта сотрудников.
В 1962 году после посещения нашего филиала президентом АН СССР академиком М.В. Келдышем президиум АН СССР принял решение создать на базе Филиала ИХФ другие институты, объединить их в один научный центр физико-химического профиля. Я был назначен президиумом Академии наук СССР Уполномоченным президиума АН СССР по Ногинскому научному центру. Это значит, что я от имени президиума Академии наук СССР должен был выполнять всю организационно-хозяйственную деятельность центра, его строительство и обеспечение работы всех общецентровых организаций - здравоохранения, образования, торговли, дошкольного воспитания, быта. Эти обязанности мною выполнялись в течение 25 лет. В начале июля 1986 года я обратился в президиум АН СССР с просьбой освободить меня от обязанностей уполномоченного.
Фотографии
1. 8 класс Староюрьевской школы. Третий слева во втором ряду
2. С мамой Матрёной Егоровной, 1929 г.
3. Первый приезд в Москву
4. Берлин, июнь 1945 г.
5. С супругой.
© сайт села Новиково
