Рассказ "Раздел" Александра Ивановича Новикова опубликован
в журнале "Русское богатство " № 10 , 1900 г.
РАЗДЕЛ
(Рассказ из деревенской жизни)
I.
-- Слухай, старик, я те скажу. Я, вишь, не жилица на свете: умирать пора. Да и ты не молоденький. Надо-ть о детях подумать. А-то умрём... что тады?...
Так говорила старуха Матрена Федюхина своему мужу Анисиму. Кроме них, в избе из больших никого не было. Он сидел на печке, распоясанный, босой, с всклокоченной белой бородой. Она на вид была еще старше мужа. Все лицо ея казалось не больше кулака и представляло сплошную сетку глубоких морщин. Она сидела на лавке и рукой обтирала со стола лужу какой-то жидкости. Маленькая девочка возилась на полу, второй ребёнок качался в люльке, третий лежал на заднике.
-- Так-то так, старуха. Да больно год-то плохой. Вот кабы нам вторую лошаденку объегорить, тады действительно отделить бы Проньку. А таперича какая дележка? Нищим его пустить не хотца, да и люди смеяться будут.
-- Вестимо так, да вишь я-то какая, и лечь не могу. Кашель так и двошит. Да и ты тоже с поясницей. Как погода, так ведь ты чисто боров ревешь. Нет, не жильцы мы на этом свете.
Старик почесывал в затылке, на котором еще оставались волосы, и молчал. Старуха продолжала:
-- Коли нам на помин корову оставить, да подтелка. Митька на старом кореню отстанется, а Проньке лошадь, свинью с поросятами, рыгу, анбар рубленный.
-- И овец,- добавил старик.
-- Нет, овец нельзя. Овцы мои. Овцы девкам пойдут. Што-ж девок-то обиждать? Небось, тоже у них детки малыя.
-- Так видишь? Лошадь, свинью, да и рыгу с анбаром он продать должен на избу. И будет бобылем в поле жить.
-- Ну, а как мы помрем, век им не разделиться. Старшая-то во какая. А Пронька, что курица, во всем ей потакаеть. Надо их разделить, пока мы живы. А им без нас век не разделиться. Не спесись, старик. Я те верно говорю.
В это время вошел Пронька с вязанкой соломы. Maленький худой мужичишко, рябой, с жиденькими белокурыми усами и бородой и с большими мягкими голубыми глазами, он производил впечатление робости. Положив солому, он снял шубу и присел к матери. Он был в грязной посконной рубахе с вшитыми синими подмышками. На левом рукаве было огромное дегтяное черное пятно.
-- Што, Митька не возвращался?-- спросил старик.
-- Нет еще. Нешто так скоро обернешь? Да иной раз на площади целый день простоишь с возом. Купцы-то не вот торопятся для нашего брата.
-- Слухай, Пронь, я тебя отделить хочу, пока жив.
-- Воля ваша, только год плох. Да мы с братом еще вместе пожили бы. А помрешь ты с мамушкой, мы честь-честью похороним сообча и помянем вас.
-- Эх, Пронь, все это мы знаем,-- сказала мать,-- а скажи по Божью, станет твоя жена Митькиных детей жалеть? Их ведь трое у него, да один к тому неправый. Вы-то, я знаю, стали бы жить. А как бабы-то? А у тебя одна, да и та не махочкая. Вот ты и гляди тут.
-- Мне што, я перечить не могу. Отделять, так отделять. Вам виднее, да и вы больше нашего знаете. Вот только год...
-- Как Митька подъедет, мы погуторим,-- прервал его старик.
Вошла Федосья, Пронькина жена, с девочкой лет одиннадцати. Будь она городская жительница, ей бы можно дать за сорок лет. Но в деревне женщины стареют рано: ей и тридцати не было. Она тоже разделась и оправляла покойник.
-- Тьфу ты, Господи, говорила я невестке, что лен надо убирать. Кума Дарья смеется. Что, говорить, лен-то в зиму под снегом оставили? Что бы мать твоя, покойница, сказала? А все из-за кого слухать это надоть? Из-за молодой!
-- Да, что ты, аль Бога не боишься? Ведь молодая родила осенью.
-- Ну, что-ж, что родила? И я рожала, да лен в зиму не шел.
-- Ну возьми мого, коли думаешь, что он пропал.
-- Я, мамушка, не обо льну. А люди в глаза смеются.
-- Ну и пущай себе смеются, коли зубы чесать охота. Баба родила как раз, когда люди лен убирали. Она этому не причинна.
Федосья еще что-то пробормотала и успокоилась.
К вечеру приехал Дмитрий и привез деньги за проданный воз овса. От него сильно пахло водкой, и лицо его покраснело. Он не был похож на брата. Гораздо полнее его, он был темно-русый; лицо у него было чистое и белое, борода еле пробивалась, а черные усы были густы. Глаза маленькие и быстрые. На правой руке у него не было указательнаго пальца, отчего он и был освобожден от солдатчины.
-- Вот я вам сколько денег привез. Вы говорили двенадцать бы целковых, а я целых пятнадцать привез, да четвертак еще на радостях пропил. И мороз же! Продал-то я овес Егору Григорьевичу. Как всыпал он первую кадушку, вижу он карцем-то тыкает в овес, а я на гири погнул. Он было на меня цыкнул. А я ему: нет, господин купец, так, говорю, не надоть. Поход бери, да законный. И потянуло больше; мы мекали пять четвертей будет, ан вышло с осминой. Грозится еще: мотри, малый, попадешься и ты. Я, говорю, вы тут не одни, Егор Григорьевич. В обиду себя не дадим.
-- Ну спасибо, Митя, спасибо,-- сказал старик, долго считая деньги и передавая их жене.-- На, старуха, схорони.
-- Да небось Митя есть хочет. Ты бы, Федосьюшка, и его накормила. Он, хоша и выпил, небось, не закусывал.
-- А то нешто? Я, мамушка, знаю. Почему за трешницу деверька не покормить?—смеясь, сказала Федосья.
В углу сидела Дмитриева жена и, качая люльку, тянула монотонную песню. Хотя у нея было трое детей, но она казалась совсем еще молодой. Полная, круглолицая, она была погружена в свое дело и весь вечер не проронила ни одного словечка.
Дмитрий похлебал пустых щей, съел большую краюху хлеба и чуть не заснул за столом.
-- Пора спать, ребята, -- сказала старуха;-- нечего газ жечь. Все стали на сон грядущий молиться Богу.
На следующий день все были в сборе за обедом, и старик снова заговорил об отделе Прокофия. Дмитрий удивился.
-- Нешто мы, батька, не дружно живем. Меж нами никаких глупостей нет. Вместе нас все-таки за людей почитают и не за последних. А разделимся, куда мы годимся?
-- Ничего ты, Митька, не понимаешь. У тебя сколько детей?
-- Трое.
-- Ну, видишь, да один неправый, восемь лет ему, а на двор пройтить не может. Кто-ж будет детей твоих покоить? Понимаешь таперича?
-- Понимать-то я давно понимаю. Только никаких меж нами этих глупостей нет. А, брат, мне охота с тобой жить.
-- Я-то батюшке с матушкой вчарась это самое говорил. Да год еще плохой. Людям в пору сходиться, а не то делиться.
-- Слышь, старуха, что они бают?
Старуха покачала головой.
-- Слышу... я не глухая... ну, а ты, Федосьюшка, что скажешь?
-- Я с невесткой не брехала. Знамо дело, курица и та сердце имеет, когда и скажешь слово с досады. А только коли ты, мамушка, помрешь к примеру, я у печки быть должна. Корова и печка -- вот мое дело, а молодая пущай все правит остальное. И по закону так.
-- Ты уж вот, старшая, неладно сказала. У тебя Проска твоя сама, вот-вот замуж пойдет, а у Аннушки трое цыплят, а старшенький не правый к тому-ж. По закону ей бы у печки быть, а не ей -- так поденно. Вот как. При мне-то вы ладно живете. Знаете,-- не дам браниться. А без нас ты не то заговоришь. Ну, а ты, молодая, как мекаешь?
-- Я, мамушка, думаю, чего нам делиться, коли дружно живем? И вы помрете оба, мужики наши охальники что-ль какие, что разделиться без людей не можут? Прокофий нас не обидит, я знаю.
-- Вот что, старуха, мы видно с тобой из ума выжили. Подождем-ка годик, а там видно будет. Аль, право, они разбойники какие? Разделятся за милую душу и без нас с тобой. Так-то.
Старуха покачала головой, но новых доводов не нашла.
II.
