А.А. Волков
Около царской семьи
Ссылка в Тобольск
Отъезд в Тобольск состоялся 1 августа старого стиля. Накануне, 31 июля, утром приехал Керенский и сообщил, что сегодня в 11 часов вечера будет подан поезд, в котором Государь с семьей поедет в Тобольск, определенный временным правительством местом пребывания царской семьи.
Приготовились к отъезду. В 10 часов вечера приехал во дворец прощаться великий князь Михаил Александрович. При прощании присутствовал Керенский, заявивший, что он присутствует по обязанности и к разговору между расстающимися прислушиваться не станет.
Кроме царской семьи, все остальные, уезжавшие с нею,— свита и служащие,— в назначенный час были у места посадки, среди поля между Царским Селом и станицей Александровской, Варшавской железной дороги. К назначенному времени поезд не был подан.
Мы всю ночь в поле прождали поезда, который был подан в 6 часов утра. К этому времени от дворца пришли два автомобиля, окруженные кавалерийским конвоем с ружьями на изготовку. Вместе с царской семьей прибыл и Керенский. Все разместились в поезде. Керенский зашел в вагон, где находился Государь с семьей, со всеми вежливо попрощался, пожелал счастливого пути, поцеловал у Государыни руку, а Государю, обменявшись с ним пожатием руки, сказал:
— До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь пока старого титула.
Поезд тронулся. Поездка по Северной дороге до Тюмени шла двое суток слишком, без приключений. Лишь на Званке толпа рабочих подходила к поезду и расспрашивала, кто едет. Получив разъяснение, толпа отошла. С нами ехала охрана, состоявшая из гвардейские стрелков. Сопровождали царскую семью: Макаров — помощник комиссара над Министром Двора, член Государственной Думы Вершинин и полковник Кобылинский. Все трое — прекрасные люди***** .
В Тюмени мы пересели на пароход «Русь». Плавание по реке шло также благополучно. Когда пароход проходил мимо села Покровского — родины Распутина, императрица, указав мне на село, сказала:
— Здесь жил Григорий Ефимович. В этой реке он ловил рыбу и привозил ее нам в Царское Село.
На глазах императрицы стояли слезы.
К Тобольску пароход подошел 5 августа, около 5 часов вечера. В это время во всех церквах был звон и местные, крайне революционно настроенные элементы забеспокоились, сопоставив этот звон с прибытием в город царской семьи. Послали требовать объяснений от духовенства. Разъяснили, что звонят ко всенощной, так как на другой день, 6 августа, праздник Спаса-Преображения.
Остановились у пристани и стали собираться к переезду в губернаторский дом. Макаров и Вершинин сказали мне, что надо прежде осмотреть самый дом. После осмотра я предложил повременить с переездом и прежде отремонтировать дом, который оказался довольно грязен. Макаров со мной согласился. Когда мы вернулись на пароход, я рассказал о результатах осмотра Государю и Государыне. Они согласились остаться на пароходе до окончания ремонта. В губернаторский дом переехали, насколько помню, 13 августа. Кроме императрицы и Татьяны Николаевны, которые ехали в экипаже, остальные все дошли от пристани до дома пешком.
Дом оказался довольно обширным и прилично обставленным. Все в нем удобно и хорошо разместились. В доме жила царская семья и служащие. Через улицу, напротив, в доме Корнилова, разместилась свита: Татищев, Боткин, Долгоруков, Шнейдер, Гендрикова, а потом Гиббс, приехавший в Тобольск позднее. Жильяр жил в губернаторском доме.
Первое время, до приезда Панкратова, жили спокойно и не плохо. Всего было достаточно, деньги на содержание царской семьи высылались вовремя.
Утром и в течение дня Государь и дети совершали прогулку в особо отведенном загороженном месте. Государь пилил дрова, дети играли; зимой сгребали снег. В определенные часы дети занимались. За отсутствием учителей таковых заменяли Государь, Гендрикова, Шнейдер. Из прежних учителей были только Жильяр и потом Гиббс.
Вначале население приносило царской семье много продовольствия. Доставлял таковое в течение всего времени пребывания царской семьи в Тобольск находившийся близ города Ивановский женский монастырь. Но, до октябрьского переворота, всего было вдоволь, хотя жили и скромно. Обед состоял только из двух блюд, сладкое же бывало только по праздникам. По утрам, около 8 часов, пили чай. В час завтракали, в 5 — пили чай с булками, в 8 — обед. Таким образом день распределялся точно также, как и в Царском Селе.
Макаров был настолько чутким, что, уезжая, составил список вещей, которые были необходимо прислать из царского дворца. В этот список им были включены многочисленные предметы, к которым царская семья привыкла и обходиться без которых было для нее некоторым лишением. Всё эти вещи — ковры, драпировки, картины — были Макаровым высланы и получены в Тобольске.
Существовал план переезда царской семьи на жительство в Ивановский монастырь. Однажды меня туда послали с целью осмотра Государь с Государыней. Я должен был осмотреть новый дом и распределить помещения. До того раза я никогда не бывал еще в монастыре, находившемся от Тобольска в нескольких верстах. Когда приезжала монашенка, доставлявшая для царской семьи молоко, я попросил ее отвезти меня в монастырь. Она охотно согласилась. По приезде я явился к игуменье, которую до той поры не знал лично. Она же, как оказалось, знала довольно подробно обо всех, живущих с царской семьей, в частности, и обо мне.
Игуменья позвала меня в свою келью, и я рассказал ей о цели своего приезда, о том, что по совету полковника Koбылинского, царская семья хотела бы переехать в новый, строящийся в монастыре дом. Игуменья была очень обрадована этим известием и приказала одной из монахинь показать мне дом. Сама она по болезни не имела возможности мне сопутствовать. Я осмотрел дом. Он был очень хорош и удобен, но без рам. Поместиться возможно было всем и да же с известными удобствами. Имелась маленькая домовая церковь, и игуменья обещала закончить постройку в течение одной Недели, но просила сообщить ей немедленно о принятом решении. Скоро приехал Панкратов, и дело заглохло. Игуменье я сообщил, чтобы она не беспокоилась.
Приехали из Петербурга посланные временным правительством Панкратов, Никольский, потом, недолго пробывший, какой-то матрос. С их приездом стали чувствовать себя более стесненными. Панкратов стал вести среди солдат охраны пропаганду крайних политических взглядов. С солдатами Государь и дети имели непосредственное общение, ходили в помещение охраны, играли с солдатами в лото. Теперь же солдаты с каждым днем становились грубее (кроме стрелков императорской фамилии, сохранивших, в общем, прежнее доброе отношение к царской семье).
Каждое воскресенье и праздник императорская семья ходила в церковь. Для этого надо было перейти через улицу и городской сад. Вблизи церкви стояли кучки простонародья, плакавшего и часто становившегося на колени при проходе царской семьи. В самую церковь во время обедни, служившейся с 8 до 9 часов, никто посторонний не допускался. Однажды за молебном провозглашено было многолетие царскому дому. Поднялся шум. Священник и дьякон сваливали ответственность друг на друга. После этого нас перестали пускать в церковь, и службы совершались в переносной церкви в губернаторском доме. Духовенство, провозгласившее многолетие, было устранено****** .
Однажды по возвращении из церкви Панкратов подошел к Государю и сказал:
— Николай Александрович, есть учительница, желаете ее взять?
— Вы знаете ее? — спросил Государь.
— Кобылинский ее знает лучше, чем я.
— Скажите об этом Государыне.
Панкратов, взяв папироску в рот (при разговоре с Государем он держал ее в руке), подошел к императрице и, начав говорить, выронил папироску изо рта. Он казался смущенным, разговаривая с Государыней.
— Хорошо, хорошо,— послышался ответ императрицы.
Новая учительница — Клавдия Михайловна Битнер стала заниматься с детьми.
Вместе с вещами из Царского Села Макаров прислал вина, по преимуществу Сен-Рафаэль, необходимого для детей. Об этой посылке узнал Никольский: он сперва привез ящики с вином в дом, затем опять погрузил ящики на подводу, привез вино к реке и там топором разбил бутылки.
Большевистский переворот стал заметен в Тобольске и отразился на нашей жизни не сразу.
Весною 1918 года императорскую семью и всех служащих перевели на солдатский паек. Все мы оказались в не привычных условиях и были вынуждены покупать необходимое продовольствие на стороне. Полковник Кобылинский прибегал к частному кредиту еще тогда, когда после падения временного правительства была прекращена выдача авансов, С течением времени, к весне 1918 года, получать кредиты стало затруднительно.
Тогда князь Долгоруков, генерал Татищев, Жильяр и я устроили совещание, на котором обсуждали создавшееся положение. Решили сократить штат служащих. Отпустили нескольких служащих, уплатив им жалованье за два месяца вперед и прогоны. Затем, собрав всех оставшихся, предложили делать отчисления из своего жалованья. Все без исключения согласились на это: кто в размере целого, кто половины жалованья. Уже на третий день после этого кое-кто из отпущенных служащих уехал. Другие некоторое время оставались в Тобольске.
22 апреля явился комиссар Яковлев. Он приехал со своей пехотной охраной, с 17 конными солдатами и со своим телеграфистом. По приезде Яковлев тотчас же отправился к солдатам, потом прошелся по помещению, занимаемому царской семьей. Побывал у Государя и у императрицы. Был очень учтив. После его ухода я пошел к императрице и спросил, кто это такой. Императрица назвала его. Я спросил, o6разован ли он. Государыня сказала, что он не столько образован, сколько начитан, но очень вежлив.
В порядок жизни, установившийся в семье Государя, Яковлев нисколько не вмешивался. Ходил он к солдатам, сообщил им о прибавке жалованья, выдал увеличенные суточные.
