Воспоминания Никишина Петра Ивановича*
(1887-1976)
Никишин Пётр Иванович прожил жизнь в деревне Марьинке Староюрьевского района Тамбовской области. В возрасте 77 лет написал свои воспоминания о временах на Руси, когда он был подростком. Написал свои воспоминания на 4 тетрадях, 3 из которых сохранились и предоставлены читателю. Потомкам не известны события его жизни между 1904 – 1909 годами, но известно, что около 1909 г. он работал на мельнице в селе Троицко-Ивановское. У мельника была дочка – Мелюхина Аксиния Дмитриевна. Пётр с его отцом Иваном пришел к ней свататься. Она его прежде и не видела. Он её спросил, пойдёт ли она за него? Она смутилась и ответила «Да». Молодые переехали жить в деревню Марьинку, где построили новый дом, родили и воспитали 9 детей. Одним из сыновей, известных читателю, был Никишин Василий Петрович (его стихи размещены на сайте села Новиково), одной из дочерей была Жиляева Анна Петровна (жена Жиляева Михаила Антоновича - краеведа села Новиково в 1980-х годах).
Родился я в 1887 году. Отец был безземельным. Батрак. Жили отец и мать в работниках у графини Шереметевой. Мать была кухаркой, готовила на рабочих, и меня там родила. Мать мне рассказывала, как трудно было работать ей. Мне было годик, я начал ползать, а ей некогда за мной глядеть. Она рассказывала: «Ты любил уползать к собаке, привязанной к будке, её звали Цербер, собака здоровая была. Я боялась за тебя, бывало, оттащили тебя, а ты опять улезаешь. Вы так сдружились, она тебя схватит за рубаху (а рубаха была на тебе крепкая), а рабочие смеются. А я подбегу отнимать тебя, а Цербер не подпускает. Я тебя уговариваю: «Иди» - а ты смеёшься. Цербер стал твоим нянькой. Один раз был с тобой такой случай: пропал ты. Возле будки нет и нигде не видать. Куда скрылся неизвестно. Я и отец плачем, всё обошли - нет нигде. И вся дворня искала. К будке станут подходить - Цербер не пускает, рвёт, да кто-то увидал, зашумел: «Вон он!». Все обрадовались. Подбежали к будке, а кобель не подпускает и ты там не ворочаешься. Шум, брёх собаки, ты проснулся и вылазишь оттуда. Кобель хвостом машет, лижет, так я успокоилась за тебя. Всё лето возле него находился. Начал ходить, верхом на него залезешь - он стоит, не тряхнётся. Как гордиться своим седоком».
Мне было два года, мать ещё родила, ей стало не под силу кухарничать. Они купили избёнку в деревне, где отец родился, и мать перешла в свою избу. Я до сих пор не пойму, что это за закон такой был: у моего отца был брат, он получил землю, когда отходили на волю. Мой отец родился 1854 году, а брат 1852 году. Какая разница была? Одному - земля, другому нет. Старики рассказывали, что «в 1851 году дед твой хотел зарезать барина, но не удалось. Барин за это его отправил на службу, двадцать пять лет. А мать твоего отца родила без мужа». За эти беззаконные роды и было наказание. Отец был без земли, и я вот бесплатный батрак.
Нас стало четверо: три сестры, да я - самый старшой. Я стал понимать, как мать работает, чтобы прокормить нас. День на работе у помещика, а ночь за прялкой. Отец зарабатывал три рубля в месяц. Харчи все купленные. Хотя тогда, как кажется, всё дёшево было, но труд человека ещё дешевле был расценен.
В 1896 году построили школу. С отделкой запоздали. В декабре прислали учительницу. Начали учить с первого января 1897 года. Школа построена земством. В 1900 году мы сдавали экзамены. Экзамен сдавать ходили в село Староалександровку. Это от нас десять километров. Экзаменовали нас два попа, инспектор откуда-то приезжал, да три учителя.
Жили в общем все крестьяне плохо, но имели лошадь, корову, овчёнок, а нам нельзя было ничего иметь. Как- то случайно отцу приходилось корову завести, и во время выгонки общество требовало вина, потому что корова будет ходить по чужим волям. Отец брал четверть вина, на сходке выпивали. В нашей деревне Марьинке было семнадцать дворов, сто тридцать десятин земли удобной и неудобной, все в общем жили в работниках у помещиков из-за хлеба. После школы я ходил на работу с матерью, на работу кто позовёт, зарабатывали пятнадцать копеек оба в день. Одежда на нас была: рваная корсетка, на ногах лапти.
В 1901 приходит к нам старшина и спрашивает у матери: «Ты своего Петраньку не отпустишь к барину Любощинскому в прислуги?» Это от нашей деревни десять вёрст**. Мать говорит: «Придёт отец - с ним поговорим». Старшина говорит: « Если согласитесь, то ведите шестого апреля на красную горку (так называлось первое воскресенье на пасху)». Отец пришёл в субботу на ночь домой с барского двора. Договорились с матерью отвести меня, я рад был. Утром собрались. Я обул новые лапти и белые онучи, портки чистые, а так же рубаху конопленную белую. Виски мы тогда не стригли, на головах под кружок. Утром рано вышли, весна была ранняя, всё зеленело, солнце подымалось.
Прошли деревню Михайловку, в Тростёны*** пришли. Нам пришлось по селу дорогу переходить поперёк. В это время нам перешли дорогу поп, дьякон, псаломщик и староста. Отец мой даже изругался и сказал: «Малый, добра не будет». Поднял былинку, переломил, поплевал и бросил налево и направо, и мы с ним пошли дальше. Пришли мы к барину часов в десять утра. Нас встретили четыре здоровых собаки, чуть не разорвали, благодаря повару нас отбили. Он нас завёл на второй этаж, в просторную прихожую, доложили барину и барыне. Оба пришли любоваться мной, собралась вся прислуга. Смотрят, смеются, как будто первый раз видят такого чудака. А нас таких чудаков во всех сёлах и деревнях есть.
Барин спрашивает: «Читать умеешь?» - «Умею». «Молитвы знаешь?» - «Знаю». «Прочти «Боже царя храни». Прочёл. «Верую». Прочёл. «Отче наш». Прочёл. «Хорошо». Барыня спрашивает: «Стихи знаешь?». – «Знаю». «Прочти «Стрекоза и муравей». «Хорошо». Я обрадовался, что меня хвалят, сам набился прочесть: «Шёл по улице малютка, посинел и весь дрожал». Они говорят: «Хватит». Прислуга смеётся, и кто-то сказал: «Ишь какой акаянный».
Барыня приказала накормить нас. Повар поставил еду, приказал садиться и сказал: «Ешьте без стеснения». Барин принёс записку и сказал: «Идите в больницу, вон той дорогой в конце сада выйдете. Там найдёте каменное здание, там живёт акушерка. Вы ей передайте записку, она вас примет, ответ принесите».
Проверила акушерка, прослушала всё что полагается, в записке написала: «годен». Когда вышли, отец спрашивает: «Что написано?», я ему говорю: «Годен». Он рад, говорит: «Как здесь хорошо, как птицы распевают». Когда пришли - опять барину понесли записку. Они приходят оба с барыней. «Ну, оставайся, Петька, а ты, Иван, можешь идти». Отца ещё покормил повар, и мы с ним распрощались. Он пошёл домой, а я остался. Барыня пришла и говорит: «Петька, иди вон в оранжерею и там встретишь человека, подашь ему эту записку, он тебя исстрижёт». Я так и сделал, поздоровался с ним, подал записку, он сходил в помещение, принёс стригальную машину, говорит: «Садись на пенёк». Остриг меня. Мне так легко стало, что я думал, что головы у меня нет. Это стриг меня немец - садовник, он был не доволен господами, стриг меня, а господ всё ругал. Рассказывал мне, как его собаки чуть не загрызли. Как в них из револьвера стрелял, но не попал. Когда пули все выпустил, и не одну не убил, то двух собак за ожерейки поймал и привёл к барину. «Я с ним поругался и велел, чтоб собак привязывал, а он знать не хочет, а они народу много перекусали». Садовника немца звали Карл Карлович. В мае месяце его разочли, он жил с семьёй. Семья была из пяти человек.