-- Старуха-то умирать собралась,-- говорили мужики, проходя мимо избы Федюхиных, через несколько месяцев после описанных нами разговоров.
-- Ведь и пора уж ей: ей, небось, сто лет будет.
-- Сто не сто, а семьдесят будет. Пожила и довольно с нея.
В избе кроме семьи набрались разные родственники, да и так входили и выходили любопытные. И на дворе-то жарко было, а в избе духота прямо невыносимая. Здоровому и то нечем было дышать, не то что умирающей. Под образами лежала на постели старуха Матрена. Глаза у нея были открыты и сохраняли осмысленное выражение: она была в памяти. Третий день она ничего не ела и не пила. Когда ей предложили:-- Что-ж ты, матушка, не пропустишь чего? Ты бы чего поела? Старуха сделала головой знак отрицательный, а потом положительный. -- "Не хочу", мол, "спасибо". Дышала она тихо, тихо, почти неуловимо и переводила глаза с одного на другого из своих. Кругом стояли, а то и присаживались, старик, сыновья, снохи. В руках у умирающей была зажженая свечка, которая-то и дело вываливалась из рук. Старик ее поправлял. Вдруг она сделала движение, как будто хотела что-то сказать. Головой она, смотря на мужа, сделала знак в сторону Прокофия. Старик понял.
-- Ничего, старуха, умирай себе с Богом. Ты на счет дележки? А?
Старуха сделала утвердительный знак.
-- Эй, вы, ребята, скажите же матери, что меж вами не будет ничего такого.
-- Чего ты, мамушка, боишься?-- сказал Дмитрий,-- все будет по-доброму: и вас помянем, и сами поживем, а не заладим, разделимся честь честью. Ты знай себе умирай.
-- Знамо дело у нас до суриозу не дойдет,-- вторил Прокофий.
Старуха глазами указала на Федосью.
-- Чего, ты мамушка? Аль я, правда, лиходейка какая? И ея детей спокоить буду,-- сказала Федосья, указывая на Аннушку.
Старуха кивнула головой в знак благодарности. Слеза потекла по морщине.
Она дышала все тише и умерла так, что никто и не заметил минуты смерти. Даже не было обычных глубоких вздохов. Снохи стали убирать ее, а старик вышел на двор и заплакал.
-- Чего ты, батька, убиваешься?-- сказал Прокофий.-- Пожила мамушка, худого слова ни от кого не слыхала. Пришло, знать, время помирать. Все по добру. И сообщилась и соборовалась. А таперича-то -- чисто заснула.
-- Так-то так. А кто меня таперича покоить будет? Рубаху-то и то небось не вымоют. Вошь заест.
-- Не греши, батька. Да коли наши бабы тебя, к примеру, почитать не будут, да их на первую осину повесить стоит. Ты нас плохому не учил, да и баб не обиждал,-- сказал Дмитрий.
Старуху похоронили, помянули. На поминках старик немного выпил и все плакал. Выпили и сыновья и добрым людям поднесли. Много хорошаго сказано было про старуху и видно было, что все говорилось от души, а не по заказу. Старуха была добрая и умная.
Жизнь потекла по-прежнему. За стариком ходили, как следует.
-- Ну, спасибо, спасибо,-- говорил он, когда одна из снох искала у него в голове.-- И старуха моя бывало так-то искала. Вы, дети, помните, что она говорила на счет дележки. Чтоб все были тихо, скромно, благородно. Мы, когда делились с покойным братом, не то, что начальство, суседей и то не звали. Суседи узнали, что разделились, уж потом, как новую избу ставить стали. Так и вы сделайте. Ты, Пронька, пожалей Сашку: он и Богом обижен. Митька меньшой, ему на старом пазьме оставаться.
-- Да что ты, батюшка, нас опять делить зачал. Мы еще вместе поживем. А там видно будет.
-- Знаю, знаю. Придет время -- меня не будет. Вспомните мои слова. Затем и говорю, чтоб помнили.
Вообще вопрос о разделе сыновей не шел из головы Анисима. Неподалеку от них происходил раздел трех братьев. До мельчайшей безделицы делили не иначе, как при свидетелях, да при начальстве. Дело тянулось несколько месяцев.
-- Потому-то старуха и приказывала вас разделить при жизни, что боялась такого вот скандала. Сраму не возьмешь. Да и убытки. Целый год не работают. Только и норовят, что брата каким-нибудь манером обидеть.
-- Вестимо, убытки. Так не надоть.
Три года еще прожил старик Анисим. Года были порядочные; сыновья его работали дружно и хозяйство не только не шло на убыль, но и прибавлялось. Давно была куплена вторая лошадь, хорошая саврасая кобыла, которая на первый же год принесла прекраснаго жеребенка от рысака. Избу они переправили заново, из черной сделали белую. Только недоимку, бывшую за ними рублей в пятьдесят, они не уплатили, все стремясь приобрести что-нибудь для хозяйства. Старик все слабел и уже не вставал с печки всю зиму.
-- Вот кабы еще пока я жив недоимку бы уплатить, да второе пазьмо для Проньки купить на случай -- тады и помирать бы мне пора.
Но этого увидать старику было не суждено. Он все слабел и в один прекрасный день помер также спокойно, как и жена его. Перед смертью он детей благословил и напутствовал.
-- Ну, дети, вот и смерть пришла. Пора к старухе. Вы живите, как жили при нас. Ну, а не будете ладить -- разделитесь, как я вам говорил. Да смотри, Пронька, Митьку не обижай. Вот у него четвертый народился, а Сашка-то так калекой и отстанется.
-- Будь я анафема проклят, батюшка, коль Митьку обижу. И жена моя, и я, мы гуторили. На Проску мы желаем зятя взять, тады и отделимся, как быть должно, по Божию. А не придется зятя взять, отдадим ее, а сами с братом жить будем. Пущай он нас покоит на старости лет.
Помянули деда Анисима как следует. Выпили сыновья.
-- Царствие ему небесное,-- говорил Прокофий, сделавшийся разговорчивым.-- Все хозяйство в лучшем виде производил.
-- Да,-- отвечал сосед,-- таких стариков поискать.
-- Все нас разделить с мамушкой хотели. Боязно им было, не начали бы меж собою мы вздорить. Я ему говорил и Митька тоже: мы не ахальники какие. На нас крест есть. Сапроновы делились. А он нам все повторял: глядите, вам бы так не скандалить! Нешто мы не понимаем? К примеру, моя копейка перейдет к брату, али его ко мне, ведь это пустяки, плюнуть стоит. Кабы мы чужие были.
-- Вестимо, мы не чужие,-- говорил Дмитрий.-- Вот, к примеру сказать, бабы. Ну Федосья, правда, горяченька, да што-ж из этого? Зато сходчива. Накричит, нашумит и сама-ж над собой разсмеется. Моя баба моложе, промолчать должна. А мы с братом еще того больше. С измалетства себе из хозяйства не брали ничего. Поедешь на базар, выпьешь -- ну, что-ж? Мы в претензии за это друг на друга не были. Проска... мы от Проски худого слова не слыхали, даром, что скоро невеста. Моих всех няньчила. Нам, брат, вместе жить.
Дружно сообща хлопотали и бабы. Священник был на помине, но оставался недолго: он у крестьян никогда не позволял себе выпивать лишнее. Дьякон же и псаломщик оставались до конца и напились изрядно. В особенности дьякон часто наливал себе по полрюмочке, а то и по рюмочке, и каждый раз приговаривал:
-- Царствие ему небесное. Кредитный старик был. Да и старуха его тоже.
Под конец охмелела и Федосья.
-- Проска, Проска, ты накорми молодухиных деток-то. Ведь они тебе не чужия. Братья, сестры прозываются, хоть и двоюродные. Батюшка умирал, их жалеть приказывал.
Так благодушно были все настроены на помине Анисима Федюхина. А ведь, правда, хороший был старик!
III.
Год спустя Федюхины собирались справлять крестины пятаго ребенка Аннушки. Федосья с ног сбилась.
-- Это чисто каторга. Ни дня, ни ночи покоя не знаешь. Ну хорошо девка подсобляет. А ведь на Ивана Богослова ее выдавать. Что тады будет? Так и иди на век в батрачихи к чужим детям.
-- Мы, невестка, ведь с тобой дюже не связаны,-- огрызнулся Дмитрий. -- Взяли, да и разошлись, коль моих детей покоить тебе не охота, а хочется бобылями жить вдвоем.
-- У нас дочь есть. После свадьбы зять мой от Артамошиных отделится и будем вместе жить.
-- Да, так для твоей Проски и отделил Артамошин сына. Отдаешь к богачу в дом, так уж и простись с девкой на век.