Из дому служащие получали в письмах известия о что у их семейств отбирают квартиры. Я пошел к дежурному офицеру и просил устроить мне свидание с Яковлевым, так как мои сослуживцы просили меня переговорить с ним по этому вопросу. Дежурный офицер сперва не застал Яковлева дома, но через полчаса, увидев его идущим по улице, позвал в дежурную комнату, куда пригласил и меня. После приветствий я изложил просьбу служащих: оградить их семьи от выселения. Яковлев не хотел было поверить жалобам; обещал все устроить, но не сейчас, а ответить через три дня. Расспрашивал меня о нашей жизни в Тобольске.
Через три дня Яковлев пришел вместе с Кобылинским. Попросил доложить Государю о своем желании его увидеть, прибавив:
— Скажите, что хочу поговорить с глазу на глаз, в отдельной комнате.
Я доложил Государю, у которого в это время находилась императрица. Государыня спросила меня, почему Яковлев хочет видеть Государя наедине. Я отвечал, что так он просил доложить. Государь велел пригласить Яковлева. Тот вошел. Обратясь к нему, императрица сказала:
— Почему вы хотите говорить с Государем наедине? Я Государя одного не оставлю.
Яковлев сначала не хотел говорить в ее присутствии, но потом согласился, и Государыня присутствовала при разговоре.
Яковлев сообщил, что к 4 часам ночи необходимо приготовиться к отъезду. Государь спросил:
— Куда же вы меня везёте?
Яковлев отвечал, что это дело секретное.
— Тогда я не поеду,— сказал Государь.
— Если вы не поедете,— ответил Яковлев,— то я должен буду или принять меры принуждения, или сложить с себя обязанности. Прошу вас подумать об этом: ведь для вас же будет хуже и в том, и в другом случае.
Государь спросил:
— Что же, я один должен буду уехать? — Да, вы один и никто больше.
Государь посовещался с императрицей. Государыня сказала Яковлеву:
— Одного Государя, без себя, я ни за что не пущу. Такое же желание не расставаться с отцом выразила и великая княжна Мария Николаевна.
Яковлев согласился с желанием императрицы и великой княжны уехать вместе с Государем. Согласился он такая на то, чтобы отъезжающих сопровождали доктор Боткин, князь Долгоруков, камердинер Государя Чемодуров, комнатная девушка Демидова и лакей Седнев.
До разговора с Государем Яковлев дважды приходил к наследнику, который в это время был тяжело болен гемофилией. Вместе с доктором Деревенько он осматривал больного. После этих посещений Яковлев вел телеграфные переговоры. Только после этого он пришел к Государю объявить о необходимости отъезда.
После известия о предстоящем отъезде Государыня находилась в тяжелом смутном душевном состоянии. Ведь она уезжала с мужем, оставляя опасно больного горячо любимого сына.
Ровно в 4 часа утра 13 (26) апреля подали обывательских лошадей . Из них только одна подвода была пароконная и получше, остальные же были одноконные. Стали усаживаться. Государыня и Мария Николаевна сели в пароконную подводу, в которую принесли соломы и подушки и покрыли ковром. Императрица хотела пригласить к себе в повозку и Государя, который сидел уже в отдельной повозке. Я доложил о желании императрицы Государю, но Яковлев, сидевший рядом с Государем, воспротивился, сказав:
— Нам и здесь хорошо.
Несмотря на холодную погоду, Государь был одет легко. Яковлев спросил:
— Разве вы так и поедете?
— Да, мне тепло,— ответил Государь.
— Это невозможно,— сказал Яковлев, соскочил с повозки, вбежал в подъезд, снял с вешалки пальто и положил его в тележку.
— Если сейчас не нужно, то пригодится в дороге, - сказал он.
Государь простился со мною. Мы поцеловались, и он сказал мне:
— Надеюсь, до скорого свидания.
Государыня, подав для поцелуя руку, сказала:
— Берегите Алексея!
Уехали... Стало скучно, как будто при потере. Прежде в доме было некоторое оживление, теперь же мертвая тишина и уныние.
Тотчас же по отъезде на смену стрелкам и Кобылинскому явилась большевистская охрана под предводительством комиссара Родионова и Хохрякова, людей грубых. Охрана состояла почти всецело из нерусских. Родионов целыми днями сидел в дежурной комнате, с ног до головы вооруженный. Никого из живущих в доме никуда не выпускали, введя совершенно тюремный режим. Хохряков вместе с доктором Деревенько посещал больного Алексея Николаевича.
Однажды Родионов пришел ко мне с таким заявлением:
— Скажите барышням, чтобы они ночью не затворяли дверь спальной.
Я отвечал:
— Этого сделать никак нельзя.
— Я вас прошу так сделать.
— Сделать это никак нельзя: ведь ваши солдаты будут ходить мимо открытых дверей комнаты, в которой спят барышни.
— Мои солдаты ходить не будут мимо открытых дверей. Но если не исполните моего требования, есть полномочие расстреливать на месте.— Родионов вынул револьвер.— Я поставлю часового у дверей спальни.
— Но это же безбожно.
— Это мое дело.
Часовой поставлен не был, но двери спальни великих княжен пришлось по ночам оставлять открытыми настежь.
Когда наследник стал чувствовать себя лучше и начал вставать с постели, начали приготовляться к переезду в Екатеринбург. Оттуда письма и прямым путем доставленные известия не получались.
Когда постепенно начали укладывать вещи, Родионов неоднократно обращался к генералу Татищеву, уверяя, что знает его. Родионов настаивал, чтобы вещи Татищева были особо отмечены (визитными карточками). Для чего это ему было надо, понять мы не могли. Его поведение очень беспокоило Татищева. Как вспоминала баронесса Буксгевден, она встречала ранее Родионова: он служил в жандармах в Вержболове.
В 12 часов дня 7 (20) мая подали для наследника экипаж. Все остальные дошли до пристани пешком. Возле пристани стоял пароход «Русь», на который мы и перешли. Грузили на пароход из губернаторского дома вещи не только царской семьи и наши, но и казенную обстановку. Видя это, наследник сказал Родионову:
— Зачем вы берете эти вещи? Они не наши, а чужие.
— Раз нет хозяина, все будет наше,— отвечал тот. В два часа дня пароход отчалил от пристани и пошел на Тюмень. Во время пути солдаты вели себя крайне недисциплинированно: стреляли с парохода птиц и просто — куда пало. Стреляли не только из ружей, но и из пулеметов. Родионов распорядился закрыть на ночь наследника в каюте вместе с Нагорным. Великих княжон оставил в покое. Нагорный резко противоречил Родионову, спорил с ним.
В Тюмень прибыли 8 (21) мая в 8 часов утра . Здесь пересели в поезд. В вагон 2 класса поместили наследника, великих княжон, генерала Татищева, доктора Деревенько, графиню Гендрикову, госпожу Шнейдер, Нагорного и комнатную девушку Эрсберг. Всех остальных посадили в вагон 4 класса. Здесь, кроме меня, находились: Жильяр, Гиббс, баронесса Буксгевден, Тяглева, повар Харитонов, мальчик Седнев и другие. Поездка по железной дороге прошла благополучно. В Екатеринбург приехали поздно, около полуночи. Поезд поставили на запасный путь, довольно далеко от вокзала. Возле вагонов установили вооруженную охрану. Ночь мы провели в вагонах. Было холодно, моросило. Все мы продрогли.
Поутру приехали комиссары: двое прежних — Хохряков и Родионов и новый — Белобородов. Вошли в вагон 2 класса и предложили в нем находящимся пересесть в извощичьи экипажи.
Из вагона появился сначала Нагорный, помогая выйти наследнику, затем — великие княжны. Нагорный, посадив наследника в пролетку, вернулся к вагону и хотел помочь великим княжнам нести вещи. Сделать это ему не дали. Все члены царской семьи вместе с комиссарами разместились в экипажах и поехали в Ипатьевский дом . Через полчаса вместе с теми же извозчиками возвратились к поезду комиссары. Комиссар Родионов подошел к вагонам и сказал:
— Волков здесь?
— Здесь,— ответил я.
— Выходите, сейчас поедем.
Я вышел, взяв с собою чемодан и большую банку варенья, но мне сказали, чтобы я банку оставил, так как ее привезут мне после (банки этой я так и не получил). Из вагонов вышли также: генерал Татищев, графиня Гендрикова, госпожа Шнейдер, повар Харитонов и мальчик Седнев. Посадили нас в экипажи, довезли до какого-то дома. Дом этот был обнесен высоким забором. Это обстоятельство навело меня на мысль о том, что здесь заключена царская семья. Я ехал в переднем экипаже, один. Подъехали к дому, чего-то ожидаем. Никто из него не выходит и не приглашает сходить. Высадили только Харитонова и Седнева. Всех остальных повезли куда-то дальше.
Я спросил у извозчика:
— Куда везешь? — Извозчик не отвечал ничего. Спрашиваю во второй раз:
— Далеко еще до дома? — Опять вместо ответа — молчание.
Подвезли к какому-то зданию. Комиссар Белобородов сошел с пролетки и крикнул:
— Открыть ворота и принять арестованных.
Стало ясно, куда нас привезли. Привели в контору, записали. Когда мы были в конторе и нас записывали, генерал Татищев, среди тишины, обратился ко мне со словами:
— Правду говорят, Алексей Андреевич: от тюрьмы да от сумы — не отказывайся.
— Благодаря царизму — я родился в тюрьме,— сказал, услыхав слова Татищева, комиссар Белобородов.
После того как нас переписали, хотели осмотреть наши чемоданы, но не осмотрели, а куда-то унесли их, пообещав прислать после. Развели нас по камерам. Гендрикову и Шнейдер поместили в больничную камеру, а меня с Татищевым — в отдельную, наверх. На другой день из Ипатьевского дома привели к нам в тюрьму и посадили в нашу камеру камердинера государя, Чемодурова. Посажены мы были в политическое отделение тюрьмы, где находились и заложники.
Когда мы шли по коридору, то послышалось:
— Кого ведут? (Потом мы узнали, что нас приняли за англичан, так как на мне и на Татищеве были надеты за граничные английские пальто).
Татищев ответил:
— Из Тобольска.
В ответ послышалось:
— Понимаем.