Пришёл я на кухню, стриженый, повар говорит: «Бери и в таз наливай воды. Вот тебе бельё и сапоги с портянками. Иди вон в тот сарай, искупайся, наденешь это белье, и сапоги эти обуешь». Это всё было с барчонка, он был мне ровесник. Когда я искупался, и всё это надел и обул, прихожу на кухню - надо мной все рассмеялись, позвали барыню. Ещё больше стали смеяться, я думаю: «Неужели я так смешон?» Повар привёл меня в ванную, велел снять сапоги, подштанники и шаровары. «Вот надевай подштанники и шаровары». Я говорю, что эти подштанники новые, а они были зелёного цвета. Повар начал разъяснять мне, что сапоги я обул, правый сапог на левую ногу, а левый на правую, поэтому и смешон я был. Первый день прошёл в чужих людях. Товарищи деревенские играли и веселились. Я находился в мытарстве целый день. Шестого апреля воскресенье.
На второй день меня барыня повела по дому коридором, и, показывая, что я должен делать, говорит: «Ты будешь лакеем». Четыре дня она меня дрессировала. Как стол убирать, как пол подметать и притирать, как у барина кабинет убирать и постель в его спальне. Там стояли две кровати рядом барина с барыней. Всё это я изучал, что мне говорила. Она этак строго приказывала. На третий день идём коридором, в коридоре шкаф стоял с посудой, против столовой. Я первый день ходил и смотрел вниз, а в этот день я на потолок стал заглядывать, да как гляну вверх на шкаф посудный, а там стоял тигр с разинутой пастью. Я вскрикнул, да бежать, а сам кричу: «Там зверь какой-то!», да в свою комнату и заперся на крючок. Насилу уговорили меня и разъяснили мне, что это чучело. Я и сам понял, но смеха было порядочно как в доме, так и во дворне. Сам барин рассказывал про меня в конторе приказчикам. А у меня пять дней болела голова и два раза рвало. Дом был здоровый, комнат много и на правой и на левой стороне комнаты.
Семья была у г. Любощинских**** шесть человек: сам, сама, трое детей и приёмыш. Учительница английского языка - так плохенькая, знать бедная, лет тридцати пяти, учительница французского языка - тоже такая же (где барин и нашёл таких?), учительница - немка - эта посолидней, и учитель русского языка лет двадцати пяти - красавец. Вот компания кушала за одним столом, да ещё две няни - старушки лет за пятьдесят. Стол собирался, когда на десять, а когда на пятнадцать человек.
Прожил я неделю в новой обстановке, как в кошмаре каком. Дом был здоровым, там можно разместить двести коров, а в нём жило всего с прислугой человек тридцать. Барыня меня целую неделю учила, как лампы заправлять и стёкла чистить, как обувь чистить и одежду, как кабинет баринов убирать, как спальню и постели две убирать, столовую, биллиардную и зимний сад. Как самому ходить и как на стол подавать. Вот наука недаром - голова болела, да ещё барина обувать, одевать, раздевать и разувать. Всё это чистить и сапоги смазывать. Обувать его стал первый раз - чулки надел и сапоги стал надевать, левый на правую ногу надеваю, он голову на стул заложил, не смотрит, я ему с правой на левую надел, он встал, пошёл, и я пошёл, да как он зашумит: «Петька, вернись!» Я вернулся, он за ухо поймал меня и тянет к стулу. Сел на стул. «Разувай!» - я разуваю, а сам не пойму. «Ты как на меня сапоги надел, мерзавец?». Я говорю: «Как нужно», он смеётся и показывает - вот этот на правую, а этот на левую. Я стал надевать, а он меня за ухо держит за ту, которую ногу надеваю. Хотя не больно, но обидно и причитает: «Помни, как сапоги надевать». За неделю все фокусы я изучил на отлично.
Вторая неделя пошла самостоятельно. Но как-то не выходило у меня с некоторыми предметами, как вот с заправкой ламп, стёкла часто бил. А лампы были десяти и двадцати линий. Часто стёкла бил, чистить начнёшь ершом, то продавишь, а то и уронишь, так что каждый день стекло, а то два разобью, а идти нужно к барыне выписывать накладную. Она начнёт ругать: «Из жалованья вычту!» А жалованья мне положили два рубля в месяц, да ещё тарелки две - три разобьёшь в неделю. Так прожил месяц. Жалованья два рубля получил, не вычла.
Второй месяц май, этот прошёл хорошо, да не очень. Мы с барчонком не поладили, он был мне ровесник, такой же ростом и телосложением, его звали Марком, а как он был несовершеннолет, то звали Маркушей и барчонок. Мы часто с ним почему-то бранились. Он меня называл Петька-чумак, я всё терпел, но чумаком он называл - мне обидно было, и я не выдержал. И стал его называть «барчонок-волчонок», он тоже сильно обижался. Вот у нас с ним шли частые перебранки. Он всегда ходил под присмотром няни, и когда вырвется от няни, то обязательно мне что-нибудь натворит: то сору натаскает в биллиардную или в зимнем саду горшок повалит с цветами, а барыня мне выговор делает. Один раз мы с ним сошлись как то в саду вместе, а няня была далеко. Он меня схватил: «А, попался, чумак!» Я говорю: «Отойди, волчонок!», и отпихнул его, он меня хотел ударить ногою по животу, но я успел его поймать за ногу. Он упал и заорал, няня подбежала: «Ты за что его?», и хотела вцепиться в меня, я убежал. Смотрю, вызывают барыня с барином, ну, думаю, пропал я, они спрашивают меня: «Ты за что бил Маркушу?» Я отвечаю: «Не бил», «Как не бил, няня говорит, что он кричал?». Я говорю: «Вы позовите его и спросите у него». Они позвали, пришёл. Мать спрашивает: «Маркуша, как дело было?» Он правду рассказал: « Я его схватил и хотел ударить, а он меня отпихнул. Я его хотел ногой по животу, он меня за ногу поймал, я упал и закричал». «Ты больно убился?», «Нет», «Об чём же ты закричал?» «Мне досадно было». Барин сказал мне: «Иди». Что ему там наговорили - не знаю, но после этого мы стали друзья: чумак и волчонок. Он теперь если живой, то настоящий волк, находиться во Франции или в Англии - Марк Маркович Любощинский.
Май прошёл, два рубля получил. Июнь настал, этот самый тяжелый месяц был. Барыня приказала на стол убирать, день хороший жаркий, тихий, всё наливает в саду, запах душистый, так и прёт в комнаты, дверь открыта на балкон, всё видно из столовой до самой купальни. Барыня пошла купаться, а мне приказала на стол накрывать на двенадцать человек. Всё почти растащил, осталось двенадцать хлебальных тарелок расставить. Я взял двенадцать тарелок из шкафа и несусь к столу, немного поскользнулся, да ещё не правильно взял. Они у меня все из рук выскочили. По полу прыг - так десять тарелок все в мелкие черепки и обратились. Я стою с двумя тарелками, гляжу в сад на купальну, а барыня оттуда бежит и на ходу рубаху надевает. Но думаю: пропал чумак. Забегает в столовую: «Что тут?», я говорю: «Виноват, Анна Егоровна, нечаянно тарелки разбил, они по всему полу рассыпались». Она ногой топнет: «Мерзавец, ты меня перепугал и сколько убытка сделал!», а у меня в это время мелькнуло: «Убегу». Но у ней враз слетел весь пыл и говорит: «Виноватых не бьют. Держи фартук» - и давай подсоблять мне собирать черепки. «Неси в помойную яму». Я отнёс, она выписала накладную: «Ступай, получи у экономки десять тарелок и отдай Дуньке - судомойке вымыть». Я взял чистые тарелки и опять расставил на свои места. Барыня только нотацию давала: «Будь осторожен с посудой».