-- Ан отделит. Почему ж ему не отделить?
-- Ладно, ладно, Федосья. Там видно будет,-- вставил Прокофий.-- Чего ты грызться вздумала? Еще поживем.
-- Тебе хорошо говорить. Хочется дураку мять лямку на чужих детей -- дело твое. А я не буду хлопотать с утра ранняго до глубокой ночи. А ну, как она еще дюжину наваляет?... Тьфу, пропасть... лапша-то у меня не поспеет... сейчас они от батюшки придут... Проска, Проска... оглохла что-ль? Принеси с погреба луку. Ведь надо гостей честь-честью встретить и проводить. Митрий... подсоби-ка мне малость... Вот так... Приезжай хоть кто хочет... В грязь лицом не ударим.
Крестины сошли прекрасно. Федосья все время хлопотала; изредка лишь у нея вырывалось выражение про каторжную жизнь.
Вскоре после этого (Аннушка была уже совсем здорова и, несмотря на пятерых детей, делила с Федосьей все труды по хозяйству), произошел новый инцидент, несколько нарушивший мирное течение жизни в семье Федюхиных.
Дмитрий поехал на вокзал продавать воз хлеба. Мастер торговаться и не дать себя в обиду купцу, он опять привез больше денег, чем на то разсчитывали.
-- Ты почем продал рожь?-- спросила его Федосья при Прокофье.
Дмитрий сказал почем.
-- А сколько вышло пудов?
Дмитрий ответил. Федосья принялась считать. Считала она долго, почему-то переводя весь счет на четвертаки.
Наконец, она кончила считать: оказалось, что не хватает тридцати копеек.
-- А тридцать копеек где?-- спросила она.
-- Я три аршина ситцу купил Анютке на занавеску.
-- Што-ж это ты стал из семейских денег своих одевать? Это как бы непорядки.
-- Какие тут непорядки? Хотел бутылку водки выпить на радостях. Дай, думаю, за место этого девчонке занавеску куплю. Она у меня чуть не нагишом ходит.
-- Мало ли чего нам нужно? Моя Проска вовсе просватана. Ей тоже и безрукавку нужно, и поддевку, и коты. Небось из семейских денег я не ворую... Да чего ж ты молчишь? нюни-то распустил,-- обратилась она к мужу,-- вишь дела-то? Брат стал семейския деньги потягивать. А ты молчишь, как пень.
-- Чего-ж мне говорить-то? Ведь он заместо водки купил ситцу. Продал он рожь самым лучшим манером. Ты-то чего ерепенишься? Сама не знаешь, с чего...
-- Вот что я те скажу: Фалалеюшка ты... Фалалеюшка, понимаешь? А я этого терпеть не буду. Не хочешь по честному жить, так и разойтиться можно. Мы не связаны.
-- Погоди ты, дура,-- отвечал муж. -- Ишь разошлась. Погоди... выдадим Проску замуж. Тады видно будет. Успеем разделиться.
Дмитрий молчал, и Федосья скоро остыла на обещанье купить Проске французский платок в тридцать копеек. Но не прошло трех дней, как мир снова был нарушен.
Дмитрий вечером приходит с молотьбы и находит свою жену в слезах. Сидит на крыльце и фартуком обтирается.
-- Ты об чем?
-- Да так.
-- Да ты скажи, в чем дело-то. Кто тебя обидел?
-- Мы конопли делили с невесткой. Она говорит, ей дай и на Проску пай. Она, мол, и в поле, и дома с нами равнялась.
-- Ну, ты что-ж?
-- Да я ничего.
Дмитрий разсердился и быстро вошел в избу.
-- Ты что ж это, невестка, вздумала мою жену обиждать? У тебя одна дочь, а у нея пятеро, из них один калека. Да ты ж хочешь против нея два пая конопли, а ей один пай? Это не по Божью. Так-то ты сулилась моих детей спокоить?
-- Ты, брат, не очень-то расходись. А это по Божью, что мою девку и в поле, и вы рыгу, и к печке всюду совать? она замуж выходит; ее нужно собрать замуж иттить.
-- Э... невестка, невестка... и тебе не стыдно. И мать-то твоя богатая была... догляди-ка у себя в хатке, сколько всякаго добра... что холсты... что посевы... что всего. А у моей бабы сроду-то ничего припасено не было, да и теперича обшить нас не поспевает. Так на-ж... завидущие твои глаза... готова что есть обобрать. Чем ей на детей дать пуд лишний, так нет же, себе два пая хочет, а ей один. Не хорошо, невестка!
-- Ты чего разшелся? Побить меня хочешь, что-ль? За Дмитрия вступилась Проска.
-- Э, матушка. Право слово у нас добра довольно. Надо же тетушке детей обшить. Буде с нас.
-- Ты все раздашь... я тебя знаю... ведь тебе ж припасаю... дура! Ну раздавай все, коли хочешь. Я не стою.
-- Э... и не грех тебе, невестка, у нищаго суму отымать.
-- Отвяжись ты от меня. Я так только сказала. Решено было коноплю разделить пополам. Скоро высохли Аннушкины слезы, да и Федосья забыла про конопли.
Так у них шло все время. Ссоры становились все чаще и чаще. Проску на Иоанна Богослова выдали замуж, причем Артамошин, как предсказывал Дмитрий, и слышать не хотел об отделе сына для совместнаго житья с тестем.
Федосья становилась все более и более придирчивой. То посылала Аннушку на поденную с тем, чтобы деньги им делить пополам, причем ссылалась на то, что она кормит ея детей. То ляжет больная и начнет ругать мужа за то, что ей приходится слушать шум чужих детей, когда она могла бы быть спокойной у себя.
Раз заболела Аннушка настолько серьезно, что, как ни крепилась, а должна была слечь в постель. Волей-неволей Федосье пришлось ходить за ея детьми. Она хотя и делала, что надо было, но с большой неохотой, ругала детей ни за что ни про что и иначе не стала говорить, как с жалобами на каторжную жизнь.
-- Когда меня чорт вынесет из этой каторги?-- только и слышалось от нея.
Дмитрий все смотрел на это и молчал. В один прекрасный день он сказал брату:
-- Ну, брат, пожили, поработали вместе с тобой и при батюшке покойнике и после. А теперича, видно, пришло времячко и врозь пожить.
-- Полно, брат, пустяки это. Ты ведь сам знаешь. Так баба ворчит. Чего на нее смотреть?
-- Нет, брат, я вижу. Прежде, бывало, поосерчает, поосерчает, да и отойдет. А теперича она дюже ребятами моими недовольна. Что-ж, ведь и мне делиться ух как не охота, да делать нечего.
Прокофий в душе сам это сознавал. Он почесал в затылке.
-- Ну, будь по-твоему,-- ответил он,-- делиться, так делиться. Лучше добром разойтись, чем со злом вместе жить.
Решили, что на другой день они начнут переговоры о дележе. Участвовать в этом разговоре должны были и бабы.
IV.
-- Ну, что же, брат, давай делиться,-- говорил на следующий день Дмитрий, когда вся семья собралась к обеду.
-- Да как ты-то жить будешь с мелкотой?
-- Как-нибудь проживем: работать будем. Анютка уж не махонькая: будет тех няньчить. Мало ли живет одиноких. Ведь не помирают же...
-- Не помирают-то, не помирают... ну... давай толковать о дележе.
Прокофий встал, обратился к иконе и стал креститься.
-- Ну, дай нам, Господи, ума-разума, друг друга не обижать, чтоб чинно все было, как батюшка с матушкой перед смертью приказывали.
-- Так-то лучше,-- садясь, сказал Дмитрий.-- Ну, что-ж, начин сделаем с земли-кормилицы. Землю по душам что-ль?
-- Вестимо по душам: мне на душу, тебе на четыре. И посев так тоже убирать, а хлеб какой убран по едокам полагается. Его и родилось-то ноне чуть.
-- Знамо дело, хлеб по едокам, а то как же? Да оно почесть то-ж и выйдет. Тебе на двух, а мне на семерых. Мне чуть не хватит против душ-то. Ну, а пазьмо? На одном строиться не дадут.
-- Хорошо бы на одном, да не дадут. Ну, что-ж, ты, Митя, оставайся на старом кореню, а я у стариков буду просить новое пазьмо. Кое-как построюсь. Большой избы мне не надоть. Так... семи-аршинной за глаза будет.
-- Почему-ж пазьмо-то старое им?-- вставила Федосья.-- Пазьмо по жеребью надоть. Кому какой жеребий выйдет.