Много раз просили мы возвратить отобранные у нас вещи, но, несмотря на обещания, вещи возвращены не были, и ни я, ни Татищев своих вещей более не видели.
В тюрьме, помимо смотрителя, находился еще комиссар, который разрешил нам с Татищевым приобретать за наш счет продовольствие. Мы отказались. У меня не было денег а у Татищева, хотя и были деньги, но таковые принадлежали царской семье. В свое время была получена денежная поддержка для царской семьи. Сумму, оставшуюся неизрасходованной, генерал Татищев и князь Долгоруков, чтобы удобнее уберечь при обысках, возможных в условиях нашего существования, а также от похищения, разделили на равные части и таким образом сохраняли.
Случайно доходили до нас вести из Ипатьевского дома; получались они через тюремного доктора, который виделся с доктором Деревенько и передавал нам известия о состоянии здоровья наследника.
Около 25 мая старого стиля в камеру вошли два надзирателя и попросили Татищева в контору, сказав, что в конторе его ожидает вооруженная стража. Татищев побледнел. Надзиратели показали ему бумагу, в которой было написано: «Высылается из пределов Уральской области». Мы попрощались с Татищевым, и его увели. Он оставил прекрасное меховое пальто, просил меня отослать его тетке, которую он очень любил. Я подумал, как трудно мне будет сохранить это пальто. Затем мне пришло в голову, что это пальто будет нужно самому высылаемому Татищеву. Пальто это я возвратил ему, уже находившемуся в конторе.
На другой день жена надзирателя говорила, что Татищев расстрелян. Расстрелян возле самой тюрьмы. Опознали его по английскому пальто. Желая навести точные справки, мы обратились к начальнику тюрьмы, который поговорил об этом с доктором, обещавшим удостовериться лично. Осмотрев расстрелянного, доктор не признал в нем Татищева. С той поры о Татищеве я не имею никаких сведений. Убит он в Перми или же где-либо в другом месте,— я не знаю******* .
Сидели мы с Чемодуровым вдвоем, потом посадили к нам в камеру третьего, священника. Всякое воскресенье водили в церковь, где соборне служило заключенное духовенство. Служба благоговейная, торжественная, а на душе тяжело. Видишь плачущих родных, близких заключенных, угнетают черные мысли.
Прошли слухи о наступлении белых. Комиссары заставили заключенных заложников, знавших мастерства,— сапожников, портных себя обшивать, служащим выдали жалованье вперед за три месяца. Кое-кого из маловажных уголовных преступников стали выпускать из тюрьмы. Выпустили и некоторых заложников. Мы же остались в заключении.
Наступило время, когда политических заключенных стали в арестантских поездах эвакуировать в западном направлении. Дошла очередь и до нас троих: меня, Гендриковой и Шнейдер. Чемодуров остался в Екатеринбургской тюрьме. Привели нас в контору, где ожидали двое каких-то людей с портфелями. Первым привели меня, женщин же ожидали довольно долго: они обе были больны. Посадили нас на извозчичьи пролетки и привезли в помещение одной из прежних гостиниц, где теперь помещались какие-то учреждения. Здесь нас принял некто, одетый в солдатскую форму, переписал и отпустил. На вопрос, куда нас повезут, он ответил:
— Или к семье (подразумевается, царской), или в Москву. (Это происходило 11 (24) июля, когда царская семья была уже убита).
Усадили нас снова на тех же извозчиков: на одного Шнейдер и Гендрикову, на другого — меня с невооруженным солдатом. Привезли на вокзал. Солдат сказал, чтобы мы остались на извозчиках, он же пойдет искать наш вагон. Стало темнеть. Сидя на пролетке, я думаю: «Куда-то везут, видимо, не миновать смерти». Слез с извозчика, подошел к Шнейдер и Гендриковой и тихо говорю:
— Слезайте.
Они делают знаки, что отказываются. Вернулся солдат, побранился, что нет никакого порядка, никто ничего не знает. Вновь отправился искать поезд. Я опять предложил моим спутницам сойти с экипажа и тихонько уйти. Они не согласились. Без них же уйти я не решился, опасаясь, что Гендрикову и Шнейдер, тотчас после моего бегства, расстреляют.
Возвратился солдат и повел нас в арестантский вагон, который уже был полон народом из нашей Екатеринбургской тюрьмы.
Была здесь княгиня Елена Петровна, ездившая повидаться с мужем, князем Иоанном Константиновичем, бывшим в Алапаевске. Узнав, что ее муж и другие алапаевские узники переведены на тюремный режим, Елена Петровна не хотела уезжать из Екатеринбурга. Тогда из гостиницы ее доставили в тюремный вагон. С княгиней вместе была арестована и сербская миссия в составе майора Мичича, солдат Милана Божича и Абрамовича. Секретарем миссии состоял С. Н. Смирнов.
Всех нас в вагоне было 33 человека. По пути к нам в вагон посадили еще двух крестьян, арестованных, по-видимому, за работой, следы которой на их одежде и руках были ясно видны.
В Пермь мы приехали 14 (27) июля. Восьмерых: меня, Гендрикову, Шнейдер, княгиню Елену Петровну и миссию посадили в одну тюрьму, остальных — в другую.
В Пермской тюрьме
В Пермской тюрьме мы впервые узнали об убийстве государя. В газетах сообщалось только о нем одном, об убийстве же остальных членов семьи не говорилось ни слова.
Смотритель тюрьмы оказался очень добрым и благожелательным человеком.
Кормили очень плохо, но спасало то обстоятельство, что у сербов, с которыми я сидел в одной камере, были деньги, на которые и покупалось для всех нас продовольствие.
В Екатеринбурге я исхудал и обессилел, в Перми же несколько поправился.
Елена Петровна, графиня Гендрикова и Шнейдер сидели все вместе в другой камере. Виделись мы с ними издали только на прогулках и в церкви.
На прогулку я и Смирнов выходили дважды в день. Гуляли во дворе, одни, без надзирателя. Сербы не гуляли, опасаясь за свою жизнь. Действительно, некоторых заключеных в это время расстреливали. Так, расстреляли Знамеровского. Он был жандармским офицером в Гатчине, откуда, также как и великий князь Михаил Александрович, был выслан в Пермь, где он жил в одной гостинице с великим князем, с которым часто проводил время и совершал прогулки.
К Знамеровскому приехала жена с сыном. Она поселилась вместе с мужем. Ее обыскали, нашли письма к Михаилу Александровичу. Письма взяли, а Михаила Александровича и его секретаря через некоторое время увезли из гостиницы. На другой день после увоза великого князя арестовали самого Знамеровского, оставив пока на свободе его жену. Знамеровский, также как камердинер великого князя Челищей, а также шофер великого князя сидели с нами в Пермской тюрьме. Через некоторое время арестовали и Знамеровскую, отдав ее сына дяде, брату самого Знамеровского.
Однажды Знамеровского позвали, как будто бы для допроса. Он сказал какую-то резкость. Его грубо вытолкали во двор и тут же расстреляли. Это стало известно заключенным и давало повод сербам воздерживаться от прогулок. В полночь с 21 на 22 августа старого стиля в камеру вошел надзиратель и спросил:
— Кто Волков? — Я отозвался.
— Одевайтесь, пойдемте.— Я стал одеваться. Смирнов* также оделся и сам, сильно взволнованный, успокаивал меня. Я отдал ему бывшие у меня золотые вещи; мы попрощались, поцеловались. Смирнов сказал мне:
— И моя участь, Алексей Андреевич, такая же, как ваша.
Пришел с надзирателем в контору, где уже ожидали трое вооруженных солдат. Ожидаем Гендрикову и Шнейдер. Раздается телефонный звонок: спрашивают, очевидно, о том, скоро ли приведут нас; ответили: «Сейчас» — и послали поторопить Гендрикову и Шнейдер. Скоро подошли и они в сопровождении надзирателя. Тотчас, под конвоем трех солдат, очень славных русских парней, тронулись в путь. Он был не особенно далек. На вопрос, куда нас ведут, солдат ответил, что в арестный дом. Здесь нас ожидали еще восемь человек: пять мужчин и три женщины. Между ними были Знамеровская и горничная той гостиницы, где жил великий князь Михаил Александрович. Таким образом нас всех оказалось одиннадцать человек. Конвойных было двадцать два человека. Начальником являлся какой-то матрос. Среди конвойных, кроме приведших нас трех солдат, не было ни одного русского.
Гендрикова пошла в уборную и спросила конвойного о том, куда нас поведут отсюда. Солдат ответил, что нас поведут в пересыльную тюрьму.
— А потом? — спросила Гендрикова.
— Ну, а потом — в Москву,— ответил конвойный. Пересказывая свой разговор с солдатом, Гендрикова сделала пальцами жест:
— Нас так (т. е. расстреливать) не будут. Матрос, уже одетый, веселый, с папироской во рту, не раз выходил на улицу: очевидно, смотрел, не рассветает ли. Слышен был голос конвойного:
— Идем, что ли?
— Подождем немного,— отвечал матрос. Через некоторое время он сказал:
— Пойдемте.
Вывели нас на улицу, выстроили попарно: впереди мужчин, позади женщин, и повели. Провели через весь город, вывели на Сибирский тракт, город остался позади. Я думаю: где же пересыльная тюрьма? И в душу закралось подозрение: не на смерть ли нас ведут?
Впереди меня шел мужчина. Я спросил его, где пересыльная тюрьма.
— Давным-давно ее миновали,— был ответ.— Я сам тюремный инспектор.
Значит, нас ведут на расстрел.
— Какой вы наивный. Да это и к лучшему. Все равно — теперь не жизнь.— Трубка, из которой он курил, задрожала в его губах.
Оглянулся я назад. Смотрю — идет старушка Шнейдер, едва идет. Несет в руках корзиночку. Я взял у нее корзиночку и нес ее остальную дорогу. В корзиночке были две деревянные ложки, кусочки хлеба и кое-какая мелочь.