Несколько дней проходит после этой катастрофы с посудой, всё шло хорошо, какой то праздник был. Я накрываю стол на десять человек. Садятся за стол все нарядные, я в белом фартуке и белых перчатках, первое поели, суп. На второе приношу жареного поросёнка фунтов на десять, блюдо полудлинное. Каша гречневая с соусом, поросёнок изрублен на десять порций. Поросёнок лежит на тарелке с головой. Начинаю обносить с барина, справа налево каждому, все берут порцию поросёнка, соуса и каши. Подхожу к седьмой англичанке, она не взяла порцию, и начала резать. Я её давления не выдержал и блюдо избоченилось. Соус полился ей на платье, как она взвизгнет, все за столом вздрогнули. Выскочила из-за стола и бежать, барыня за ней. Кто шумит: бензину, кто: керосину. Я стою, держу тарелку, ножик и вилка на блюде. Барин ругает: «Мерзавец, что ты наделал?». Только учитель улыбнулся и на меня так ласково посмотрел. А я не пойму, что я наделал. Соус холодный, сквозь платья не прожег ей ноги. Барыня пришла, француженка и немка. А англичанка не пошла, её порцию отнесли. Я остальным донёс, а так же и пирожное разнёс благополучно. Мне барыня ничего не сказала за обедом. А на кухне сколько смеху было: «Вот так Петька англичанке сварил!» На другой день мне барыня предъявила, чтобы я работал на кухне, а помощник повара становился в лакеи. Так я стал работать поварёнком, а помощник повара лакеем. Его звали Василий, ему было девятнадцать лет, работал на кухне три года. Я проработал лакеем три месяца. На кухне тяжело было, но посуда покрепче. Повар был хороший мужчина лет двадцати пяти. За три месяца я заработал пять рублей пятьдесят копеек. Деньги я понёс домой, меня отпустили на один день. Выходных не было.
Работаю на кухне год, было много ошибок, за что часто ругали. В общем, вся прислуга не могла угодить. Каждый день барыня ругала то того то этого. Живу второй год, в этом году мне не повезло. Мои обязанности были: дров натоскать в шкаф, посуду чистить, чтобы блестела, трёх вёдерный самовар ставить каждое утро, пол мыть в кухне и в прихожей, да повар куда пошлёт. С пяти часов утра и до десяти вечера, целый день на ногах. В общем, вся прислуга работала по семнадцать часов в день. В пять часов утра поставил самовар, а сам пошёл собак привязывать. Моя была должность - собочар и поварёнок. Собак привязал, бегу на кухню самовар проверить, забегаю в коридор - полон коридор воды, глянул на самовар, а кран отвёрнут. Спрашиваю у судомойки: «Дуняша, ты кран отвернула?». Она говорит: «Нет». А кроме нас никого. Мы вставали раньше всех, я самовар ставил, она посуду готовила. За самовар я к ней начал придираться: «Ты нарочно кран отвернула». Она смеётся. Я её прошу: «Подсоби мне», да за ручку потяни её, пол притирать. Она меня как тряпкой сырой хватит по лицу. Тут мы с ней схватились в этом коридоре, оба поскользнулись, извозили друг друга, что на нас было страшно глядеть. Все спали, а мы два друга борьбу открыли, и разнять нас некому. Сами разошлись. Дуняшка плачет - «Пойду барыне скажу». «Иди говори, барыня придёт и я ей скажу что ты кран нарочно отпустила», и она побежала. Что она барыне наговорила, через несколько минут слышу, барыня идёт, сердиться. Я встал к плите, дров подкладаю. Заходит, сердиться, в одной нижней рубахе, пузо большое (она была беременная), входит в кухню и спрашивает: «За что Дуняшку извозил?» - ногой топнет – «Мерзавец!». Стал рассказывать, как дело было, она ещё больше ругает. Схватила со стола скалку. Я стоял возле плиты, одна рука моя лежала на дровяном шкафу. Как она размахнется, и хотела мне по руке ударить, я руку успел принять. Она ударила по шкафу. Скалку бросила в угол и закричала. Побежала в дом. Вся прислуга повставала, идут на кухню, спрашивают. «Как дело было?», а мне некогда рассказывать, посылаю всех к Дуняшке. Мне - самовар ставить, пол вытереть, да плиту разжигать. Повар пришел, спрашивает: «Чего было?», я ему рассказал. Он меня поругал. Говорит что барыня беременная, а вы её так растревожили.
Прислуга вся встревожена, все меня обвиняют. Я дожидаюсь, придёт барыня и скажет: «Иди домой». Часам к одиннадцати все разговоры затихли, и барыня стала ходить по дому, я немного успокоился. Слышу кого-то собаки рвут, я выскочил на крыльцо. Какая-то старушка возле забора стоит, и палкой отмахивается от собак. Я спустился вниз, отогнал собак (две собаки не привязывались), гляжу - это мамка пришла меня проведать. Я обрадовался, привёл её в комнату, расспрашиваю, как дома и она говорит: «Хлеба нет. Мне нужно рубля три денег». А мне к барыне идти нельзя, и мамке не рассказываю, что у нас произошло. Я начал спрашивать кой у кого из прислуги взаймы рубля три, все отказывают. Время провожать мамку, она спрашивает: «Ходил к барыне? Нам хоть рублишка». Мне жаль проводить мать без денег. Я пошёл к старшей прачке: «Надежда Львовна, дай мне три рубля, мама пришла, а мне негде взять, а у барыне просить - вы знаете какой у нас с ней конфликт». Она вынула пять рублей: «На». Я говорю, что мне нужно три рубля, а она: «Бери что даю». Я говорю: «Чем буду разчитаться?» Она говорит: «Разочтёшься». Взял я пять рублей, отдал мамке, она обрадовалась. А мне было как-то нехорошо. Проводил мать, пришёл на кухню, у повара спрашиваю: «Была барыня?». Он говорит: «Сейчас только ушла, об тебе ничего не говорила, весёлая». Так год я отжил в кошмаре.
Второй пошёл, барыня родила благополучно. Крестины были богатые. Вся прислуга и мы с поваром с ног сбились, то это приготовь, то то - лишней беготни было много. Я стал выносить ведёрную кастрюлю с кипятком, да как то поскользнулся на крыльце, да угодил себе в лицо, всё лицо ошкварил и никто на меня внимания не обратил. Лишь повар мне намазал крахмалом. Я боялся глаза попортил, но глаза ничего, только лицо всё взволдырело.
Вторая зима наступила в моей жизни на кухне. Зимой отец пришёл меня проведать, деньжонок я спросил у барыни, она мне дала три рубля. Стал я собирать отца домой, в сумку ему положил хлеба и мяса, всего фунтов десять, да бумаги набрал кой какой для курения. Стал провожать, вышли на крыльцо, и барин откуда-то вывернись, отец сказал: «Здравствуй, Марк Маркович», и барин: «Здравствуй, Иван, что это у тебя в сумке?» Отец говорит, что хлеб и бумага для курения, да мяса немного. Барин говорит: «Дай я погляжу», отец отдал. Барин взял, посмотрел и всё выбросил собакам, а бумагу отнёс в отхожие место, ругал обоих: «Без спроса брать не смейте». Повар всё видел, как и за что ругал барин. Я хотел отца проводить ни с чем, но повар вернул и наложил ещё больше, так проводил я отца.
Барин уехал в Санкт-Петербург, он был избран каким-то депутатом. Когда барин приехал, то привёз двух здоровых собак, им было по шести месяцев. Сдал их работнику, который их должен воспитывать, они бегали без привязи часто. Они прибегали к помойке. Один раз выношу к помойке в кастрюлях кипяток, вылил, смотрю - завизжали и по снегу поползли на спине две собаки. Я не видел их, когда выливал кипяток, карниз был. Они до самого гумна на спине ползли, гумно было от дома - километр. Барин в это время уехал в Петербург на совещание, приехал через две недели. Пошёл на гумно просмотреть хозяйство и собак увидел, а у них спины голые. Он спрашивает: «Кто за ними ухаживает? Это что такое?» Ухажёр говорит, что их ошпарили. «Кто?». «Петька- поварёнок». Обошёл он всё хозяйство. Идёт в дом, я с ним встретился на крыльце. Он меня сгрёб: «Ты собак ошпарил, я сейчас до смерти изобью!» Я как закричу, он выпустил, я через перила со второго этажа да в снег прыгнул, вскочил, бежать, глянул назад - он спускается с лестницы за мной, а я далеко от него. Прибежал на скотный двор, куда мне схорониться? Холодно, я в одной рубахе, забежал к свинарям: «Ребята, схороните меня от барина, он меня хочет избить за собак». Они знали, что я собак ошкварил, я у них до вечера просидел. Вечером прихожу на кухню, повар мне рассказал, что барин делал, как ругался:
«Я ему доказывал, что Петька не виноват и показал, что собак с крыльца не видать. Вечером велел придти тебе, но ты не ходи». Я не пошёл. Лакей приходит и говорит: « Петька, иди, барин велел». Я не пошёл и лакею сказал: «Пусть рассчитает меня, но я не пойду». Я с неделю от него скрывался. Так зиму я прожил вторую.