-- Какой же тут жеребий, что ты зря болтаешь?-- возразил ей муж.-- По Божью ему на кореню оставаться. Где ему строиться с мелкотой да с калекой? Да и по закону меньшому на старом месте быть. А ты уж забыла, что батька приказывал, когда умирал, чтоб по Божью все дело обделать?
Федосья замолчала. Доводы были убедительные.
-- Теперича постройка,-- заговорил Дмитрий,-- как с постройкой?
-- Постройку, знамо дело, лучше бы не ломать. Ну, дом ясно дело, должен на месте остаться. Двор тоже только тронь -- ни к чему, а на месте он еще сколько хошь простоит. Кизяковки тоже на месте должны остаться. Вот только рыга да анбар рубленный. Как тут быть я и ума не приложу.
-- Рыгу и анбар возьми, да приплатку с меня положи..
-- Нет... послухай... вот как сделать надоть. Рыгу тебе не миновать строить, так оставь ее тоже себе. А анбар я возьму. Недоимку-ж всю -- ея теперича рублей семьдесят с податями-то будет,-- тоже тебе положим. Так кажись, равно будет.
-- Так ему, значит, и землю, и хлеб, и пазьмо, и строевье все, а нам, возьми анбар, положи в карман, да и ступай с Богом куда глаза глядят,-- сказала Федосья.
-- Так ты только брехать мастерица, да вздор молоть, как ветряная мельница,-- ответил ей муж.-- Землю по душам, хлеб по едокам, пазьмо меньшому -- ведь так по Божью полагается. Ведь есть-то им на семерых хлеба надоть больше, нежели нам на двоих, чего-ж тут болтать? А в строении мы анбар возьмем, так ведь семьдесят целковых недоимки ему платить, ведь это не шутка. Теперича тоже к примеру коль сломать двор, кизяковки -- так ведь им грош цена. Да и дом потревожь -- мало ли чего в него потребуется еще.
-- Ну, я знаю, я не такая дура непонятная. А вот коли ему пазьмо и строение все почесть, так на перенос нам что он положит?
-- Это верно,-- вставил Дмитрий,-- на перенос полагается. Я вам на перенос дам стригуна. Славная кобыла выйдет. Согласны?
-- Что стригуна? Ты дай жеребца. Вот тогда так будет,-- возразила Федосья.
-- Да ведь жеребец-то дороже избы стоит, ты чего опять без понятия забрехала?-- остановил ее муж.-- Стригуна, так стригуна; стригуна, значит, мне на перенос?
-- Так теперича, значит, насчет скотины потолкуем. Из лошадей мерин, саврасая кобыла, да жеребец; тут ничего не выходит. Одному, коли мерин, другому кобыла. Коли жеребца с мерином, так оно жирно будет.
-- Ты, Митя, слухай, что я тебе скажу. Жеребца оставим, ведь Бог знает, что за жеребца дадут. Оставим жеребца сообща. На Миколу его продадим, а денежки разделим, тебе на подати надоть, а нам на постройку. Теперича лошадей: кобыла шестьдесят целковых дана, а мерин пятидесяти не стоит, в придачу пестраго поросука что-ль, или из сбруи что.
-- Из сбруи не придется, потому залишней у нас нетути. А поросука так: он таперича пуда четыре вытянет. Так что-ж тебе, мерина с поросуком, аль кобылу?
-- Насчет этого хоть жеребий-то киньте,-- вмешалась Федосья.
-- Ну, давай, кинем жеребий. Это дело.
Кинули жеребий,-- мерин с поросуком достались Прокофью, кобыла Дмитрию.
-- И тут-то не везет,-- не удержалась Федосья,-- как хотелось, чтоб кобыла нам досталась! Так нет же!
-- Теперича из коров. Одному корову, а другому телку да теленка. Так что-ль?-- спросил Прокофий.
-- Как же мне-то с мелкотой без коровы?-- возразил Дмитрий.-- Я тебе, окромя телки да теленка, еще беленькаго поросучка дам, только корову бы мне.
-- Та-ак... и корову ему. А нам крест да корку хлеба и ступай на все четыре стороны.
-- И не грех тебе, Федосья?-- ответил муж.-- Ну, по Божью, скажи: кому нужнее корова, ему, аль нам? Нам детей малых молоком-то кормить что-ль?
-- Так-то так. Ему, вестимо, нужнее. Да мне-то от этого полегчает что-ль?
-- Ведь он дает нам за корову три штуки. Ведь три-то штуки, почитай, дороже коровы. Грех, Федосья, так-то, грех. Помни батюшкины слова. Теперь обидишь его с малыми детьми, на том свете Бог тебя обидит. Так-то, бери, Митя, корову, бери: не для тебя, для деток нужна. Бог с тобой.
Федосья молчала. Аннушка фартуком обтерла глаза. Начался дележ сбруи и домашней утвари до самой безделицы. Все делили поровну, а когда приходилось уравнивать доли, бросали жребий. Впрочем, главное уже было поделено. Никаких дальнейших пререканий но возникало, и Федосья молчала. Только когда все кончили и повторили, что кому досталось, Федосья не утерпела, чтобы не пожаловаться.
-- Им-то хорошо. Усадьба готова, дом, скотина, все есть. А нам-то каково? Дом собирать с самаго с начала.
-- Бог поможет, Федосьюшка. Детей у нас с тобой нет. Будем покеда жить у Мити, понемногу построимся, обзаведемся. Хуже нас делятся. По лошадке есть у нас. Где я помогу брату в поле, где он мне при постройке. Еще как заживем-то.
-- Ну, брат,-- сказал Дмитрий,-- на дележе спасибо и на добрых речах тоже спасибо, а теперича помолимся Богу, чтобы все это верно было и ненарушимо, чтобы и вперед так шло.
Все встали и помолились Богу.
-- Ну, а коли-ж мы врозь-то обедать будем?-- спросила Аннушка.
-- Да с завтрашняго дня. Сегодня вместе поужинаем еще, а завтра кажная ставь свой горшок,-- ответил Прокофий.
Так мирно разделились братья Федюхины, следуя завету покойнаго Анисима.
V.
На другой день Федосья и Анна поставили разные горшки и обедали врозь: вперед Прокофий с женой, а потом Дмитрий с своим семейством. Делили хлеб, каждый кормил свою скотину, каждая баба устраивалась в своем углу.
Деревушка, где жили Федюхины, была небольшая, а потому сходы собирались легко и часто. В следующее же воскресенье собрались старики потолковать на счет податей. Прокофий воспользовался случаем и объявил, что, мол, они с братом разделились и что он просит усадьбу для себя.
-- Вот молодцы,-- похвалил их старик,-- как разделились. Мы суседи и то не слыхали. Ну, молодцы! Где же вам пазьмо-то отвести? За прудом, что ль?
Прудом называлась сухая лощина, где когда-то, по преданию, была запруда. Теперь же вода в пруде была только в полую воду, как и во всех лощинах. За прудом селились неохотно: место было пустое, в поле,-- огороды плохие, без растительности.
-- Вы уж, старички, ублажите меня: дайте усадьбу Якова Косого. Ведь она слободная. Шаган ею владеет за денежки.
-- Ишь ты ловкий какой,-- заметил грубым голосом Шаган, здоровый черный мужик с проседью.-- А ну, как Яков вернется? Двух лет нет, как он в Томскую ушел.
-- Не вернется он,-- заметил староста,-- надысь пришла бумага в правление, что, мол, отказались. Да и сваха Марфа письмо получила на Святую. Пишут, хорошо там.
-- А ну как вернется?-- настаивал Шаган.
-- Тебе говорят: не вернется. Да тебе-то что? Ведь ты по сажням владаешь. А вернется, разыщем пазьмо.
-- Я ничего. Я так себе. Хотите, давайте ему. Мне-то что?
-- Итак что же, старички, Проне-то Якова усадьбу, так что ль, порешите?-- спросил староста.
-- Якова, Якова. Пущай владает. Мужик хороший,-- порешил сход.
После схода староста обратился к Федюхиным.
-- А вы, рябята, заявитесь старшине. Надо приговор написать. Нонче на счет этого строго. Слышите?
-- Ну что ж? Мы хоть сейчас к нему сходим. Мигом.
Пришли Прокофий с Дмитрием в волостное правление.
-- Вы что, ребята?-- спросил старшина, благообразный отставной фельдфебель. Он уже четвертый срок ходил и умел угодить и начальству, и мужикам.
-- К вашей милости, Тимофей Агапыч; мы разделились с братом, так приговор бы написать... староста наш послал нас к вашей милости.
-- Ага... хорошо... что разделились без скандала. Кому усадьба старая досталась?