Крестьяне везут сено. Остановились. Остановились по свистку и команде матроса и мы. У меня зародилась мысль о побеге. Думаю: можно проскользнуть между стоявшим впереди возом сена и лошадью, позади идущей и щиплющей сено с воза. Наклонясь, можно было проскользнуть, но было еще темно, и я не мог видеть, что находится за лошадью по ту сторону дороги: может быть, глубокая канава, забор. Обдумав, решил, что в таких случаях бежать нельзя.
Матрос свистнул, крикнул: «Идем»,— и мы двинулись дальше. Пройдя некоторое расстояние, опять остановились. Шел мальчик с портфелем, по-видимому, переводчик (среди наших конвойных было очень много нерусских). Матрос подошел к мальчику, о чем-то переговорил с ним, и нас повели дальше. Возле того места, где мы только что стояли, раздались три залпа.
Стало чуть-чуть рассветать. Дорога, оказалось, была обнесена довольно высокой изгородью. Конвойные предложили свою помощь в переноске вещей. Хороших, ценных более или менее вещей было немного. Отобрали корзиночку Шнейдер и у меня.
Прошли не очень далеко, и матрос скомандовал: — «Направо». Свернули на дорогу, ведущую в лес. На дорогу был уложен накатник. По этой лесной дороге сделали несколько Десятков шагов. Опять свисток и команда матроса «Стой».
Когда матрос сказал «Стой», я сделал шаг влево. В этот момент как будто мне кто-то шепнул: «Ну, что же стоишь? Беги».— Словно меня кто-то, подталкивал к побегу. Сказав в уме «Что Бог даст», я тотчас же прыгнул через канаву и пустился бежать.
Лес был мелкий, на земле валежник. Я пробежал несколько шагов. Вслед раздался выстрел. Пуля просвистела возле уха.
Бегу дальше. Второй выстрел. Пуля пролетела на большом от меня расстоянии. Я споткнулся и упал. Слышен был голос конвойного — «Готов». Во время падения с головы свалилась шляпа. Хотел было ее поднять, но не удалось, я вскочил и побежал дальше. Третий выстрел. Но на этот раз пуля пролетела далеко от меня. Я ждал, что меня станут преследовать, но погони за мной не было. Побежал дальше.
Слышу: позади залп. За ним другой и третий. Я остановился, передохнул, перекрестился — и опять бежать. Все думаю о преследовании. Лес невысокий, редкий: через него все видно. Стало уже светать. Я направился к Сибирскому тракту, обнесенному забором. Вижу: по дороге едет верховой солдат. Я подождал, когда он проехал, перелез через забор, перебежал дорогу и пустился в лес. Бежал я во всю мочь, благо валежника было меньше. Боли, несмотря на свои разодранные ноги, не чувствовал. Бежал до потери сил. Добежал до озерка, берега которого поросли камышом, спрятался в них и провел в них около часа времени. Думая, что преследование теперь прекратилось и преследователей поблизости уже нет, я вышел из камышей и пошел дальше, где лесом, где полем, но только не дорогой.
В лесу, под кустами, я разделся, немного обсушил одежду, разулся, увидел свои ободранные ноги. Несколько поотдохнул.
Дело шло к вечеру. Я ничего не ел, но и есть не хотелось. Проходя полями, я срывал и растирал ладонями колосья пшеницы. Заночевал в лесу. Мне почему-то казалось, что по дорогам ходят дозорные, которые меня ищут. Впрочем, уверенности в этом не было. Случайно при мне оказалось полотенце, которым я обвязал себе голову. Продремал всю ночь, сидя под деревом, прислонясь к его стволу. Ночью неподалеку был слышен лай собаки, потом был слышен ружейный выстрел. Сижу, так как идти невозможно никуда — ночь.
На рассвете, боязливо оглядываясь, вышел на дорогу. Пошел по дороге, но попросить у крестьян хлеба — не решаюсь. Навстречу попадались исключительно пешеходы. Женщин я не боялся и от них не прятался. Сел отдохнуть у дороги под деревом. Вижу: по дороге быстрым шагом идет мужчина с топором. Поровнялся со мною и говорит:
— Что вы тут сидите? Пойдемте вместе.
Присел ко мне. Я спросил его, не знает ли он, где я мог бы продать крест с цепочкой.
— Зачем же вам продавать? — спросил он.
— Нужно хлеба купить.
— Ну, разве в таких вещах здесь что-нибудь понимают? Что вам за крест дадут — пустяки. Пойдемте со мною, дой демте до деревни, хлебом вас и даром накормят.
Я побоялся идти с ним и сказал, что мне надо идти в другом направлении. Мы расстались, и я один пошел дальше.
Пройдя немного, увидел, что в поле женщина и девушка убирают хлеб. Подойдя к ним, я спросил воды. (Истинное мое намерение было спросить у них хлеба). Они мне ответили, что живут недалеко и воды с собою не захватили. Я предложил им купить у меня крест. Они согласились. Была заметна даже радостная готовность купить. На вопрос «Сколько хотите?» я отвечал: «А сколько дадите». Пожилая женщина давала мне три рубля, я же не соглашался, говоря, что это дешево. Она стала давать мне пять рублей. Больше дать не могла, так как не имела с собой большей суммы денег. Я не соглашался на сделку. Девушка стала настойчиво просить мать купить ей крест. Хотела даже сбегать домой за деньгами, но мать ее не пустила.
Пошел дальше, не продав креста, без денег. На огороде при дороге вижу — стоит пугало: шляпа на палке. Я снял эту шляпу, надел на голову и пошел дальше. Без шляпы я обращал на себя больше внимания. Голод давал себя чувствовать, и я решился зайти в деревню и спросить хлеба. В первом же, довольно бедненьком доме я не встретил отказа: дали большой ломоть. Я попросил попить. Хозяйка, подав мне воды, сожалела, что не готов квас.
Вижу — через улицу, стоя у окна, женщина манит меня к себе рукою. Я подошел. Она вынесла мне порядочный мягкий хлебец.
— Спрячьте его,— сказала она,— сейчас еще огурцов дам.
Рассовав огурцы по карманам, я вышел в поле за деревню, присел и поел всласть.
Пошел дальше. День уже склоняется к вечеру. Стал подумывать о ночлеге. Заходить в деревню не хотелось. Так как диких зверей я не боялся, то, присмотрев стог сена, зарылся в него и уснул. Всю ночь проспал хорошо. На рассвете, как только зачирикали птицы, я проснулся. Отыскал воду, умылся и пошел дальше. Заходил в лежащие по пути деревни, в которых никогда не встречал отказа в пище. Ночевал чаще всего в стогах сена. Так шел изо дня в день, справляясь о дороге на X... Однажды вижу вдали реку, мост через нее, а на мосту как будто стоит стража. Оттуда, навстречу мне идет женщина с мальчиком. Я спросил ее, как пройти в X...
— А вот и он,— отвечала женщина,— а зачем вы туда идете: ведь вас там сейчас же арестуют и расстреляют.
— А как же вы сами там живете?
— Да мы там зарегистрированы, а вы человек новый, чужой.
— Так что же мне делать?
— Сейчас же своротите с этой дороги. Увидите церковь, зайдите в нее, там хороший причт: там скажут, куда и как пройти.
Я так и сделал. К церкви подошел, когда только что окончилась всенощная. Выходит священник. Я поздоровался и попросил позволения переговорить с ним. Он по моему виду догадался, кто я таков, и велел идти в церковь, к отцу дьякону, который даст необходимые указания. Я вошел в церковь, из которой уже вышли богомольцы. Собирался уходить и дьякон.
— Отец дьякон, я к вам с просьбой.
— Пожалуйста, садитесь.
— Я нахожусь в храме и надеюсь, что вы, его служитель, меня не выдадите.
Дьякон дал слово, и я откровенно рассказал историю своего спасения. Сказал о моем намерении пройти в Екатеринбург.
Выслушав меня, дьякон начал писать подробный маршрут. Он называл мне многие деревни и велел идти через них, нисколько не опасаясь. Но когда назвал село У..., то входить в него не советовал, а, не доходя до села, с полверсты, свернуть с прямой дороги в одну деревню и таким образом обойти село.
Кроме дьякона, в церкви находился староста, который с извинениями в невозможности ссудить меня большей суммой дал мне десять рублей. С благодарностью я принял деньги. Из церкви дьякон повел меня к себе домой, оставлял ужинать и ночевать. Я поблагодарил, но отказался, боясь причинить неприятности моим добрым хозяевам, если о моем присутствии станет известно. Тогда жена дьякона принесла из погреба молоко, напоила меня, с собой же дала двух сортов хлеба и масла. Все это было положено в мешочек.
Дьякон велел переправиться через реку. На мое счастье через нее как раз переезжали доить коров крестьянки. Я попросил их перевезти и меня. Они перевезли, и я, несмотря на отказы, дал за переправу 50 копеек из данных мне старостой денег.
Около реки было сложено в стогах сено. Вдали виднелись строения, но я так устал, что не имел никакого желания идти дальше, а присел у реки и ожидал наступления темно ты. Когда стемнело, я присмотрел стог, зарылся в сено и уснул. Еще было темно, когда я проснулся и пошел далее, строго придерживаясь данных мне дьяконом указаний. Иду благополучно, нахожу повсюду приветливый прием, пищу, а в ненастье, когда бывало неуютно ночевать в поле или в лесу,— и ночлег в домах.
Подхожу к селу У... Не доходя до него, меня остановили двое мужчин и спросили, куда я иду. Я сказал, что в У... — Зачем?
— У меня там есть знакомые.
— Идите — вот церковь виднеется.
Не доходя до села, свернул в сторону, как мне было указано. Зашел в маленькую деревушку, вероятно, выселки из села. Иду по деревне,— никто не глядит в окна. Лишь в одно окно смотрит женщина. Я подошел к ней и спросил, каким путем я могу обойти село.
— Идите прямо, потом — налево. Увидите — там починяют мост. Село и останется вправо. Только скорее идите: через дом от нас живет коммунист. Вот идет его мать: она тотчас ему скажет о вас.