1903 год. Весной он меня расчёл в мае месяце, за два года с лишним я получил денег тридцать три рубля, а остальные вычел, получал в месяц два рубля. В 1902 году нам всем выдал рабочие книжки, где записывалось, сколько жалования и какие условия, и какой работник. Когда он меня расчёл то мне пришлось получить тридцать копеек. Да в книжке написал, что двух собак ошпарил, судомойку избил, посуды много перебил. Я за два года работы тридцать копеек принёс.
Пришёл я домой двадцатого мая и прямо включился на подённую работу ходить - десять копеек в день. Сходишь в неделю два три дня на работу, остальные без делов. Пойду к помещице, барыне, наймусь на постоянную работу. Её звали Юля Дмитриевна. Это была настоящая барыня (как Плюшкин), земли имела семь сот десятин, сама весила восемь пудов, роста небольшого и муж у неё был. Детей не имели. Им было годков по пятьдесят пять, обои седые. Дом двухэтажный. Скотный двор и амбар для зерна. Лошади и коровы имели, тридцать здоровых собак. Это барыня имела, а барин семь штук маленьких собачек имел, они с ним и находились на верху в доме.
Вот я и направился в начале июня к ним наниматься. Подхожу к дому - направо сад, налево сад, женщина собирает грибы, а возле неё собак десять ходят, я заробел. Собаки рычат, я шумлю: «Тётя, проводи меня от собак». Она говорит: «Иди, не бойся», я подошёл. « Ты зачем идёшь?». Я говорю, что пришёл наниматься к барыне в повара. «Пойдем, я отведу тебя к ней». Подходим к дому: и там и тут все здоровые собаки, страшно даже идти. Она меня послала направо в двор, а сама пошла налево и говорит: «Я сейчас барыню вышлю». Немного погодя приходит барыня. «Ты что пришёл парень?». Я говорю, что наниматься в повара. «Где учился?» Я отвечаю, что у господ Любощинских, а она говорит: «Знаю. Книжка рабочая есть?», я говорю: «Нет». «Что умеешь?», - спрашивает. Я ей рассказал, она лишь повторяет: «Так – так», и сама начала рассказывать, как она училась в повара. «Ты знаешь, плита ещё была кафельная, а повар был немец из хохлов. Бывало разсерчает, то схватит поварёнка да головой об плиту, вот как нас учили».
Нас было трое в кухне: барыня, я и старушка - кухарка, звать её было Хавронья, годов шестьдесят ей было, да собак штук двенадцать лежало. Мы с барыней договорились, она меня оставила. И стал я не то повар, не то собачар. Кот ещё у ней был в клетке, здоровенный. Кота она называла сибирским. Да ещё попугай, говорить умел только одно слово «дурак». Раз я чистил клетку попугая - он вылетел. Я его ловить, никак не поймаю, гонял за ним долго, а на другой день он околел. Барыня о нём плакала, и всё меня ругала: «Это ты за ним не досмотрел». А барин медведя привёз и держал на цепи и часто с ним боролся. Один раз медведь рассерчал и так его изломал, что чуть живой вырвался. Он его пристрелил. Вот тогда какие чудаки были и чудаки у них жили. Живём мы на кухне с бабкой Хавроньей, она готовит барину с барыней, а я собакам - их надо кормить, тридцать штук, а они были с любую овцу, да щенят сколько. Немало перекусали добрых людей. Тогда помещиков не судили. Собаки меня признали.
Время пришло ягоды собирать и варенье варить. Барыня пригласила ещё паренька из другой деревни, звать его Ванюшкой. Вот нам двоим стало веселей. Ягоды собираем, за вином ходим в винополою, десять четвертей перетаскали, одну раскололи, нам за это досталось. Вино она с ягодами переваривала, сливала в большие бутыли и ставила на полки. На каждую бутыль ярлычок наклеивала с указанием числа и года, а так же и варенье. У ней в кладовой стояли бутыли с вином сорокалетние. Она нам с Ванюшкой кой когда подносила. У ней в ногах был ревматизм. Она часто призывала нас растирать ей ноги. Сядет на кровать головой к стенке, подушку подложит, а ноги на пол вытянет, под ногами шкура медведя. Говорит: «Ванька, Петька вон на кухне пузырь с нашатырным спиртом, втирайте мне в ноги». Вот мы и начнём втирать, один правую, другой левую ногу, а она лежит и похваливает нас: «Вот повыше коленки, вот так», и засыпает. А мы всё втираем, пот даже идёт с нас, чуть перестанем - она просыпается: «Что, устали?», «Да». «Ну ещё немного, вот повыше. Кончайте, вот я вам винца поднесу». Выпиваем, она нам хвалит вино: «Это ещё моя бабушка варила». И чуть не каждый день мы ей растирали ноги, а ноги у ней были толще нашего туловища.
Мы часто собирались возле конюшни: садовник, конюх и ещё рабочие. Мы им рассказывали, как барыне ноги растираем. Конюх нам говорит: «Вы ей по губам потрите». Вот она позвала нас ноги ей растирать, уселась как полагается и мы тоже приспособились, взяли пузырь нашатыря и давай ей втирать с усердием. Она заснула крепко, мы переглянулись, подлили нашатыря и как следует втёрли ей по губам. Немного погодя она как вскочит, заорёт на нас: «Мерзавцы!». Мы бежать от ней наружу, она за нами. Шумит собакам, а мы к речке в поле бежим, рабочие выскочили на её крик, собаки тоже собрались возле её. Она собак натравила на нас. Собаки догнали нас, но они знали нас.
Мы бежим что есть духу и собак посылаем вперёд: «Втю, втю!». Собаки несутся вперёд, на задние ноги поднимаются и никого не видят. Картина странная была, если бы им попался незнакомый человек, или зверь, то враз растерзали бы, а мы бежим в лес. Километра два пробежали, собаки поотставали, а мы стали пробираться где погуще лес и камыш, забрались в самую чащу, нам всё видно, а нас не видать. Смотрим - барин едет на дрожках с кучером, собаки за ним и ружьё. Вот тут то мы перепугались. Если бы собаки нас не знали, то они нашли бы нас. Собаки пробежали мимо, и барин проехал мимо. Мы успокоились, но много передумали. Куда нам идти, вечер подходит, птички в кустах поют, а нам, кто знает, куда бежать, темно стало. Мы вышли из чащи, договорились идти домой, до дома было километра три, дошли до деревни, все спят. Ванюшка пошёл к себе домой, а я к себе. Прихожу, разбудил мать, а она и не спала, в деревне всё стало известно. Отворила дверь, я вошёл в избу, мать плачет, я её уговариваю, а она мне говорит, что вас завтра заберут. Я ей говорю: « Мама, я чуть свет - уйду к отцу и там буду работать».
Отец жил у помещицы Шереметевой. Я чуть свет пошёл, спать охота, залез в стог сена и уснул в нём, проспал до полдня, а к вечеру пришёл к отцу. Он меня поругал за это, там тоже стало известно. Я целую неделю скрывался у отца. Всё скоро забылось, знать у барыни всё поджило. Я мамку послал за деньгами, получить моё жалованье. Когда мать пришла, стала спрашивать моё жалованье, я месяц отжил. Мне приходилось три рубля, барыня спросила: «За кого получать?». Мать рассказала, барыня топнет ногой: «Вон отсюда, а то сейчас собаками затравлю». Мать испугалась, так и ушла, и мой месяц остался за барыней. Мазнули по губам с Ванюшкой по три рубля, это хорошо, что отделались без суда.