-- Да на моих деток братец уступил с домом, а мне, значит, всю недоимку платить с податями... семьдесят целковых.
-- Так... ну хорошо, коль добром. А вы сходите к господину земскому начальнику. Коль прикажет, мы мигом напишем. Ну ступайте, ребята, дай вам Бог за вашу простоту.
-- Спасибо, Тимофей Агапыч, спасибо родимый... Так к земскому сходить?
-- К земскому начальнику, что он вам скажет.
Земский начальник жил недалеко, всего в пяти верстах. Отправились они к нему. Часов и дней приемных у него не было. Он принимал всегда. Он пил чай с семейством, когда ему доложили, что его ждут два мужика; он вышел в переднюю.
-- Здравствуйте, ребята. Вам чего?
-- К вашей милости старшина Тимофей Агапыч прислал, что прикажете? Мы разделилися. Так на счет приговора.
-- Во-первых, вы не разделились. Вы только могли составить проект раздела. Разделенными вы будете считаться, только когда приговор будет написан и мною утвержден. Так по закону полагается. Понимаете?
-- Слушаю-с, значит можно делиться?
-- Я не знаю, друг мой... Какой ты безтолковый. Увижу приговор: коли законный окажется, тогда можно.
-- Чего ж нам старшине доложить?
-- Скажите, чтоб писал приговор поскорее и мне бы его представил на утверждение. Да он сам знает. Ступайте.
Мужики пошли нерешительно.
-- Чего ж теперь к примеру надоть?-- спросил Прокофий.
-- Ну, видишь, теперича пойдем к старшине доложимся. Бумаги, значит, нужно написать. Так, вишь, полагается.
-- Ну, что, ребята, сходили к земскому начальнику?-- спросил старшина.
-- Точно так, сходили. -- Приказал к вашей милости доложиться, приговор, значит, написать. Нельзя ли поскорей, Тимофей Агапыч?
-- Ну что ж, в воскресенье я буду у вас на сходе. Все мигом сделаем. Ступайте с Богом. Мне недосуг.
В воскресенье старшина приехал на сход с писарем. Переписали все имущество и как оно делится. Прокофию назначили усадьбу Якова Косого, мужики только поддакивали. Одним словом, все было сделано, как следует.
Прошло несколько дней, отправились Прокофий с Дмитрием в волостное правление писать условие о подработках на будущий год у местнаго помещика. Написали условия, да кстати спросили старшину.
-- А как, Тимофей Агапыч, на счет приговора?
-- На счет приговора вашего, что ж? Все сделано. Приговор тогда же был написан и подписан. Мы его отправили господину земскому начальнику.
-- Что ж он теперь с ним сделает?
-- А вы сходите к нему лучше всего. Узнайте. Может, он его уже утвердил. А мое дело все сделано.
Пошли Прокофий с Дмитрием опять к земскому начальнику. Опять попали во время чая. Вышел земский начальник.
-- Ага, вы опять?... вы на счет чего, бишь, ходите?
-- На счет разделу, ваше высокоблагородие. Вы приказали приговор написать. Приговор написали. Старшина прислал нас узнать у вашей милости.
-- Та-ак... Семка, сбегай к Ивану Федоровичу (Иван Федорович был письмоводитель земскаго начальника), чтоб пришел с приговором раздельным.-- Ваша фамилия как?
-- Федюхины, ваше высокоблагородие.
-- Та-ак... Федюхины... -- Так слышь, приговор Федюхиных...
Семка побежал за Иваном Федоровичем.
-- Федюхины... Федюхины... помню, мне на-днях попадалась эта фамилия. Да столько теперь дел... не помню уж, что я решил,-- говорил земский начальник как бы про себя.
Мужики стояли молча. Пришел письмоводитель с бумагой в руках. Земский начальник внимательно ее прочитал.
-- Ага... так видите ли, я вашего приговора не утвердил.
-- То есть как же, ваше высокоблагородие?
-- Да так же. Представил в съезд к отмене. Нечего вам врозь жить. У кого из вас пятеро маленьких?
-- У меня, ваше благородие,-- ответил Дмитрий.
-- Та-ак... пятеро маленьких, да еще старший калека?
-- Точно так, калека, ваше благородие.
-- А ты вдвоем с женой?
-- Вдвоем с женой, так точно, ваше высокоблагородие.
-- Так вот видите ли? Мы по закону нищих разводить не должны. Вы что будете из себя изображать вдвоем? Бобыли вы, больше ничего. А как состаритесь, кто вас кормить будет!
-- Как-нибудь прокормимся, ваше благородие.
-- Как-нибудь, как-нибудь. Так нельзя говорить... как-нибудь... а ты кто же будешь? С пятью малолетками, да калекой? Да еще на тебе вся недоимка. Разве с недоимкой можно делиться?.. дурак... ведь я для вас же стараюсь...
-- На счет недоимки старики не безпокоятся: жеребца продадим, все заплатим.
-- А как сдохнет ваш жеребец до ярмарки? Тогда что? Ты его вперед продай, да заплати недоимку... Да и тогда нельзя. Что ты за хозяин будешь с калекой, да с мелюзгой? Вам делиться нельзя. Слышите?
-- Да мы уж и хлеб врозь едим. Мы давно поделены.
-- Вы не разделены, я вам говорю. Это самовольный раздел. Вы слышали, мой циркуляр читали на сходе о самовольных разделах? Слышали?... Говорите...
-- Никак нет; нам что-то невдомек...
-- Ну так должны были слышать... Приговор не утвержден... Вы должны жить вместе по-прежнему... старший -- хозяин, с него и подати будут спрашиваться, а не будете жить вместе, я за неисполнение моего законнаго требования вас под арест буду сажать, пока не сойдетесь. Поняли?
-- Понять-то мы поняли,-- отвечал Дмитрий,-- да как же нам быть-то? Ведь мы уж давно врозь живем. Теперь нешто можно опять сходиться? Пожалейте, ваше высокоблагородие.
-- Нечего мне вас жалеть. Я вас и жалею, чтобы вы нищими не были оба. Ступайте. Довольно я с вами говорил. Сами поймете потом, что я хорошо сделал.
И земский начальник пошел допивать свой чай.
VI.
-- Как же нам быть-то теперича? -- спросил уходя Прокофий.
-- Ничего не пойму. Все бы ничего. Можно бы и без приговора разделиться. Да не дадут строиться. Вот где беда-то.
-- Да и так невозможно. Просто горе... скажу тебе. По дороге зашли к старшине.
-- Тимофей Агапыч, ты уж нас выручи, родимый. Земский-то начальник приговор не утвердил: говорит, живите, мол, вместе. А нешто вместе опять сходиться можно? Ты сам знаешь крестьянское дело. Отрезанный ломоть не приставишь. Вы уж как-нибудь скажите ему...
-- Да что я скажу-то? Нешто он меня послушает? Я завтра перед обедом у него буду. Приходите. Послушаю, что он говорит. Только раз он что решил, он на своем любит стоять. Вы уж как-нибудь сойдитесь.
-- Нешто можно? Тимофей Агапыч, ты сам знаешь... Вечером бабы никак не могли понять, как же это они не разделены, когда разделились. Поговорили, поужинали по обыкновению каждый из своего горшка и легли спать.
На другой день с ранняго утра Прокофий с Дмитрием стояли у подъезда флигеля, в котором помещалась камера земскаго начальника. Когда подъхал старшина с писарем, Дмитрий ему шепнул:
-- Тимофей Агапыч, вы про нас-то скажите слово.
-- Хорошо, хорошо, стойте: я вас позову.
Часа через два появилась в дверях фигура старшины. Он обтирал пот со лба.
-- Ну, идите за мной, да не говорите, что я вас призвал.
-- Вы что опять? -- спросил земский начальник, когда они вошли.
-- Мы опять к вашей милости на счет раздела. Явите божескую милость. Разрешите строиться.
-- Я вам сказал, что делиться вам не дам... Ну, вот старшина ваш здесь... Ну, скажи, старшина, можно им делиться, по твоему?
-- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
-- Я немогузнаек не люблю. Скажи свое мнение прямо.
-- По моему, ваше высокоблагородие, почему бы им и не разделиться? Хуже их делятся. Они все уж разверстали меж собой.
-- По твоему, могут?.. А?.. при семидесяти рублях недоимки?.. при калеке?.. А?.. могут?.. А по моему, не могут; да-с. Не могут. И, чтобы тебе это доказать, изволь к завтрашнему же дню взыскать с домохозяина хоть часть недоимки. Слышишь? Я им покажу, как нищим делиться! А не заплатит -- под арест его. А мне доносить каждую неделю, живут ли вместе и, если не слушаются, соединиться не хотят -- под арест каждый раз. Слышишь? Я не шучу. Ну, марш отсюда!