Я пошел указанным женщиной путем. Дорога широкая но с глубокими колеями подсыхающей грязи. Рядом с дорогой у леса шла хорошая сухая тропинка. По ней я и пошел. Оглянулся назад — погоня. На телеге едут трое. Думаю: дело плохо. Навстречу едет воз. Я прибавляю шагу, преследователи мои также погоняют лошадь, но по глубоким колеям не могут быстро ехать. Расстояние между нами — около четверти версты. Когда погоня встретилась с возом, я свернул в лес. Преследователи мои не заметили, как я свернул: помешал заслонивший меня воз. Я же наблюдал, как один из ехавших соскочил с телеги и что-то спрашивал у встречного возчика. Думаю: наверно обо мне спрашивает. Я бежал по лесу, куда глаза глядят, но ясно слышал, что за мной гонятся. Слышу голос: «Товарищ». Другой голос также кричит: «Товарищ». Я все бегу. Чувствую, что погони уже нет.
Вышел в поле, усталый, мокрый. Смотрю: тут же, на самой опушке леса, стоит маленькая хижинка, в которой крестьяне отдыхают во время летних работ. С пути я сбился, хлеба с собой нет ни куска. Решил зайти в избушку обсушиться. Разделся, развесил свою одежду для просушки, лег спать на солому, но заснуть не мог. Задремал только слегка. Вдруг слышу возле самой избушки: «Тпру». Думаю: теперь не уйти, пришел конец. Быстро оделся и вышел наружу.
Гляжу: мужчина с женщиной приехали на телеге. Спросил, не им ли принадлежит этот домик. Ответили, что им. Я стал извиняться, что зашел в него без спроса.
— Ничего,— говорят они,— спите, с Богом. Мы сейчас уйдем работать, а вам оставим хлеб, соль, картофель, чай, сахар. Вот котелок и таганчик. Река рядом, дрова наберете в лесу. Вот и спички.
Оба они ушли работать, я же остался хозяйничать. Сварил картофеля, скипятил чайник, поел. Отдохнувши, пошел в лес. Найдя работающими моих хозяев, поблагодарил их и спросил, где я могу найти ночлег. Они указали мне дорогу и дали с собой хлеба. Я пошел по указанному пути.
Вижу: двое мужчин, из которых один пленный, мечут стог. С ними работают две женщины. Одна из них, уже пожилая, с поспешностью подходит ко мне.
— Здравствуйте, куда идете? — сказала она сладким голосом.
Излишек приветливости возбудил во мне подозрительность, и я замялся.
— Вы к нам идите, у нас таких много ночует. Вот сын. Вася, можно ему у нас переночевать?
— Пускай ночует,— отозвался парень. Старуха продолжала:
— Вот наша деревня, но сначала зайдите к старосте, спросите позволения переночевать.
Недалеко виднелась деревня. Дойдя до нее, я спросил, где живет староста. Мне указали его дом. Во дворе встретила меня его хозяйка и сказала, что мужа нет дома, но что он скоро придет. Когда староста вернулся, я попросил у него разрешения заночевать.
— С удовольствием бы,— отвечал он,— но я — староста и мне неудобно пускать вас на ночлег к себе.
Я спросил, можно ли заночевать в другом месте, и сказал, что просить разрешения меня к нему направили уже пригласившие на ночлег. В это время его жена сунула мне краюху хлеба, извиняясь при этом, что приходится делать это на людях (в это время как раз проходила с работы пригласившая меня к себе на ночлег семья).
Хотя у меня и было недоверие к пригласившей меня семье, но я все же пошел по приглашению. Распрягли лошадей и сели ужинать. Старуха продолжала относиться ко мне с чрезмерной предупредительностью. Двое мужчин — сын и пленный — о чем-то между собой переговариваются. После ужина они пошли за сеном, и я предложил свою помощь. Они на нее согласились. Принесли мы по охапке сена и положили его на телегу. Старуха предложила мне лечь спать. Посидев еще несколько времени, я улегся на полатях. Не спится... Думаю: есть что-то подозрительное в поведении и старухи, и мужчин. Слышу: мужчины вышли во двор, запрягли лошадь и уехали. Слышен голос снохи:
— Зачем вы это делаете?
— Молчи, молчи,— отвечает старуха.
Я уже не смыкал глаз, почувствовав себя в западне. Женщины уснули, стало рассветать. Я начал одеваться. Старуха, услышав, что я одеваюсь, прежде меня вышла на улицу.
— Куда же вы? Подождите, вот подъедут наши, будем вместе пить чай.
Я поблагодарил, но поспешил уйти. Думаю, что мои хозяева принимали меры к моему аресту.
Придерживаясь строго данного мне маршрута, иду дальше. Повсюду крестьяне приветливо встречали, кормили, никогда не спрашивая, даже в тех случаях, когда пускали ночевать, кто я таков, куда и зачем иду и тому подобное. Только однажды, когда я попросил хлеба, старик хозяин крикнул:
— Какого тебе еще хлеба: самим есть нечего, убирайся. Я пошел дальше и в поле набрел на крестьян, пригласивших меня поесть с ними. Когда мы ели, из леса вышел сердитый старик. Сидевшие со мною предложили старику проводить меня до соседней деревни. Старик зло сказал:
— Он сам все лучше меня знает.
Дошел я до одной деревни, называвшейся Н... Зашел в первый домик, попросил хлеба. Хлеба мне не дали, но позвали пить чай. Хозяева оказались отличными людьми. Имели уже женатого сына.
Для меня сварили яиц, спекли пышки. К чаю дали сахара, сами же, хотя и едят все приготовленное, но чай пьют без сахара.
По маршруту от этой деревни мне надо было идти в другую, где жил крестьянин-кустарь, к которому я должен был обратиться. Мой хозяин (буду называть его И.) знал кустаря и отозвался о нем, как о хорошем, надежном человеке.
Погуляв немного около деревни, я вернулся к моим гостеприимным хозяевам и у них в доме переночевал. Поутру отправился, куда надлежало. Сразу отыскал кустаря.
— Вы — ...? (я назвал его по имени).— Меня к Вам послал отец дьякон...
— Ах, это — ...— Он, очевидно, знал дьякона уже давно, так как назвал его просто по имени.— Что же он сказал вам?
— Он сказал, что вы можете провести меня к чехословакам.
— Ой, нет, нет. Никак не могу. И не просите. Раньше еще было возможно, теперь же никак нельзя, везде заставы.
— Что же делать? — спрашиваю.
— Дойдемте к нам в дом, там переговорим.
Сели ужинать. Предложили мне заночевать, чем я и воспользовался.
На утро пошел обратно в деревню, где я был накануне. У добрых людей пообедал. Думаю: куда деться? Идти по маршруту — невозможно, всюду заставы. Хозяин мой, И..; предложил пока ночевать у них. Днем же от любопытных взоров укрываться в лесу. Захватив с собою хлеба, я не захотел возвращаться на ночь в деревню, а решил заночевать в лесу. Подыскал в глухом лесу скирду сена, зарылся в нее и переночевал таким образом три ночи. Только один раз ходил в деревню к моим доброжелателям запастись хлебом. По счастью, погода стояла теплая и сухая. На третью ночь, рано поутру, приехали за сеном и стали брать его вилами, по счастью, с другой стороны и меня не задели. Вылез из скирды, подошел к двум крестьянам, бравшим сено, извинился перед ними в том, что помял его и ушел. На другую ночь не пошел в лес, а зашел в одну деревню, лежащую поблизости. Зашел в один из домов. Оставили обедать, предложили ночлег. Так как к вечеру пошел дождь, то я и заночевал здесь. После ужина уложили на полати спать. Поутру, после чая, я опять пошел бродить по лесу. Пройдя довольно большое расстояние, подошел к какой-то церкви. Она была заперта и помолиться в ней не удалось.
Зашел к священнику и спросил его, как пройти к чехам.
— Ой, уходите скорее... Мать, дай хлеба и чаю. Тут всюду красные. Уходите, Бога ради.
Взяв поданный мне хлеб, я поскорее ушел опять в лес. Иду лесной дорогой, никого не встречаю. Вижу, идет молодой крестьянин с ружьем и собакой. Я растерялся и пустился бежать в лес. Встречный кричит мне:
— Дядя, дядя, не бойтесь.— Смеясь, он подошел ко мне.— Я сам таков же, как и вы.
Объяснил мне, что он видал меня ранее в одной из деревень. Сказал, что он не одинок, но что многие местные жители подкарауливают красных. Мы разошлись.
Ночевал я или в разных деревнях, или чаще в лесу. Однажды, ночуя в сене, услышал возле себя какое-то пыхтенье. Выглянул — волк. Я испугался и крикнул. В свою очередь испуганный моим криком убежал и волк.
Ночуя в лесу, в деревни заходил за пищей. Редко — искал ночлега. Идти дальше было опасно. Кружился около одного и того же места; многие из окрестных жителей меня уже знали в лицо.
Однажды зашел к крестьянину спросить хлеба. Вошел в избу и вижу, как женщина, по виду интеллигентная, покупает творог, молоко, яйца, хлеб. Меня это заинтересовало, и я спросил, для кого же она покупает.
— Покупаю для мужчин,— отвечала она тихонько,— со мною идут трое, между ними и мой муж. Мы убежали и теперь пробираемся к чехословакам. На меня, как на женщину, не так обращают внимание.
— Нельзя ли и мне присоединиться к вам? — спросил я.
— Отчего же, я сейчас ухожу к мужчинам: они сидят в лесу. Вы немного подождите и тоже идите.
Я так и сделал. Зная лес, я скоро нашел их. Они были уже предуведомлены и манили к себе знаками. Я спросил их о цели путешествия. Отвечали, что идут к чехословакам. Я сказал, что иду туда же, но не знаю дороги. Они предложили мне идти вместе с ними и объяснили, что у них есть план: пользуясь отступлением красных, пройти в разрыв фронта. Хотели они сделать это в тот же день.
— Но имейте в виду, что нам, может быть, придется бежать. Помните, что через два-три дня можно будет пройти совсем легко.