Я остался с отцом. Он был плугарем, на быках пахали, а я погонщиком. Отец на постоянной работе получал четыре рубля, а мне - подёнщику - десять копеек в день. Я работал до самого сентября. Холода пошли, и я ушёл, тёплой одежды не было. Дома мне не хотелось жить, да и хлеба не было. Картошек тоже. Две сестры жили тоже в прислугах, одна у попа, другая у учителя. Одной было десять лет, второй двенадцать, получали в месяц один рубль. Третья сестра маленькая, шести лет. В школу девчата не ходили, год другой поучатся, узнают буквы да считать до десяти и бросали учиться. Так жила вшивая деревня.
Пришёл солдат со службы, ему тоже делать нечего дома, жена у него померла, семья большая. Он приходит к нам и говорит: «Пойдём, Петранька, в город Козлов» (сейчас Мичуринск). Я рад, что есть с кем пойти. Отец выручил мне паспорт на шесть месяцев, и первого октября 1903 года проводил нас до железной дороги. Денег мне дали пять рублей, и мы пошли по железной дороге до Богоявленска. Пришли на станцию, поезд отходил в Козлов. Мы сели и вечером приехали в город Козлов. Пошли в обжорку, где заказали себе ужин, нам налили щей. Мы поели, расчитались, с нас взяли по пяти копеек. Солдат мой покурил и мы с ним пошли ночевать на постоялый двор. Переночевали, утром, пошли в трактир Курочкина (так назывались кресты). Попили чай, народу в трактире было много. В восемь часов утра все вышли на улицу, расстановились в два ряда, человек на восемьдесят. Холодно и кого то дожидаемся. В половине девятого приходят три человека и начинают ходить по средине, выбирают людей на работу к помещикам, купцам, человек пятнадцать взяли из двух рядов. Отвели счастливчиков, а мы все остались безработными. Опять вошли в трактир чай допивать. Трактир стоял угольный двух этажный, собирались в нём все безработные, приходили туда так назывались разводящие. Они знали всех купцов города. Купцы заказывали им привести рабочих столько, сколько требуется и каких. Платили им по двадцать копеек с человека. Мы на первый день не попали ни на какую работу, а так же и на второй день. Разводящего просим: «Разыщи нам работёнку», он отвечает: «Пока нет никакой работы, постараюсь, подыщу». А каждый день нам обходился в двадцать копеек.
На четвёртый день приходит разводящий, часа два дня, подходит к нам: «Пойдёмте, я мальчику нашёл работёнку». Приводит нас в лавчонку торговую, встретил нас хозяин, спрашивает: «Этот мальчик?», разводящий отвечает: «Этот». Пошли они в теплушку, взяли полбутылки вина, закуски, выпили магарыч за моё здоровье. С меня разводящий взял двадцать копеек, да десять копеек за магарыч. Распростился я со своим односельчанином Федотом Иванычем. Он пошёл на станцию ехать ко двору, разводящий ему сказал, что нет работы на постоянную. Я остался, вечером мы поехали на квартиру. До квартиры километра три, жалованье мне назначил три рубля в месяц. Первую ночь я ночую у хозяина торговца. Квартира небольшая, но холодная. Мне постелили на полу, кой какие рогожи одеваться дали, какое то рваное пальтишко, а под голову свою поддевчёнку положил, так первую ночь провёл у торговца мелким товаром. Хозяину было лет сорок пять. Холостяк, сестра с ним жила лет шестьдесят ей было. У них стояли две кровати да небольшой сундук, вся ихняя обстановка. Утром встали, позавтракали, пошли на работу в лавку. Отпёр дверь хозяин и начал мне показывать товар, который лежал на полках, сколько стоит фунт кренделей, фунт сахара, конфеты и всё по мелочи. Показал тайник за прилавком, доска одна открывалась, там лежало вино в полбутылках, это, говорит, по тридцать копеек будешь продавать, если кто с посудой возьмёт, а без посуды - двадцать пять копеек. И начал я учиться торговому делу. Первый день хозяин был со мной. Вечером на квартиру поехали на извозчике, за что платил двадцать копеек. Так неделю я прожил у торговца, в квартире холодно, а так же и в лавке. Одежда на мне была плохая поддевчёнка, да летний пиджачок, холодные сапоги. Два дня нанимал хозяин извозчика, а потом перестал - иди на квартиру пеший. Осень: темь да сырость, грязь под ногами. На квартире холодно, вторую неделю прожил. Хозяин редко бывает в лавке, торговля слабая. Вино только сильно разбирали, на вине зарабатывал хозяин копеек пятьдесят, а когда и рубль. Лавочка где стояла, там они все были чуть не под одну крышу. Улица называлась Мясницкая, а переулок назывался Собачий, там и столы стояли и мясом торговали. Две недели я прожил, спросил расчёт. Он меня уговаривал, но я не согласился. Хозяин выдал мне денег один рубль пятьдесят копеек. Я к нему и ночевать не пошёл.
Пришёл на станцию, там какой-то мальчик книжками торговал, разбирают у него, и я задумал книжками торговать. Утром пришёл в книжный магазин, поговорил с торговцем, он мне посоветовал. Я подумал, что мне делать, домой ехать или торговать? Денег у меня четыре рубля пятьдесят копеек. Остался торговать, купил я корзину ручную в книжном магазине «Книги». Двадцать маленьких книжек по полторы копейки, два календаря по пятнадцать копеек. Всё это стоило с корзиной девяносто копеек. Два дня я бегал по городу и предлагал: «Купите книжки интересные». Посмотрят, спросят, сколько стоит книжка, я говорю - две копейки, они отходят. Ночевал я на станции. Возле станции торговали подсолнухами, стакан - копейка. Я полюбопытствовал - берут хорошо. Куплю и я подсолнух и стакан, и буду торговать. На третий день иду по городу, смотрю на вывески, читаю: торговля оптом и в розницу, и какие товары. Захожу в магазин, хозяин и помощник. Я у них спрашиваю: «Что, подсолнухи продаёте?» - « Да». «Взвесьте мне десять фунтов». Хозяин смотрит на меня, спрашивает: « Для чего тебе?» Я говорю, что торговать. Он посмотрел на меня и говорит: «Ты, малец, не останешься у меня в лавке торговать?» Я посмотрел - лавка богатая, мешков много навалено, с разной мукой, крупой и подсолнухами и на полках товара много. Хозяин уговаривает: « Я тебе куплю сапоги валеные и рукавицы, ты у меня будешь учиться торговому делу». Я согласился, жалованья три рубля в месяц.
Вечером приводит меня в дом на кухню. Хозяйка пришла с ребятишками посмотреть на меня, посмеялись. Ужинать собрала кухарка, за стол село нас шесть человек - это все работники, кто дворник, кто конюх. Во время ужина приходит хозяин и спрашивает меня: «Молитвы знаешь?» - Знаю. «Читай «Отче наш», я прочитал. «Читай «Царю небесный» и «Верую», я прочитал. «Садись, ешь». Хозяин стоит, пузо здоровое, глаза красные. Рабочим наряд даёт, что делать завтра, уходит в дом. Рабочие после его ухода начали его ругать. «Вот чертила, молитвы спрашивает, а сам не одной не знает. Он бы рассказал про себя, как у него рабочим живётся». Рабочие мне сказали, что у него в лавке никто не уживается, все бегут из лавки, «И тебе придётся бежать. Из нас вот, кто работает неделю, кто две, долго не уживаются». Поужинали. Сторож ушёл во двор, а остальные начали располагаться на кухне спать. Кто на лавке, кто на полу, а двое легли на печке. Печь была русская. Дом имел двух этажный, верхний этаж сам занимал, а нижний сдавал. Рабочие спали на кухне кое-как, не мог выделить комнату для рабочих.