-- Ну, ступайте, ступайте,-- сказал старшина, разставив руки, точно хотел гусей загнать на двор.
-- Впрочем, нет... подождите,-- сказал земский начальник.-- Старшина остановился.-- Семка, принеси толстый пучок прутьев. Вот такой,-- он показал руками какой.
-- Каких прикажете? Акациевых?
-- Ну, хоть акациевых... Нет, ветловых.
Семка ушел. Мужики бросились на колени.
-- Ваше высокоблагородие... ваше высокоблагородие...
-- Никакое "ваше высокоблагородие" не поможет. Я для вас же хлопочу. Чего вы на коленях-то стоите?
-- Помилуйте, ваше высокоблагородие, мы не будем больше.
-- Ага! Раздумали! То-то...
Семка принес пучок ветловых прутьев.
-- Ну, подойдите сюда,-- сказал земский начальник. Мужики опять бросились на колени.
-- Помилуйте, Христа ради... За что же это?
-- Что за что? Я ничего не понимаю. Встаньте и подойдите сюда. Ну, ты возьми, разломай этот прутик.
Прокофий дрожащей рукой взял прутик и переломил его.
-- Чего ты дрожишь? Что я тебя съесть что ли хочу?
-- Они, ваше высокоблагородие, вообразили, что вам угодно подвергнуть их телесному наказанию,-- вмешался старшина.
-- Тьфу! дурачье... разве вы не знаете, что я не имею права вас пороть? Вас пороть может только волостной суд, а не я. Дураки... чего вздумали... ну, ломай еще этот вот.
Прокофий уже посмелей сломал другой прутик. В камере был кое-какой народ. Послышался сдержанный смех. Старшина закашлял.
-- Чего вы захихикали? Дураки вздумали, что я их пороть хочу. А вы смеетесь... Ну, теперь ты ломай.
Дмитрий сломал прутик... другой. Земский начальник взял весь пучок и передал Прокофию.
-- Ну, теперь ломай все вместе... А? Не сломаешь?.. Ну, ты сломай... Тоже не сломаешь?.. Так видите ли, так и делиться: вместе жить будете -- прочнее будет... А они, дураки, вздумали что: будто я их пороть хочу! Ха, ха, ха...
Земский начальник сам разсмеялся.
-- Ну, теперь ступайте... смех смехом, урок уроком, а дело делом: ты помни, старшина, что я тебе сказал насчет недоимки и самовольнаго раздела.
-- Так точно, будет исполнено, ваше высокоблагородие. Все вышли из камеры.
-- Так помни ж, что говорил господин земский начальник,-- повторял старшина, обращаясь к Прокофию.
На другой день ни копейки недоимки им уплачено не было, и он был посажен под арест. Вечером же к старшине явилась Федосья.
-- Тимофей Агапыч... за что ж ты моего хозяина-то в тигулевку посадил. Ведь подати платить Митрию, а не нам. Яви ты Божескую милость. Какие же это порядки?
-- Понимаешь ли ты, что приговор не утвержден? вы не разделены. Это, чтобы он понимал, что он старший домохозяин и за все отвечает. С него и подати будут взыскиваться.
-- А Митрию за что же дом-то? Ему, значит, все и пазьмо, и дом, и все, а мы плати. Что ж это такое?
-- Тьфу, какая ты дура. Вы вместе живете. Поняли? И дом и все общее у вас, неделеное. Должны вместе жить.
-- Да мы и хлеб врозь едим. Все до нитки поделили.
-- С тобой не сговоришься. Иди домой: после все узнаешь.
Вернулась домой Федосья не в духе.
-- Из-за вас Прокофий в холодной сидит,-- набросилась она на Дмитрия и Аннушку. -- Вы не платите, а он сиди.
-- Что же я-то поделаю? Я бы продал жеребца, да нешто его продашь до ярмарки?
-- А нам-то что, околевать что ль в холодной до ярмарки?
-- Околевать, так околевать. Не я посадил, и не я тому причиной.
-- Как? Ты нам смерть нарекаешь? Ах, ты разбойник этакий. Самому тебе околевать со щенятами твоими.
-- Ты не очень-то. Дети мои не щенята. А у тебя и щенят-то нет. Я тя скоро выкину из избы моей.
-- Ты не дюже. Тимофей Агапыч сказал, что и дом, и хлеб, и все имущество, все наше...
Через сутки Прокофия выпустили из-под ареста.
-- Помни, Прокофий,-- говорил старшина,-- земский начальник велел вам вместе жить, вместе хлеб есть...
VII.
-- Вы опять врозь живете? -- несколько времени спустя спросил Дмитрия старшина,-- земский начальник опять спрашивал, велел обоих посадить, коль не сошлись.
-- Что ж вы ему сказали?
-- Сказал, что вместе не живете. Не от меня, от другого узнает. Мне ему врать нельзя. Велел посадить обоих.
-- Ну, что-ж сажайте, а вместе жить нам нет возможности.
Оба брата двое суток вместе отсидели в холодной. На второй день Аннушка, принося своему мужу поесть, обратилась к Прокофию:
-- Да дай ты укорот невестке. Житья нет с детьми от нея.-- Аннушка заплакала. -- Мой Ванюшка кувшин с квасом ея расшиб, так она рогачем его чуть не убила... Что ж она детями помыкаться будет?..
-- Да, брат, нечего грешить,-- невестка спесива стала. Детей и щенятами, и черным словом обзывает.
-- А ей по-твоему всем хвост подчищать что ли? Врозь так врозь жить. Кому хорошо будет, коли ребята ноне махотку расшибут, завтра кувшин?..
-- А нам-то за ней подчищать пристало,-- разошлась Аннушка,-- как она щи-то наши золой засыпала?
-- В своем дому да греха-то сколько увидишь?-- продолжал Дмитрий.
-- В своем... в своем...-- передразнил его Прокофий,-- еще чей дом-то. Небось, слышал и знаешь, за что сидим?
-- Да ты я вижу, брат, назад пятиться хочешь? А?
-- И попятишься, как такая жизнь будет...
-- Дааа?.. так ты вот как? Так нет же, у нас расписано все при свидетелях. Я тя из избы вон попру... только гляди у меня.
-- А не хочешь ли чего другого? Шумни-ка старшину, что он те скажет? Кто хозяин у нас в дому?
В ближайший праздник Дмитрий сидел в кабаке. Он уже порядочно захмелел.
-- Что это с тобой, племяш, случилось?-- сказал вновь вошедший старик.-- Впервое тебя здесь вижу. Аль ополоумел?
-- Ополоумеешь, дед Емельян, как тут что пошло. Дома, не дома, брат не то хозяин, не то на фатере живет, не то в гостях... Бабы ругаются... из дому вон беги... вот он я... глядите... хорош?.. Эй ты... дай полбутылки еще, деда Емельяна угостить... Так-то... мало ли что бывает... бывает и медведь летает, только он не так летит, как хвостом вертит, дед Емельян... вот не сидел отродясь в холодной и отец-то, и дед-то не сидели. Ан пришлось и еще посижу... И в кабаке не бывал... ан пришел и опять приду.
Вошла его жена.
-- Митя, Митя, идем домой, ну идем же, Христа ради. Хоть детей пожалей.
-- А мне что дети?.. дети плевать... я загулял, а ты ступай.
-- Пойдем, ну пойдем,-- приставала Аннушка и взялась за его рукав, чтобы тащить за собой.
-- Ты оставь... оставь, не смей трогать... я и сам пойду.
-- Ну хорош! -- встретил его Прокофий в избе.
-- Ну что же что хорош?.. А-то нешто плох?.. выпил.
-- Да ты зачем мое пшено-то стащил?
-- А я почем знаю? Велено сообща жить, ну так сообща.
-- Да ты дурака-то не валяй. Коли к примеру мы вместе живем, ты не должен брать ничего, не спросясь, а коли мы в отделе, бери свое, а не смей красть моего.
-- Красть?.. Как ты сказал... красть?.. я, значит, вор по твоему?.. а?.. вор?.. Нет ты скажи еще... я вор?
Дмитрий подошел к лавке, на которой сидел Прокофий, левой рукою взялся за ворот его рубашки, а правой замахнулся на него. Подскочили бабы и Аннушке кое-как удалось отвести его. Мало-по-малу он успокоился и заснул на лавке.
Федосья, не говоря никому ни слова, сама побежала в волостное правление.