Последнее замечание было вызвано тем обстоятельством, что я производил впечатление человека много старше своих лет: у меня была огромная борода; к тому же тюрьма и жизнь беглеца меня изнурили.
Высказанное ими мнение, что через короткий срок можно будет пройти без затруднения, остановило меня от присоединения к ним. Впрочем, брало и сомнение — не красные ли они.
Сапог у меня не было уже давно — разбились совершенно. В одном доме дали лапти, в другом — онучи и оборки. Все это получил в подарок.
Однажды И.., у которого я чаще всего бывал в доме (в деревне Н.), сказал мне:
— Вас уже все здесь узнали: говорят, что вы или профессор, или богатый, священник. Что же делать? — спрашиваю я.
— Отдайте пальто и наденьте крестьянскую одежду.
— Я давно хотел это сделать, да не знаю, как.
При этом разговоре присутствовал женатый сын И.
— У меня есть лишняя поддевка,— сказал он. Я обрадовался, надел на себя поддевку, отдал молодому человеку пальто. Он, было, отказывался, но в конце концов согласился взять его. Дали мне крестьянскую шапку, подпоясали кушаком, засунули за пояс топор и я, уподобясь по внешности крестьянину, стал чувствовать себя увереннее.
Как и прежде, блуждаю в лесу около деревень. Ночевал то в лесу, то в деревнях. Отношение крестьян все время было отличным. Побывал в бане. И сам попарился, и одежду освободил от насекомых. Кроме пара, для этого употреблял еще березовый деготь, обмазав им все тело. Насекомые пропали совершенно.
Зашел однажды в избу, хозяева которой оставили обедать. Пришел мужчина с той же просьбой, как и я: хлеба, но на троих.
— Где же остальные? — спросил хозяин.— Пусть идут сюда, не боясь.
Те пришли, поели. На вид они мне показались подозрительными. Я спросил их, куда они идут.
— Мы пробираемся к белым,— был ответ.
— Не возьмете ли вы меня с собой? Я такой же беглец, как и вы.
Они переглянулись.
— Отчего же, пойдемте.
— А вы надеетесь пройти через фронт? — спросил я их.
— Надеемся, и в скором времени. Но я все-таки не решился идти с ними: очень уж они походили на красноармейцев-перебежчиков.
Во время блужданий по лесам, когда, бывало, завидишь встречного, то стараешься свернуть от него в сторону. Тоже самое, обыкновенно, делал и встречный. Случалось, что уклоняясь друг от друга, в лесу нечаянно встречались лицом к лицу. Потом, разговорясь, удивлялись, зачем убегали друг от друга.
Наступает уже глубокая осень. Холод и сырость заставляют искать возможности поскорее достигнуть цели.
Однажды встретился я с молодым человеком, с которым я ранее встречался в лесу, он был с ружьем и с собакой. Он посоветовал мне идти, сказав, что пробраться к чехам теперь вполне возможно. Указал он мне и путь, которым легче всего пройти.
На другой день молодой И. проводил меня в деревню, версты за четыре. Там спросили, нет ли поблизости красных, Сказали, что красноармейцы повсюду, что все дороги тщательно ими охраняются. Часто они заходили и в деревни. Дело было к вечеру, и я решился вернуться назад, в деревню Н., несмотря на настояния моего спутника. Оставаться ночевать в деревне — тоже побоялся. Решил идти обратно, в деревню Н., но по пути где-нибудь заночевать. Все в деревнях знали, кто я. Так, например, когда я проходил деревней, то один крестьянин звал меня на ночлег, крича полным голосом:
— Узнал что. Иди сюда ночевать: в поле холодно. Хотя погода стояла действительно холодная, но я все же не решился ночевать в деревне. Поблагодарил, но отказался. Стало уже сильно темнеть, но ночлега себе я еще не выбрал. Случайно набрел на большую кучу соломы. Влез наверх, раскопал кучу, зарылся в солому; пытался заснуть, но вместо того, пришлось скорее вылезти из соломы: она оказалась сырой, а на дворе был небольшой мороз. Лежа в соломе, я начал коченеть от холода. С трудом вылез из кучи, стал бегать, чтобы согреться. Рано утром идет домой мой провожатый, заночевавший в деревне. Вместе с ним я вернулся к его родителям. От ходьбы я согрелся и пришел в дом, чувствуя себя много бодрее. Поставили самовар, уговаривали раздеться и лечь спать на полати. Я лег, но не разделся, а разул только ноги. Самого хозяина не было дома: он ушел в волостное правление.
Не успел я задремать, как слышу встревоженный голос: — Дядя, красноармейцы скачут.
Выглянул — действительно скачут шестеро красноармейцев. Быстро обулся, выбежал во двор, схоронился. Когда они проскакали, то я, прячась, с опаской ушел в лес.
Таким образом я спасся. Дом, в котором я находился, стоял на краю деревни. Красноармейцы приезжали сделать обыск, и я был уверен, что начнут обыскивать с нашего конца. По счастью, обыскивать стали с другой стороны деревни.
Обыск был вызван тем обстоятельством, что накануне через одну из соседних деревень проходила кучка вооруженных людей. Ходили слухи, что это белые.
Деревня наша была небольшая, дворов около десятка Когда я убегал, молодой И. позвал меня ночевать:
— Дядя, приходи потом ночевать.
Звали меня постоянно «дядя». Все были настолько чуткими и деликатными, что ни разу никто не спросил меня об имени.
Весь день я, голодный, постоянно оглядываясь, пробродил по лесу. Когда начало темнеть, то крадучись, с опаскою со стороны поля — не с улицы, я вошел во двор. Никого уже не было. Поужинали, и я лег спать. Поутру пьем чай. Мне как всегда, положили два кусочка сахару, сами же хозяева пьют пустой чай. За чаем старик говорит мне:
— Вот что, дядя, в правлении мне говорили: ты его принимаешь, это хорошее дело. Но смотри: застанут его у тебя красноармейцы, расстреляют вас обоих.
— Я знаю это,— отвечал я,— поэтому-то я так часто отказываюсь от вашего гостеприимства и только в крайних случаях им пользовался.
Итак, надо было уходить. Наступают морозы. Накануне дня моего ангела — митрополита Алексея, 5 октября старого стиля я распрощался с моими добрыми хозяевами; И. и сын хозяйский проводили меня в одну из окрестных деревень к своему родственнику. Дорогой шли мы рядом. Думаю: ведь так идти опасно. Сказал своему спутнику, чтобы он шел вперед, я же несколько поотстану. Если он увидит верховых, то он должен сделать знак рукой, подняв руку. Таким порядком мы и пошли дальше. Вижу, далеко, навстречу, едет всадник. Мой же спутник условного знака не делает. Я, думая, что он не замечает, побежал в лес и там скрылся, потеряв из вида своего спутника. Долго я бродил по лесу, прежде чем снова вышел на дорогу. На ней — никого не видно. Через некоторое время наткнулся на моего проводника. Он меня тоже искал.
— Зачем, дядя, убегал? Это родня мне ехал. Он видел тебя, посмеялся над тобой.
Пришли к родственнику молодого человека. Хозяйка подала обед, сели за него, через некоторое время приходит хозяин, который, оказалось, не узнал моего спутника, своего родственника, спрятался. И только после нашего прихода ему сказали, кто мы. Здороваясь, он сказал:
— Я в таком же положении, как и вы. Меня также преследуют большевики.
Мы разговорились, и он спросил меня о моих намерениях. Я рассказал.
— Хоть и далеким обходом, но к чехословакам выбраться возможно. Я напишу, каким путем идти, а вы идите смело, да поскорее. Красные только вчера отошли от этих мест.
Он написал мне маршрут, упомянул, что на пути встретится река, которую надо переехать. Я сказал, что у меня нет денег для уплаты за переезд, он мне возразил, что денег и не надо, перевезут даром.
Я пошел и скоро дошел до реки. На берегу женщина доила коров. Я попросил ее перевезти меня через реку. Она велела дочери перевезти меня. Та села верхом на лошадь, а я позади девушки. Частью вброд, частью вплавь переправились через реку. Пошел дальше по грязной дороге, по которой лошади еле-еле тащили возы с сеном. Эта дорога привела меня в деревню, где я быстро разыскал указанного мне крестьянина: спросил о нем первого встречного, который показал мне на раскрытое окно, около которого сидел тот, которого я искал (днем было довольно тепло). Я, подойдя к окну, спросил, не такой-то ли он. Получив утвердительный ответ, я сказал имя пославшего меня крестьянина. Меня позвали в избу. Я попросил указать путь к чехословакам, рассказав, по его просьбе, об указанном мне пути. Мой собеседник одобрил маршрут, подтвердив, что этим путем действительно можно пройти безопасно. Пока мы с ним разговаривали, его жена и сноха накрыла на стол, и мы сели ужинать. После ужина на полу постлали тюфяк, дали подушку и одеяло. Я отказался, говоря, что я грязен, запачкаю чистые вещи, но они настаивали, и я лег.
Поутру, после чаю, хозяин рассказал мне подробно, как идти дальше и показал дорогу. Идя по ней, к вечеру я вышел к хутору, собственника которого расхваливал мой вчерашний хозяин. Стоит хороший дом, на дворе очень чисто. Молотят женщины. Подойдя к ним, я спросил, как называется этот хутор. Название его совпало со сказанным мне. Спросил о хозяине.
— Вон он в поле далеко работает. Идите в дом, не смущайтесь тем, что там никого нет. Мы скоро кончим,— придем, да и хозяин скоро подойдет.
Не прошло и часу, как они все пришли. Хозяин стал меня расспрашивать. Я сказал, по чьему указанию я пришел к нему в дом.
— Как же, хорошо его знаю,— заметил хозяин. Собрали ужинать. За столом хозяин сказал мне:
— Спите спокойно: завтра-послезавтра будете у чехов. Рано утром я сведу вас к знакомому старосте, а он вас проводит дальше.
Утром на другой день, после чая, хозяин спросил меня:
— Вы готовы? Я вас проведу до своего гумна, а дальше вы идите один.