На второй день в восемь часов утра пошли мы с ним в лавку. Лавка от дома была не далеко. Он мне рассказывал целый день, что какой товар стоит. В лавке холодно, завтрак - две кренделюшки да кусок сахара, а за кипятком в чайную с чайником бегал, так же и обед, а ужин на кухне квартиры. На третий день я простоял один в лавке. Хозяин пришёл к вечеру пьяный запирать лавку. Покупатели мало заходят. Он меня спросил: «Что, много наторговал?» Я ему говорю: «Вон в столе деньги». Он пересчитал, денег оказалось семь рублей с копейками. «Молодец» - похвалил - « Я тебе купил рукавицы и тёплые сапоги». Так я прожил три дня. На четвёртый день пришли к лавке, он проверил замок. Нанял извозчика, посадил меня, и мы с ним поехали. Выехали на самую окраину города, это будет версты четыре от лавки. Подъезжаем к домику, домик плохой, но весь обнесён забором тесовым. Заходим в калитку, он зашёл в избушку, с ним вышел мужчина лет пятьдесяти, и мы втроём пошли к сараю. Мужчина отворяет дверь и оттуда пар пошёл и свиньи захрюкали. В сарае было на откорме пятьдесят штук свиней, они были пудов по шесть и больше. Мужчина ему рассказывал, что тяжело одному ходить. Хозяин говорит: «Вот тебе парень, он к тебе будет каждый день приходить». Приказал мужчине что делать, и сам уехал на извозчике, а я остался около свинарника, под распоряжением старшего свинаря.
Начали кормить свиней, они были разбиты по пять штук в клетке. Я воду таскаю в колоду, старший свинарь - муку, отходы наболтали, начали раздавать, два раза кормили в день и раз вычащали, а вечером я шёл на квартиру хозяина. Каждый день утром уходил, а вечером приходил. В свинарнике оставаться ночевать у свинаря - избушка маленькая, а ребятишек пять человек, самим спать негде. Так я ходил целую неделю. Хозяин обещает мне купить рукавицы и валенки. Вот я один раз спросил его: «Когда же вы мне купите?» Он глянул на меня, глаза его кровью налились: « А, тебе рукавицы, сапоги, такой сякой, разочту!» Был выпивши. «Иди на своё место. Знаю без тебя, когда купить!». Я ему говорю: «Стало холодно, октябрь к концу подходит, начинаются морозы, а на свинарнике холодно». Он ещё больше взбесился. Я ему сказал: «Давай расчёт». Он помягчел. «Ты, малец, не обижайся, я всё тебе куплю, иди корми свиней». Ноябрь наступил. Каждый день ходить туда четыре версты да оттуда четыре. Пятого ноября я опять с него стал спрашивать рукавицы и сапоги, он обещает. Я ему говорю: «Не пойду на свинарник». Дело было на кухне. Он расшумелся. Хозяйка пришла, рабочие были. Хозяйка меня начала посылать: «Иди, Петька, кормить свиней». Я ей говорю: «Когда купите сапоги тёплые и рукавицы, тогда пойду». Оба ругали, тут же и уговаривали идти, а я зарубил: «Давай паспорт, мои три рубля и что я зажил», на работу не пошёл. Целый день на кухне просидел. Хозяйка часто выходила и уговаривала идти на работу. Я ей отказал. Вечером хозяин приходит: «Ходил на работу?» - «Нет. Давай разчёт». Он: «Кухарка, не давай ему ужинать». Я говорю: «Давай паспорт и денег, я уйду». Он хлопнул дверью и ушёл.
Собрались рабочие вечером, разговаривают: «Мне нонче досталось и мне, хозяин с ума сошёл, как он ругал». Во время ужина никто не вышел. А на второй день утром выносит, паспорт и мои три рубля и жалованье: «Вот один рубль жалованья и тридцать копеек за два календаря». Начинает просить: «Оставайся, Петька, скоро свиней продадим, и ты будешь в лавке у меня сидеть, а рукавицы и сапоги нынче купим». Я говорю: «Мне ничего твоего не нужно, я поеду домой». Он бросил всё на стол и говорит: «Уходи». Я собрал со стола деньги и паспорт. Кухарка меня покормила, дала мне две булки на дорогу. Я забрал свою корзину, в ней было двадцать книжек по полторы копейки, мешочек с рубахой и подштанниками, распростился с кухаркой. Она сказала: «Молодец, что не остался. Он часто бьёт рабочих». И вот я отправился на станцию Козлов.
На поезд я не сел, а пошёл пешим до Кочетовки. Стало темно, снежок пошёл сильный, тихо было. Подхожу я к Кочетовке, рабочий чистит путь. Я у него спрашиваю: «Где мне переночевать?» Он говорит: «Вот видишь барак из шпал и покрытый лапазом, заходи в него и попроси у дежурного переночевать. А что у тебя в корзине?» Я ему говорю, что рубашка да двадцать маленьких книжек и предложил ему купить корзину с книжками. Он согласился взять за пятьдесят копеек. Я очень рад был, отдал весь свой магазин и пошёл ночевать в барак. Так мне не повезло в городе Козлове (а сейчас Мичуринск).
Захожу я барак, попросил дежурного остаться переночевать, он согласился: «Ложись вот тут на нарах». Я пристроился и начал всматриваться - по бараку в четыре ряда койки, нары, три фонаря простых горят и народ на них лежит подряд. Одни мужчины, кто спит, кто курит, и я пристроился на краю. Тепло было в бараке. Утром кто- то разбудил всех на работу в шесть часов утра. Народ закипел как в улье. Человек на двести было там и вонь во весь барак. В семь часов вышли на работу, а я пошёл на посадочную площадку. Сел я в вагон грузовой, доехал до Богоявленска зайцем. Слез на Богоявленске и думаю - куда мне идти? - до дома двадцать вёрст. Подъехал поезд из Староюрьева, с него народу много вышло. Я смотрю на этот народ. Парень идёт в моих годах, сумка на спине и топор завёрнут в тряпку. Я спрашиваю: «Ты далече едешь?», он говорит, что в Москву. «Мы едем с отцом». «Что делать?» - я спрашиваю. Парень говорит, что дрова пилить и колоть. Обут в лаптях и корсета на нём, он мне показал отца. Отец нёс пилу поперечную, завёрнутую в тряпку и сумку большую на спине. Все вышедшие люди ехали кто куда на работу, все они приехали из Сосновки и других сёл и деревень. «Дома хлеба мало, а зиму подработаем». Вся Тамбовская губерния. И я задумал уехать в Москву. Написал письмо домой, что не ищите меня в Козлове: я уехал в Москву. Восьмого ноября у нас праздник престольный Михайлов день. Ох, как хотелось побыть на этом празднике, все товарищи мои играют, а я как беспризорный скитаюсь, ища работу. Денег у меня четыре рубля пятьдесят копеек. До Москвы доехать: без чего-то три рубля. Надо ехать зайцем.
Вот я вошёл в пассажирский вагон четвёртого класса. Сидят женщины и мужчины, спрашивают: «Ты далече парень?» Я говорю: «До Москвы, только я без денег». «Это тебя выгонят - одна женщина говорит - лезь под сиденье». Я не долго думая залез, хотя холодновато было. К вечеру приехал в Рязань, там пришлось выходить, переночевал в Рязани на станции. Утром пошёл в город поискать работы. К кому бы ни вошёл - везде отказ: «не нужен». Так до вечера проходил. Не нужен. Я опять пошёл на станцию Рязань. Стал приглядываться как мне доехать до Москвы без денег. Подошёл грузовой поезд, остановился. Я хожу край вагонов, старичок стоит возле вагона. Спрашивает меня: «Ты далече едешь, парень», я говорю: «В Москву». «Пойдём с нами, мы тебя довезём прямо в Москву». Я спросил: «Что вы везёте?», он мне сказал, что кур живых и битых. «А сколько вы с меня возьмёте?», он сказал, что семьдесят копеек. Я согласился. Он меня посадил к битым курам, там было очень холодно, а старичок сидел в тулупе и валенках. Он мне велел залезть за ящики, а когда поезд тронется то выдти.