-- Тимофей Агапыч, да что же это будет такое? Митрий-то нажрался пьян в кабаке, пришел, наскандалил, на моем хозяине рубаху всю разорвал... Из дому тащит что попало... будьте отцом родным... заступитесь как-нибудь..
-- Что я-то поделаю? Я говорил земскому начальнику, что давно бы пора их развести. Ему неугодно. Сходи сама к нему, попроси, может, послушает.
Когда по совету старшины Федосья на следующее утро явилась к земскому начальнику, она бросилась перед ним на колени и стала плакать.
-- Ваше благородие, голубчик ты наш, пожалей ты мои слезы, распусти их; Митрий, деверь то-есть мой, запьянствовал, из дому тащит, буянит. Сладу с ним нету никакого. Не велите ему драться.
-- Я твоему мужу и деверю двадцать раз говорил и теперь тебе скажу: я вас не распущу.
-- Да ведь до убивства дойдет, ваше благородие.
-- Пускай доходит. Тем лучше. Для других пример будет, к чему ведут эти самовольные разделы. А насчет его пьянства ты старшине говорила?
-- Говорила, ваше благородие, он к вашей милости послал.
-- Хорошо, я ему дам записку. А насчет раздела ты и не проси больше. Делиться я вам не дам: так и знай. Раз самостоятельнаго хозяйства обе делящияся стороны вести не могут... что за раздел?
Записка земскаго начальника старшине была следующаго содержания:
-- "Старшина, ты, кажется, не первый год служишь; мог бы сам унять Федюхина, если он буянит, а не посылать его сноху ко мне. Или ты перед выборами за всеми стал ухаживать? Нехорошо".
Записку Федосья передала старшине, а вечером Дмитрий сидел под арестом.
-- Спасибо, невестушка; за тебя лишний раз в холодной побывал,-- сказал Дмитрий Федосье, когда вернулся домой.
-- А ты не скандаль,-- заметил ему брат,-- а то драться полез, как облопался винищем.
-- И буду пить. Ты мне не можешь ничего сделать. Хоть каждый день в тигулевку сажай. Ишь чего испугался. Аннушка, дай ужинать мне... нет, ну вас всех к чорту! Я к куму Афоньке пойду.
-- Да ты у него опять пьян напьешься.
-- Напьюсь, а тебе что? Мне уж у тебя спрашиваться не прикажешь ли? Ишь ты что вздумала...
Вечером от кума Дмитрий пришел пьяный и на этот раз побил жену, вздумавшую его усовещивать. Дети начинали его бояться. Прежде они, бывало, его обступали, когда он откуда-нибудь приходил, а теперь прятались на печку или на полати, стараясь, чтоб он их не заметил. Теперь, когда он стал бить жену, дети его подняли рев.
-- Бачка, бачка, не тронь мамушку,-- кричали они.
-- Мамушка,-- закричал Семка, лежавший в углу на соломе и не владевший до своих четырнадцати лет ногами,-- мамушка, иди ко мне; я не дам тебя обижать. Приди ко мне.
-- Ты что, ползушка, рот дерешь?-- огрызнулся услыхавший его пьяный отец.-- Я те задам, заступнику. А ты молчи: я те все виски обдеру, как меня учить будешь.
-- Что с ним идолом поделаешь? -- потихоньку спросила своего мужа Федосья, когда Дмитрий лег.
-- Завязал бы глаза, да бежал бы куда-нибудь без оглядки.
-- Что-ж и дать ему отцовское добро пропивать? Нашел чего. Надо к одному концу держаться. А то ничего не останется.
-- Эх, Федосьюшка, и ума тут не приложу, как быть.
VIII.
Ссоры между братьями происходили почти ежедневно. То тот, то другой стали обращаться к начальству. Земский начальник раз навсегда объявил, что он в их имущественныя дела вступаться не может.
-- Ты старший домохозяин,-- говорил он Прокофию,-- распоряжайся, как знаешь. С тебя и подати будут взыскиваться.
Чаще всех, конечно, дела их приходилось разбирать старосте. Он их по своему понятию считал разделившимся и мирил на этой почве.
-- Ведь мерин-то Прокофьев, зачем же ты, Дмитрий, брал его. Запрягал бы свою кобылу. Чудак ты тоже!
Старшина тоже по себе склонен был считать их живущими врозь, но должен был держаться точки зрения земскаго начальника и тоже всегда становился на сторону Прокофия, как домохозяина. Он им все советовал, раз нельзя разделиться окончательно, сойтись и жить по старому. Этому совету они не раз решались следовать, но тотчас же начинались пререкания о расходах, уже произведенных той или другой стороной.
Дмитрий попрекал Прокофия тем, что он продал часть хлеба и свиней, а купил восемь дубов для предполагавшейся постройки и ворота, которыя по случаю дешево продавались; Прокофий попрекал брата тем, что он пил, мало работал. Кончалось тем, что опять они говорили про "мое" и "твое". У печки разлад между бабами был еще больше.
-- И стану я с ней теперича сообща жить -- говорила Федосья,-- коли она успела все огурцы пожрать.
Прежде он сам всегда убирал скотину, зимой помогал ей принести воды из колодца или соломы с гумна; теперь же, как напьется, и днем, и ночью посылал ее, иногда даже когда совсем не нужно было, лишь показать над ней свою власть.
-- Эй, ты, принеси мне напиться воды свежей из колодца. Баба идет за водой ночью, в мороз, а когда принесет, он возьмет кувшин, да ее же обольет.
-- Вот тебе, чтоб не жарко было.
Раз в метель вернулся он без шапки, конечно, пьяный.
-- Чорт е знает, куда шапку девал. Баба, принеси мне шапку. Я ее потерял.
-- Да где же я теперича ее искать-то пойду? Нешто в такую погоду ее найдешь? Небось, завтра сам сходишь.
-- Ты со мной еще разговоры вздумала разговаривать? Живо найди шапку или держи косу крепче.
Пошла Аннушка в кабак, искала шапку по дороге. К счастью, когда она вернулась, он уже спал. Шапка на другой день нашлась на гумне, а в кабак он ходил без нея.
Положение детей их было ужасно. Что было делать с ними матери, которой часто приходилось справлять и мужичью, и бабью работу и которая должна была детей обшить, обмыть и к тому же ходить за больным сыном? Грязных, рваных, часто голодных, их иногда из жалости брали к себе соседи. Иногда отец, трезвый, и заплачет над ними, но затем махнет рукой и скажет:
-- Э, все равно околевать-то!
Больной Семка иногда скажет, как бы стараясь его утешить:
-- Батюшка, может, Бог пошлет, и ножки мои будут ходить, я бы тебе помогать стал.
-- Ну тебя! ишь помощник выискался какой. Путаница, произшедшая в их имущественных отношениях, не могла не отразиться самым гибельным образом на их благосостоянии. Часть доставшейся ему скотины Прокофий немедленно после раздела продал и накупил разных принадлежностей для будущаго дома. Все это теперь лежало без надобности, служа предметом постоянных попреков его брата. Урожай был плохой. Хлеба на год не хватило. Обыкновенно этот недостаток пополнялся работами у соседняго помещика. Прежде редкий день проходил, чтобы на поденную не ходили один из братьев и одна из баб. Теперь об этом не могло быть и речи. Все были дома или шлялись кто по судам, кто по кабакам.
Жеребца они продали на ярмарке, деньги поделили было пополам, выпили магарычи. А Дмитрий собирался еще погулять, но староста за ними следил по приказанию старшины и под предлогом податей привез их домой. Подати взяли все до копейки, а остальныя деньги были переданы старшему домохозяину, Прокофию. Это опять послужило поводом к распре между братьями. Прокофий говорил на этот раз, что так и быть должно, так как подати надлежит платить Дмитрию, а Дмитрий, обиженный тем, что Прокофию дается больше прав, чем ему, утверждал, что раз вместе жить, вместе и подати платить.
Постом хлеб у Дмитрия весь вышел и семейству его нечего было есть. Аннушка назанимала печенаго хлеба у соседей. Надо было и этот долг отдавать, а Дмитрий пьянствовал. Помогала им, сколько могла, Аннушкина сестра, но муж ея ей запретил давать сестре хоть крошку.
-- Ты что, обязалась что ли их кормить? Небось, у нея свой хозяин есть. Мы своим хлебом не дотянем до нови. Слышь? я те задам таскать из дому.
Поплакали, поплакали две сестры и потащила Аннушка продавать свою овцу. Ей же за это досталось от Дмитрия.
-- Аль тяжело стало овцу-то кормить? Пригодилась бы...
-- А хлеба-то ты много достал в кабаке?