Я сказал ему, что опасаюсь сбиться с дороги и прошу проводить меня до самого старосты, как он вчера и обещал.
Хуторянин сказал мне, что он предполагал бы сегодня заняться неотложной работой, но все-таки согласился меня довести. Отдав наскоро необходимые распоряжения, он проводил меня до старосты. Было еще раннее утро. В доме у старосты его хозяйка пекла разные пироги и пирожки, все в большом количестве. Появился на столе самовар, и меня усадили кушать и, хотя я и был вполне сыт, накормили-таки . еще. Хуторянин торопился домой и просил старосту довести меня до места. Тот уверил, что сделает это, и хуторянин пошел домой. Староста же пошел со мной показать дорогу. Это было недалеко. Перелезли через изгородь, и староста довел меня до просеки.
— Идите по просеке,— сказал он,— никого не встретите: нет ни диких зверей, ни большевиков. На пути встретятся ручьи, их перейдете по кладенкам. В случае сомнений в правильности направления, оглядывайтесь назад, потом смотрите вперед: просека покажет правильное направление, в котором надо идти. В конце просеки находится деревня.
Мы расстались, и я пошел по просеке. По ней прошел восемь верст. При переправах через ручьи немного замочил ноги. Просека привела меня в маленькую деревушку, всего-навсего из двух домов. У конца просеки был забор, через который я должен был перелезть. У девушки, которая гнала коров, я спросил, где деревня...
— Да вот же она.
— Да ведь тут только два дома.
— Что же из того: так она называется. Вошел в один дом. Спрашиваю:
— Можно войти?
— Ишь, спросил, когда вошел,— сказал старик, тачавший сапоги.
Я попросил попить.
— А чего хотите? Дайте-ка молока.
Я выпил молока и спросил, как пройти в деревню... Брат старика, еще не старый, подпоясываясь, сказал мне:
— Я сейчас иду туда. Пойдемте со мною. Я уже совсем готов.
Пройдя восемь верст нелегкой дороги по просеке, я устал, но все же пошел с ним. Он спросил меня, куда же я иду дальше. Я отвечал, что иду к чехословакам. Он пообещал довести меня до деревни... путем, которым никого не встретим, а от этой деревни уже недалеко и до чехословаков.
Повел он меня глухими тропинками, где мы никого не встретили. Подошли к деревне, но в нее не входим, а пошли по задворкам вдоль ряда и с поля вошли в один из домов. Прошли мы версты четыре. Спутник мой был хороший ходок, я же очень устал, пройдя ранее восемь верст. Провожатый обращается ко мне и говорит:
— Подождите минутку.
Вижу, встретил его, по виду очень сильный мужчина, и они о чем-то переговариваются. Взяло сомнение, не к большевикам ли привел он меня. Сомнения мои рассеялись, когда он вернулся и сказал:
— Теперь идите таким путем: вот там дорожка, пойдете по ней прямо, потом налево.
Я стал просить его довести меня до дороги. Он провел меня и точно указал, как идти дальше.
— Идите прямо, потом налево до железной дороги. Никого не встретите: большевиков нет уже трое суток.
Думаю, как бы мне его, на радостях, отблагодарить. Снял с шеи крест и отдал ему. Он стеснялся было взять крест, но потом все же взял его.
Уже смеркается. Видно, навстречу кто-то едет, везет снопы или сено — не разобрать в сумерках. Я свернул с дороги и сел в леску. Слышу, молодой голос поет песни. Я намеренно вышел на дорогу и пошел навстречу. Спросил парня, как пройти к полотну железной дороги. Он отвечал, чтобы я продолжал идти так, как шел до сих пор. Упрусь в полотно железной дороги. Я смелее:
— Я на большевиков не наткнусь?
— Их уже давно здесь нет. Но куда же вы идете: здесь ведь нет станции.
Я объяснил, что пробираюсь к чехословакам. Он сказал мне, что тогда надо идти по полотну еще версты три. На мое замечание, что я устал и не в силах идти так далеко, он посоветовал:
— Так и не идите сегодня. Пойдете к ним завтра, а ночь переночуете в железнодорожной казарме.
Я послушался его совета. Вошел в казарму, в ней две женщины. Спросил разрешения войти. Они пригласили меня внутрь дома.
— А вы живете здесь? — спросил я.
— Нет, мы стираем на чехословаков.
— Так что же вы здесь делаете?
— Ожидаем мужей, они на работе, скоро придут, но ночевать не будут,— сегодня суббота,— все разойдутся по домам.
— Так что возможно будет мне переночевать здесь?
— Пожалуйста. Выбирайте любое место на скамейках, пользуйтесь одеждой, а если хотите, вытопите печку, просушитесь.
После их ухода я последовал их совету: затопил печь, разделся и спокойно проспал до утра. Утром пошел к чехословакам. Они находились на станции, верстах в двух. Не знаю, к кому и куда обратиться. Вижу, сидят двое молодых людей. Я спросил их, от кого я могу получить разрешение на проезд в Екатеринбург. Они мне ответили, что в контору только что прошел заведующий, от которого зависит выдача проездных билетов. Я вошел в контору и обратился с просьбою выдать билет в Екатеринбург. Чех грубо крикнул:
— Какой еще тебе нужен билет? Уходи вон отсюда. Придешь после.
Я вышел и, обратясь к молодым людям, сказал, что чех билета не дает. Спросил их, что делают здесь они сами. Ответили, что сидят здесь уже третий день. Никуда не пускают, но ни в чем и не обвиняют, но почему-то задерживают. Я стал ожидать. Ждал целых два часа. Опять пошел в контору. Попросил выдать билет. Чех на этот раз уже спокойно спросил, куда мне надо. Я ответил, и он написал разрешение на проезд до Екатеринбурга, ничего больше не спрашивая. Предупредил, что поезд отойдет через полчаса. Стал ожидать поезда; прошло полчаса, а его все нет. Стоит на станции поезд с беженским эшелоном. Мне сказали, что он скоро отойдет. Я сел в него. В вагон меня не пустили, и я просидел всю ночь на площадке, по счастью, закрытой; ночью погода была холодная. На одной из станций я зашел в буфет 2 класса. Подсчитал остаток от десяти рублей и увидел, что денег у меня хватит только на суп. Спросил его. Принесли его в тарелке (не в мисочке, как другим) с небольшим кусочком хлеба. Заметив мой аппетит, мой сосед по столу уступил мне свой хлеб. Подавали, как обычно, другим — мельхиоровые ложки. Мне же, очевидно, принимая во внимание мой костюм и всю наружность, дали деревянную.
В Екатеринбург приехали утром, между 6 и 7 часами. С вокзала я прямо направился к тюрьме, где меня знали и где я мог рассчитывать на приветливую встречу. Я не ошибся в своих предположениях.
Идти пришлось через весь город, версты три. Дойдя до тюрьмы, я стал стучаться в ворота. В глазок посмотрел надзиратель.
— Господин Волков, вы ли это?
— Да, я.
— Вы к нам?
— Я хотел бы видеть начальника тюрьмы.
— Его еще нет на службе, но он скоро придет. Заходите в контору.
В контору я не пошел, но стал ожидать начальника тюрьмы на улице. Идет мимо надзиратель, дежуривший около нашей камеры. Он уже прошел мимо меня, но, оглянувшись, воскликнул:
— Господин Волков, это ведь вы?
— Да, я.
— Что с вами случилось? Господи, Господи, да ведь вас, слышно было, расстреляли.
— Как видите, покамест я еще жив.
Надзиратель звал меня к себе пить чай, говоря, что сейчас с рынка вернется его жена и поставит самовар. Заметив вдали подходившего начальника тюрьмы, я отказался. Когда начальник тюрьмы подошел (он был одет по форме), я назвал его по имени и отчеству. Посмотрев на меня, он сказал:
— Что вам угодно?
— Не узнаете меня?
Он вскричал:
— Господин Волков! — И бросился меня целовать. Вчера по вас мы панихиду отслужили.
Пошли мы в контору тюрьмы. Здесь все, кто меня знал, встретили приветливо и радостно. Начальник велел запрячь лошадь, и мы с ним поехали в город, так как надо было как-нибудь почище и поприличнее одеться. Пальто купить не удалось, купили дождевик. Купили также рубашку, чулки, сапоги и простую фуражку. Кальсон не нашли нигде. Их мне выдали из тюремного запаса. Не переодеваясь, я с начальником тюрьмы поехал по начальству. Не застали командующего войсками Голицына, но зато повидали губернатора.
Это был молодой еще человек, прежний адвокат. Одновременно со мною он сидел в тюрьме, откуда был выведен на расстрел. Когда стали ставить под ружейные дула, он, будучи небольшого роста, пригнулся и, крадучись сзади ряда установленных на расстрел, скрылся. Бегству помог еще густой туман. Надо было переплывать реку. Он разделся, связал в узел одежду и поплыл. Узел вывалился и утонул. Переплыв реку, он голым вошел в один из знакомых домов, где его одели и где он скрывался некоторое время. По уходе красных он смог вернуться в Екатеринбург, где жил ранее.
Губернатор пригласил меня к себе обедать. К ужину же я пообещал прийти к начальнику тюрьмы. После обеда я зашел в парикмахерскую, а оттуда — в баню. Номерные бани оказались все занятыми. Попросил дать номер, хотя бы на четверть часа. Наскоро, кое-как, помылся, переоделся, оставив в бане всю грязную одежду.
Еще за обедом губернатор уговорил меня прийти к нему поужинать.
— Я не хочу вас отпускать,— говорил он.— В нашем спасении от смерти — много общего, которое нас с вами сближает.
У губернатора, когда я пришел к нему, были гости. За хорошим ужином разговорились. Вкратце я рассказал историю своего спасения. Разошлись гости поздно ночью.
Уже в течение долгого времени мне не доводилось спать с такими удобствами и так сладко, как в эту ночь в губернаторском доме.