Поезд пошёл на Москву. Я вылез и давай плясока задавать, очень прозяб. До станции доехали, остановились. Меня перевели к живой птице, там тепло. Я за ящиками спал, так доехал до станции «Перово». Поезд стоял долго, я вышел наружу оправиться, утро морозное, ветер сильный. Мы приехали на станцию «Перово» в шесть часов утра. Поплясываю, смотрю, идёт парень, я у него спрашиваю: «Ты далече идёшь?» Он говорит: «В Москву». «А Москва далеко отсюда?», он говорит: «Шесть вёрст». Я ему говорю: «Возьми меня с собой». «Пойдём». Я пошёл, оставив своих стариков, даже не поблагодарив и не разчитавшись с ними. Идём с парнем и расспрашиваем друг друга. Он мне рассказал, что из Рязанской губернии. У него в Москве есть товарищи, которые работают по жестяному делу. «Ходим по Москве вёдры вставляем и чугуны оправляем». Я его начал просить, чтобы взял меня с собой. Он говорит: «Нельзя, у нас квартира очень мала». Так мы с ним дошли до станции «Рязань» (сейчас Рязанский вокзал в Москве). Рассвело. Он мне говорит: «Пойдём чайку попьём». Станция «Рязань» была ещё тесовая, народу было очень много, и у всех сумки за плечами, все приехали искать работы. Вышли мы со станции в Москву, он парень бывалый, знает все улицы.
Заходим в чайную, садимся за столик возле окна, он достаёт пять копеек и говорит: «Вон булочная Филиппова, ступай возьми два фунта лома. Я на него глянул: «Ты что, смеёшься на до мной?». «Что ты, разве я смеюсь, зайди в булочную и скажи: «Отвесьте мне два фунта поврозь». Я ему говорю: «Лом у нас в деревне железный был и очень тяжёлый. А ты меня посылаешь в булочную купить лом к чаю». Он мне пояснил. Я пошёл в булочную, захожу, народу ещё никого не было, подхожу к прилавку спрашиваю у торговца: «Взвесьте мне два фунта лома». Он отодвинул ящик, я ему сказал, чтобы взвесить поврозь. Он взял кулёк бумажный, насыпал, взвесил, второй тоже. Я отдал десять копеек. Попили мы чай, я его ещё попросил взять с собой. Он мне отказал, что квартира очень мала, едва помещаются в ней. Распростились с ним, и я остался один.
Посидел в чайной, думаю: куда идти? Денег у меня три рубля осталось. Вышел я из чайной и пошёл по улицам бродить. Вечер подходит, где ночевать - забота, снежок падает, холодно. Когда фонари зажгли на улицах, слышу крик: «Караул!», народ бежит. Недалеко от меня, какой- то господин держит за руку человека, а человек вырывается у него, а господин шумит: «Бей его! Он ко мне в карман залез» - и били. Когда городовой подошёл, его передали городовому. Он позвал извозчика, посадили вора. Он голову на бок держит, чуть живой. На меня страх напал большой и задумал я уехать на первую ночь домой. Пошёл на станцию « Рязань», по Москве путался, всё Рязанский вокзал искал, у кого не спрошу, если до станции далеко, говорят, нет, я бегу. Местами фонари потушили, а я всё не дошёл до станции. Холод пронизывает, спать охота. Народ стал редко попадаться. Спросил я у человека: «Дядя, далеко до Рязанского вокзала?» - он мне говорит: «До света не дойдёшь». Что делать? Пойду на постоялые дворы.
Подхожу, вывеска «Постоялый двор», звоню в калитку. Спрашивают: «Кто?», «Пустите ночевать». «Ты с лошадью?» - «Нет». «Мы таких не пускаем». Я начинаю просить: «Дядя, я замерзаю». «А мне какое дело, хозяин не велел». Я дальше прошу ночевать, ответ один, без лошади не пускает. Что делать, хоть замерзай, и время час на кремлёвских пробило. Ветер и снег усиливаются. Недаром у нас в деревне старики говорили, что «Москва - тёмный лес». Другой постоялый двор, звоню в калитку, - «Кто там?», «Пустите ночевать». Спрашивает: «С лошадью? – «Нет». Голос стариковский. Я начинаю умолять: «Дедушка, пусти, замерзаю». Сжалился дед, отворил калитку: «Заходи, сынок, и повёл меня в ночлежку. Полуподвальное помещение, завёл меня: «Вот здесь ложись. Плати двадцать копеек», я отдал, он ушёл. Помещение очень громадное, нары в три ряда по стенам и середине. Тепло и запах нехороший. Я всматриваюсь: огоньки мелькают на нарах, ребятишки кричат, знать семейные жили. На нарах битком лежал и сидел народ, все мужчины лежали и сидели на голых нарах. Которые сидели, они при свете коптюшек искали в рубашках и подштанниках вшей. Все уже были престарелые. Я на всё посмотрел и уснул. Наутро всех будили и выгоняли наружу. Выходили, разбрелись в разные стороны. Рваные и разутые, вшивые и голодные.
Ноябрь, двадцатое число. Вышел я - куда идти? Доходил я до часа дня, в булочной Филиппова купил фунт лома, зашёл в чайную трезвости, заказал чай. Сижу за столиком, подходит ко мне старичок и спрашивает: « Можно сесть с вами?» Я говорю: «Садись». Сел, начали с ним разговор, он говорит: «Молодой человек, дай мне десять копеек». Я ему дал. Он заказал себе чаю и булку. Мы с ним досидели до десяти часов вечера. Он меня расспросил, зачем я в Москву приехал. Посулился меня определить. Он про себя рассказывал, что он житель Московский. Жил у одного купца сорок лет, работал бухгалтером, работник был хороший, но состарился и купец его выгнал. «Я теперь тоже беспризорный и никому не нужен. Мне шестьдесят пять лет». Я его спрашиваю: «Дедушка, где мы будем ночевать?», он говорит: «Ночуем».
Подходит половой, говорит: «Пора уходить, время одиннадцатый час».
Мы с дедом вышли, и порядочно вышло народа. Пошли мы все в одно направление. Я спрашиваю: «Дедушка куда мы идём?», он говорит: «Где будем ночевать». Порядочно прошли. Подходим, я спрашиваю у деда: «Что это за стена?» Он говорит: «Это Кремль, а это часовня Иверской божьей матери. Вот здесь мы и будем ночевать». А народу собралось много, человек на сотню, а то и боле. Кто сидит, кто лежит, к стене прислонясь, а кто подплясывает, греется. Дед говорит: « Садись здесь к стенке». Я его спрашиваю: «Что, здесь ночевать?» Он говорит: «В двенадцать часов ночи приедет в эту часовню икона. Будет молебствие, и мы туда взойдём. Погреемся и богу помолимся». В двенадцать ночи подъезжает карета, запряжённая четвернёй. Лошади покрыты попонами с махрами, одни глаза виднеются. Карета высокая и большая. Мы все столпились, отворяется дверца, вылезает монах и начинает вытаскивать икону. Их четыре монаха, все в чёрном одеты и сами толстые и здоровенные. Вытащили. Потащили в часовню. Икона громадная, один монах справа, другой слева, а два в середине, скобы железные пристроены. Внесли в часовню, и мы: вся братия, взошли. Теснота и тепло, спать всё охота, но спать нельзя, если упадёшь то не подымишься, задавят. Отслужили.
И мы начали выходить, я от деда не отстаю. Спрашиваю: «Теперь куда нам идти?». «Сейчас пойдём в Кремль». Молебен час один шёл. Мы с дедом пошли в Кремль, подходим к двухэтажному зданию, ворота в две половинки. Отворяются и затворяются крепко. Мы вошли, лестница широкая, каменная, на ней народ кто лежит, кто сидит. Мы с дедом на второй ярус вошли, там на приступках расположились. Дед мне говорит: « Не проспать бы нам: в два часа ночи начнётся ранняя заутреня в Кремлёвском соборе». В этом помещении часовые ходили, а нас почему-то не выгнали. В соборе заблаговестили, и мы начали выходить. Пошли в собор, в дверь заходили с левой стороны. Когда вошли, то с правой стороны ограда железная и гробницы стоят, лампады горят. Собор, внутри просторно, посередине храма столбы. Я хотел поближе к престолу пройти, но дед меня задержал. «Садись сдесь к столбу», я вгляделся вперёд, там возле престола три старушки стоят в шляпах и старый поп служит. В церкви тепло, возле столбов народ, сидят, спят и мы с дедом пристроились. Будит кто-то нас: «Эй, вставайте, заутреня отошла». Мы вскочили, стали выходить на ветер и мороз. Я спрашиваю у деда: «Так ночуем всю ночь не спавши и на холоде? Он говорит мне: «Денег нет у нас, а так же у всех остальных, которых ты видел». Я спрашиваю: «А теперь нам куда идти?». «Теперь нам идти семь километров отсюда. К часовне святого Пантелеймона, там начинается служба в шесть часов утра».