-- Когда был, берегла бы. На вас нешто напасешься?
В довершение бед на второй день Пасхи у Дмитрия ни с того, ни с сего пала кобыла. Не болела, корм ела хорошо... Вдруг с ревом со двора прибегает Аннушка.
-- Митрий, Митрий, гляди, кобыла-то наша издохла.
-- Не бреши. С чего ей издыхать?
-- Иди скорее, погляди сам... Право слово, издохла.
В этот день в деревушке ждали иконы. Дмитрий не только не пил ничего, но и не ел с утра. Он пошел на двор и через минуту вернулся. Он махнул рукой.
-- Этого еще не доставало. Ну, одно к одному. Жалко было кобылы. Эх... Так видно надоть. Ну, Аннушка, готова лапша-то?
Аннушка плакала, высморкалась в фартук и сказала:
-- Готова, теперь не до лапши.
-- На чем же ты пахать будешь? -- спросил его Прокофий.
-- На свинье. А тебе чего надо? Спроситься прикажешь?
Вскоре пришли иконы.
Узнав про последнее несчастье у Дмитрия, священник счел нужным сказать ему несколько слов.
-- Жаль, Федюхин, жаль. Кобыла была хорошая; на то знать Божья воля. Бог наказывает, зачем пьешь. Жили-б, как прежде жили, коли так начальство велит.
-- Ты лучше, батюшка, присядь. Лапшицы похлебай. Не побрезгуй у беднаго человека.
-- Некогда, некогда, Митя. Тороплюсь.
-- К Артамошиным, значит. Ну вы похлебайте, православные,-- обратился он к народу.
Похлебали лапши, выпили и пошли дальше. Провожать иконы пошел и Дмитрий.
IX.
Тотчас после святой начался сев овса. Весь народ высыпал в поле. Поехал и Прокофий. Обыкновенно при старике они снимали десятины две под рожь и столько же под яровое у местнаго помещика, но теперь об этом и думать было нечего. Семян овсяных Прокофий собрал на свою душу четверть, а у Дмитрия зерна не было. Аннушка пробовала ему об этом говорить.
-- А тебе что за дело? Это не бабье дело.
Брат его тоже раз спросил, намерен ли он сам засевать свои четыре души и на чем он будет пахать.
-- Тебя не спрошусь и кланяться тебе не стану. Захочу, сам посею, не захочу -- тоже дело мое.,
Сев овсяный прошел, Прокофий засеял свою полдесятину, а Дмитрий и не думал о своей земле.
-- Знать семян у него нет. Просом засеять,-- говорил Прокофий.-- Да где он лошадь возьмет?
Пришел и просяной сев; люди поехали, а Дмитрий сидел в кабаке; на второй день тоже; на третий Прокофий пошел к старшине посоветоваться.
-- Как тут быть и ума не приложу, Тимофей Агапыч. Брат в кабаке сидит, ведь земля-то не паханой останется. Сев уходит.
-- Бери да наши. У тебя семена есть просяныя?
-- Семян-то нет, да эта штука недорогая.
-- Ну, так зачем дело стало? Завтра и посей.
На другой день Прокофий рано утром занял проса, запрег в телегу своего мерина и, привязав сзади соху, отправился на пашню. Народу в поле было уже немного. Допахивали запоздавшие севом. Он распрег лошадь, привязали ее к колу, дал корму, а сам пошел разсевать просо.
Не прошло часу, как на пашню пришел его брат. Он не был пьян, но видно было, что он уже побывал в кабаке.
-- Что это ты вздумал чужую землю своим хлебом засевать?
-- Чудак ты, брат, не оставлять же ее пустою?
-- Пустой ли ее оставлять, посеять ли чем, это дело мое, а не твое.
-- То-есть, как же не мое? Податя-то за нее с меня спрашивают, небось.
-- Я те говорю, что земля моя, и тебе сеять я не дам.
-- Послухай, брат. Зря ты это затеваешь. Ведь так останется.
-- Пущай и останется. Я к тебе не ходил на твою пашню, и ты ко мне не залезай. Говорю, уйди: лучше будет.
-- И Тимофей Агапыч мне приказал сеять. Коли брат твой, говорит, не сеет, посей ты. Да, к примеру, коли ты в кабаке сидеть будешь, так и земле пропадать?
-- Уйди, тебе говорят добром, уйди, пока цел. Хуже будет.
Дмитрий взялся за сеялку и стал пред Прокофием, не давая ему идти дальше. Прокофий поставил сеялку и стал в оборонительную позу. Дмитрий плюнул.
-- Погоди-ж. Я те покажу. Я старосту приведу.
Дмитрий пошел на деревню за старостой, но дома его не застал. Староста был мужик зажиточный и хлеба сеял много. Он был в поле и пахал. Дмитрий зашел в кабак, выпил водки и отправился в поле разыскивать старосту.
-- Я к тебе опять. Прокофий мою землю сеет.
-- Ты опять ко мне? Не пойду я больше. Стой при вас, не отходи. Всего-то я пятнадцать целковых в год жалованья получаю, а тут ни дня, ни ночи покою не знай.
-- Да как же мне-то быть? Коли мою землю пашут?
-- И то сказать. Как ее и не пахать? Ты с утра до ночи в кабаке сидишь заместо того, чтобы работать, не лежать же земле пустой. Не пойду я, слышь?
-- Пусть будет тебе известно, я земли своей ему пахать не дам. Как знаешь. Я в своей пашне волен.
-- Убирайся к чорту, делай что знаешь. Коли ты только опять буянить зачнешь, я тя в тигулевку живым манером отправлю. С вами добром ничего не поделаешь.
Дмитрий скоро, хотя пошатываясь немного, отправился снова на пашню, где пахал его брат.
Прокофий уже кончил разсевать и начал запахивать семена. По походке брата, он увидел, что тот выпил еще и сильно возбужден. При одном из поворотов, он с сохой приблизился к телеге и, как бы налаживая соху, остановился. Он предвидел ссору. Дмитрий подошел.
-- Я те сказал убраться к чорту с моей пашни?
-- А ты хотел старосту привести. Что-ж не привел?
-- Я и без старосты с тобой справлюсь. Ну, убирайся отсюда!
-- Брат, да отставь ты. Не скандаль. Ведь хуже будет.
-- Чего-ж мне хуже будет? Ты чего грозишься? Испугался я тебя, что ли?
При этом Дмитрий подошел к лошади и сильно дернул ее в сторону. Лошадь сломала обужу {Сошную оглоблю}.
-- А... ты так? Ты мерина катачить вздумал?
Прокофий разсердился и подошел к Дмитрию и взял его за руку. Дмитрий другой рукой ударил его в бок. Оба повалились на землю. Дмитрий был посильнее и, порядочно отколотив брата, снова взялся выпрягать лошадь из сохи. Прокофий вышел из себя, начал искать, чем бы ударить брата. Под руку попался стоявший у телеги глиняный кувшин с водой. Он бросил им в брата. Кувшин ударился об его грудь и упал. Дмитрий же схватил валявшуюся дугу и что было силы ударил ею Прокофия по голове. Прокофий упал.
-- Что думал, не справлюсь я с тобой? Тоже драться лезет!
И стал выпрягать кобылу из сохи.
Между тем в поле хоть народу было и немного, но все-таки кое-кто видел их драку. Заметив, что Дмитрий повалил Прокофия и что тот не встает, два-три мужика подбежали к ним.
-- Ты что-ж это брата-то убил?
-- А он зачем мою землю пашет?.. Ну, вставай!
И Дмитрий толкнул его ногой.
-- Чего вставай, коли ты ему голову прошиб. Не видишь кровь что-ль?
Дмитрий посмотрел: под виском, на котором лежал Прокофий, образовалась лужа крови. Он взялся за голову, постоял немного и бросился к трупу брата.
-- Пронь, прости меня, окаяннаго!.. Ты всем ублаготворил меня. А я тебя убил!.. Батюшка, батюшка!.. Что ты нас не разделил при жизни?..
Вечером старшина счел долгом явиться к земскому начальнику.
-- А у нас, ваше высокоблагородие, неблагополучно. Федюхины-то подрались в поле. Дмитрий Прокофия насмерть убил. Я его велел связать и к господину приставу отправить.
-- Я всегда говорил, что это разбойники. Целый год тягаются, чем мирно жить.
-- Точно так, ваше высокоблагородие, люди были характерные, кляузные.
-- Ну, разскажи, разскажи, как дело было. Да надо о детях его подумать.
Старшина начал разсказывать.
А. Новиков.
"Русское богатство", № 10, 1900