Утром, тотчас после чаю, я пошел к командующему войсками, которого вчера не застал дома. Служащие управления, видевшие меня вчера, до переодевания, сегодня меня не узнали. Генерал Голицын принял меня очень любезно. Обо всем расспросил, дал денег и распорядился о выдаче мне бесплатных путевых документов до Тобольска. У командующего войсками в это время находился член суда Сергеев, производивший тогда дознание об убийстве царской семьи. Он попросил меня побеседовать с ним. Когда я согласился, он позвал к себе обедать. После обеда до самого вечера я давал показания и вследствие этого у начальника тюрьмы опять побывать не пришлось. Кончив допрашивать, Сергеев просил меня прийти и завтра, но я отказался, говоря, что хочу поехать в Тобольск, поскорее повидаться со своей семьей. Он оставлял меня, обещал дать квартиру и содержание. Я отказался.
— В таком случае, если вы не хотите остаться, я сам к вам приеду или вас вызову,— сказал Сергеев.— Согласны? Вы даете подробные показания, Чемодуров же, который жил здесь, как будто неохотно показывал,— добавил он.
После допроса я поехал к начальнику тюрьмы. Он встретил меня весьма радушно и просил остаться у него заночевать. Я, поблагодарив его, с ним распрощался. Зашел к доктору Деревенько, недолго у него побыл, выпил стакан чаю — и на вокзал. Железнодорожное движение еще не было вполне налажено: поддерживалось товаро-пассажирскими поездами. Хотя билеты были выданы классные, но сесть пришлось в товарный вагон, грязный, с навозом на полу. Было холодно, а на мне вместо пальто был надет дождевик. Через три станции прицепили классные вагоны и я перешел туда. В вагонах было достаточно тепло. Утром на одной из станций я хорошо закусил. Буфет был полон кушаний, да и угостили меня с большей предупредительностью, чем во время поездки, в качестве беглеца до Екатеринбурга.
В Тюмень поезд пришел поздно ночью. Извозчик возил меня по всем гостиницам, но места нигде не было. Ночлег нашел в одной частной квартире у еврея. Утром пошел на реку удостовериться в том, что навигация окончилась. Я не верил этому известию, но пришлось убедиться в его истине.
Надо было ехать на лошадях. В управлении лошадей дали тотчас же. Обещали прислать ямщика, с которым я могу сговориться относительно времени. Дома я застал гостя, одного из придворных служащих. Меня очень удивило то обстоятельство, что он меня разыскал. Он дал мне адрес сослуживцев: Жильяра, Тяглевой, Эрсберг, баронессы Буксгевден. Жили они все вместе. Я пошел к ним. Они моему приходу очень удивились, так как считали меня расстрелянным. Все они жили очень скудно. Сели обедать. Обед был очень бедный, плохой. О многом мы переговорили. Баронесса Буксгевден заинтересовалась предстоящей мне поездкой. Дала мне в дорогу валенки и доху. Было уже морозно, и я был очень доволен, получив эти вещи.
Мы распростились, и я потребовал лошадей. На перекладных лошадях благополучно доехал до Тобольска. В Тобольске прежде всего зашел на монастырское подворье, рассчитывая там получить лошадь для поездки в монастырь, где жила моя семья. Лошадей не оказалось, и я, вдвоем с одной монахиней, пошел в монастырь. Путь туда показался на этот раз мне коротким — сильно хотелось увидеть близких.
Мои семейные, разумеется, были очень обрадованы. О моем «расстреле» они ничего не слыхали. Игуменья оберегала их от подобных известий. Игуменья распорядилась вытопить баню, и я, помывшийся, пошел к семье.
В Тобольске жизнь сытая, и в семейном кругу потекла спокойно. До моего приезда семью, оставшуюся без средств, содержал Ивановский монастырь, в котором мы и продолжали жить после моего возвращения.
Через некоторое время я был вызван во Владивосток генералом Ивановым-Рыновым. Были также вызваны Т. Е. Мельник (дочь Е. С. Боткина) и ее брат Г. Е. Боткин. Все мы получили даровые прогоны и суточные. Зачем меня вызывали во Владивосток, я не знаю до сих пор. Мельник и Боткин говорили, что хотели быть во Владивостоке со своими близкими (во Владивостоке жил брат покойного Е. С. Боткина), к тому же в Тобольске они чувствовали себя далеко не в безопасности.
Во Владивостоке я жил в поезде генерала Крещатицкого. Ожидал все время, что выяснится, зачем меня вызывали, но так и не дождался. Многие жители Владивостока зазывали меня к себе и расспрашивали о пережитом. Этим все и ограничивалось. Время идет, но мне никто не объясняет, зачем меня вызвали и чего от меня хотят. Так продолжалось около месяца. Решил ехать назад, к семье. Но не знаю, каким способом это мое намерение осуществить. На мое счастье, в Омск шел экстренный поезд английской миссии.
Поездку с этим поездом и устроил мне Гиббс, служивший в это время в миссии. С поездом миссии я благополучно доехал до Омска, а от него на пароходе «Товарпар» — до Тобольска, куда прибыл 9 июня старого стиля. Здесь я жил до 21 августа, когда за мною приехал адъютант генерала Дитерихса, Борис Владимирович Молостов. Генерал Дитерихс велел перевезти меня с семьею в Омск.
Из Тобольска выехали мы на пароходе «Ольга». Уже бродили не очень крупные повстанческие отряды, и наш пароход по пути был обстрелян. К счастью, обстрел был безрезультатен.
В Омске хотели для меня реквизировать квартиру, но я остановился у своих знакомых, с которыми списался заранее. Встретили они нас очень радушно.
На другой же день по прибытии в Омск я получил от судебного следователя Соколова просьбу прийти к нему для дачи показаний. К назначенному времени я был у следователя. Соколов, производивший следствие об убийстве царской семьи, принял меня очень любезно. Допрос этот продолжался до самого моего отъезда из Омска, до 21 сентября. В течение этого месяца я побывал у генерала Дитерихса и верховного правителя адмирала Колчака, расспрашивавших меня о царской семье.
Уже чувствовалось, что большевики приближаются: из Омска вывозили ценности, излишки военных запасов. Генерал Крещатицкий предложил мне эвакуироваться в его вагоне в Харбин. Случай представлялся очень удобный, и генерал Дитерихс разрешил мне эвакуацию. Доехали мы без приключений, но с нами была охрана: впереди шел бронепоезд, а нам всем было выдано оружие. Был в вагоне поставлен и пулемет.
В Харбине у генерала Крещатицкого мне отвели комнату. Здесь я прожил зиму 1919—1920 года. Генерал Хорват предоставил мне должность заведующего приемкою лесных материалов на станции Именьпо.
Когда я собрался ехать к месту назначения, хлопотал о вагоне для семьи, возникла на железной дороге забастовка. Через неделю забастовка окончилась, я добыл вагон и отправился к месту моего служения. Я еще находился в Харбине, но на станции Именьпо, узнав о моем назначении, обсуждали этот вопрос. (На железной дороге было брожение, не окончившееся с забастовкой). Решили, что я не кто иной, как полковник из отряда атамана Семенова. На совещании было постановлено: мой вагон-теплушку по прибытии его на станцию Именьпо загнать в тупик и устроить так, чтобы он был разбит. И действительно: когда мы прибыли в Именьпо, наш вагон был отцеплен и поставлен на запасный путь к порожнему составу. И вот, как будто случайно, при маневрах паровоза вагон получал такие сильные толчки, что опасность крушения была весьма вероятна. Все мои семейные плачут. Я велел им лечь на нары, сам же стал у открытой двери. При одном таком толчке свалилась чугунка, и стоявший на ней чайник едва не обварил мою маленькую внучку. Я обратился к начальнику станции с просьбою обеспечить мне с семьей безопасность.
Чувствовалось, что затевается какое-то злое дело. Начальник станции велел поставить вагон в материальный склад, где я и прожил с семьей, пока не подыскали комнату, в которую и перебрались. О том, что было намерение погубить меня с семьей, рассказал мне потом один станционный сторож.
Стал заниматься по должности. Подчинен я был заведующему материальным складом. Приходилось ездить с поездом в лес, к сопкам, с поездом, в составе 14 двойных вагонов. Работа была опасна из-за хунхузов. Китайцы-рабочие, в преобладающем большинстве, были людьми добрыми.
Однажды хунхузы забрали было меня в плен. Я пришел с поездом в лес, расставил вагоны, начали погрузку. Вижу из леса выходит шайка хунхузов в составе 30–40 хорошо вооруженных людей.
Я, распределяя лес, ходил около вагонов. Хунхузы приняли меня за крупного железнодорожного служащего и повели с собою в горы. Спас меня сторож-китаец, который, подбежав к начальнику шайки, начал с ним о чем-то говорить. Поговорив между собою, они оба подошли ко мне. Предводитель хунхузов, протягивая мне руку, спросил на довольно хорошем русском языке:
— Вы не капитан?
— Какой же я капитан,— отвечаю я,— езжу с рабочими поездами в лес, принимаю дрова и шпалы.
— Не надо, отпустить,— сказал предводитель, и меня освободили.
Шайка подошла к поезду, здороваясь за руку со всеми нами, как русскими — поездной прислугой, так и с китайцами — рабочими. Хунхузы стали ходить по вагонам, смотреть, как работают. Один из хунхузов узнал в одном из рабочих своего врага. Рассказывали потом, что, когда ранее этот хунхуз где-то работал, рабочий был старшиной и, вероятно, обсчитывал и обижал его.
Хунхуз велел раздеть рабочего. Приказание было исполнено, несчастного положили на землю и стали бить до потери чувств.
Когда истязание окончилось, рабочие перенесли побитого в вагон. Я его там видел: он был совсем почерневшим. Увидав меня, он попросил пить. Пролежав месяц, он совершенно оправился от побоев.
В 1922 году мне предоставилась возможность вместе с семьей переселиться в Эстонию.
Мой зять, который жил в Эстонии, разыскал нас и выписал к себе. Его семья жила и путешествовала со мною. Жена моя умерла в июне 1922 г., а через 9 дней я должен был покинуть Маньчжурию.
*** КОНЕЦ ***