Мы шли долго, городовой нас опросил: «Вы что шляетесь в неуказанное время?» Мы сказали, что идём молиться, он не стал больше опрашивать. Мы пришли к часовне, а там народ отплясывает. Немного погодя пришёл церковник притч, он отворил часовню и мы начали заходить. Народу набилось - повернуться нельзя, спать очень хочется и тепло. Отошёл молебен, выходи на мороз и ветер, так ночь прошла.
Начинает светать, мы с дедом подпрыгиваем, нагреваемся. Чайные и булочные открываются. Мы взяли в булочной два фунта лома и пошли в чайную трезвости пить чай. Дед взял газету «Московския известия». Начал читать на четвёртой странице объявления. Места два требуются - мальчики. Мы попили чай, пошли по адресу, приходим, звоним. Выходят спрашивают: «Что вам нужно?». «Вам требуется мальчик в услужение, вчера только поступил». Мы пошли дальше, в чайные заходили, в богатые дома, везде отказ - не нужно. Так до пяти часов вечера проходили, а вечером в чайную трезвости. В одиннадцатом часу, выходим и к Иверской, в собор Кремлёвский и Пантелеймону. Так мы ходили дня четыре, деньги у меня все вышли.
Мы утром стали в булочные заходить и просить Христа ради. В одно время дед мне говорит: «Пойдём, Петька, подзаработаем». Пошли мы от Пантелеймона. Шли мы порядочно, на окраину вышли Москвы. Церковь на площади, за церковью недалеко деревушка. Кругом церкви берёзами обсажено, ограды нет. Дорога с одной стороны расчищена, снега порядочно навалено по бокам. Длина дороги до паперти аршин семьдесят, а ширина десять. К церкви близко на лошадях не подъезжали. Я у деда спросил этой церкви название. Он говорит: «Святые Зосима и Саватий». Заходим мы по дорожке. Смотрю по обе стороны сидят на коленях. Дед мне: «Садись рядом». Мы сели на колени и шапки поснимали, перед собой положили, дед говорит: «Тут все увечные и калеки». Барыни стали проходить и в шапки нам бросают кто копейку, кто семик или три копейки. Так они безперестанно тянулись и у нас в шапках начинало позванивать. Кто-то шумнул: «Околодочный идёт!» Все как один, кто налево, кто направо. На бугор снега вскочили, и мы с дедом вскарабкались и с бугра бежать, не один инвалид не остался на месте. Мы с дедом отбежали порядочно, без шапок, в руках держали крепко. Остановились, начали считать деньги. У меня восемнадцать копеек, у деда двадцать три копейки. Вот и подработали. Околодочника дед здорово ругал: «Собака, сам не ест и другим не даёт!». « Дедушка, что мы его испугались, он один, а нас сколько?». «Ему власть дана». «Дедушка, а почему у этой церкви много калек?» Он говорит: «Церковь от города удалена и сюда много купчих и знатных людей, генералов и князей, жёны ездят грехи свои отмаливать. А нам подают, чтобы и мы за них молились». Опять мы пошли в чайную трезвости закусить и погреться…
Окончание воспоминаний не сохранилось.
* Никишин Пётр Иванович (1887 – 1976) прожил жизнь в деревне Марьинке Староюрьевского района Тамбовской области. Написал воспоминания в 1964 году на 4 тетрадях в возрасте 77 лет по просьбе Жиляева Михаила Антоновича (зятя). Сохранились 3 тетради из 4.
Вот как сложилась дальнейшая судьба Петра: потерпев неудачи вдали от родного дома, Пётр вернулся в родные места. Потомкам известно, что в возрасте 22 лет он работал на мельнице в селе Троицко-Ивановское. Там посватался к 19-летней дочке мельника – Мелюхиной Аксинии Дмитриевне и получил согласие. Пара обвенчалась в 1909 году и переехала жить в деревню Марьинку. У них родилось 10 детей, 9 из которых выжили и дожили до старости. Детей звали: Наталья, Николай, Александра, Варвара, Василий, Иван, Анна, Михаил и Нина. В тридцатые годы двадцатого века семью раскулачили: советское государство отняло единственную корову – в колхоз, несмотря на то, что дома было много малых детей. В настоящее время (2012 год) детей уже нет в живых. Жена Петра – Аксиния – дожила до глубокой старости и умерла в 1986 году в возрасте 96 лет, её дочь Наталья дожила до 97,5 лет, и последним умер их сын - Василий Петрович в 2011 году в возрасте 91,5 лет. У них осталось 24 внука и внучек, много правнуков, правнучек, а также и праправнуков и праправнучек.
Пояснение к рассказу-воспоминаниям сделано потомками Никишина Петра Ивановича в 2012 году. Они надеются, что читателям будет интересно узнать о действительности жизни в начале 20 века в родных тамбовских краях и, частично, в Москве.
** Имение Любощинских находилось в с. Никольском, ныне Первомайского района Тамбовской области
*** Новосеславино
****Семья Любощинских: ЛЮБОЩИНСКИЙ МАРК МАРКОВИЧ. 1865-1952. Сын МАРИИ АНТОНОВНЫ БИСТРОМ и МАРКА НИКОЛАЕВИЧА ЛЮБОЩИНСКОГО (умер в 1889). В 1888 окончил училище Правоведения в Петербурге. Был земским и губернским гласным, членом Ревизионной комиссии уездного и губернского земства (Тамбовская губерния). В 1924 был арестован, жил в ссылке. В 1930 уехал к детям за границу, умер в Болгарии. Жена АННА ЕГОРОВНА СТАРИЦКАЯ (1865 - 1930). Дети:
- СОФЬЯ по мужу БАКУНИНА , 1889-1979, - после Гражданской войны жила в эмиграции в Турции, затем - в Болгарии. В 1944 поселилась в Бельгии у сына - преуспевающего инженера.
- МАРК, 1891-1980. Учился в Петровской сельскохозяйственной академии в Москве, путешествовал с В.И. Вернадским в 1913 по Северной Америке во время работы Международного геологического конгресса. В 1919 служил в белой армии при английском авиаотряде, эмигрировал. В Чехословакии занимался гостиничным бизнесом, женился на Вере Герценштейн - дочери известного деятеля к.-д. партии. В 1938-1945 работал в Индии, затем вернулся в Чехословакию.
- МАРИЯ, 1894-1988, жена А.М. ФОКИНА , неоднократно подвергавшегося репрессиям,
- ВЛАДИМИР, 1899-1919 - музыкант, погиб от тифа во время службы в Добровольческой армии в Крыму,
- ГЕОРГИЙ, 1897-1921, студент университета и консерватории, умер от туберкулеза,
- НАТАЛЬЯ, ее крестным отцом был ВЕРНАДСКИЙ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ 1863-1945, в замужестве МОСТОВАЯ , 1901-1996. Музыкант, выпускница Московской консерватории по классу скрипки (1923). В 1924—1929 - в ссылке, по возвращении в Москву служила в различных оркестрах, в 1943-1960 - в Центральном детском театре.
- АННА, в замужестве СЕРБИНА (1902-1986) - в юности получила домашнее образование, посвятила свою жизнь исключительно воспитанию детей и внуков.
- ПАВЕЛ, 1906-1992, эмигрировал в 1922, в 1955 вернулся в СССР с женой и двумя сыновьями, проживал под Москвой, скончался в 1992 (сообщила внучка Мария Любощинская).
- ДМИТРИЙ, 1909-1989, был выслан и до конца жизни жил в Караганде. Высшего образования не получил, но стал высококвалифицированным инженером, доктором технических наук.
Примечания Марины Жиляевой
Воспоминания П. И. Никишина предоставлены М. Жиляевой