Записки о городском самоуправлении Александра Новикова, читать с первой главы

XX. Обязательные постановления

Очень важные обязанности возложены законом на думу поручением издавать различные обязательные постановления. Дума, таким образом, является по некоторым вопросам местной законодательницей. Да иначе и быть не может. Кроме законов, распространяющихся на всю страну или отдельную область, есть ещё в каждой городской общине свои местные условия, вызывающие те или другие местные правила.

Кому, как ни думе, лучше знать эти условия и, зная их, выработать постановления, обязательные для всех жителей данного города. Эти постановления могут обнимать собой всякие отрасли городского благоустройства: санитарная часть, строительная, ветеринарная, наружное благоустройство — всё входит в компетенцию думы, всё, что не может быть предусмотрено внешним законом. Так как ко всему этому мне придётся возвратиться, то я здесь ограничусь вопросами: как обязательные думские постановления проходят в жизнь? Какая связь между словом и делом? Стоит ли только издать правила и они уже сами непременно войдут в жизнь или, наоборот, что ни пиши, а жизнь идёт сама по себе? И если это так, то почему?

Вряд ли требует доказательств положение, что чем культурнее жизнь, чем выше предъявляемые к населению требования, тем больше стеснений для обывателей, тем больше регламентирована его жизнь. И другое положение, что чем обыватель культурнее, тем легче он подчиняется всякого рода законам и постановлениям, которые, в сущности, для него же и сделаны.

Если население понимает требования гигиены, то оно само будет воздерживаться от всего вредного для здоровья. Например, плеванье на пол. Ведь даже если бы к каждому жителю поставили по городовому, то без сознания вреда плеванья или сами городовые начнут плевать, или, в крайнем случае, обыватель будет пользоваться каждой секундой, когда городовой отвернётся, чтобы плюнуть. Теперь вообразите, что население уже доросло до понимания вреда плевания. Да вам нельзя будет плюнуть, помимо вашего собственного отвращения к этому, потому что любой прохожий вас остановит. Плевание на улицах прекратится, когда само население будет считать это дурным и неприличным.

Посмотрите, каким стеснениям себя подвергает культурное население. За границей на курортах не позволено в городе выбивать мебели. Изволь с коврами ехать за город в указанные места и там выбивать их. И вот тянутся туда ряды ручных и конных повозок с горничными и коврами и мягкой мебелью.

А у нас часто (горе вам жить под балконом верхних жильцов): или на вас потечёт неловко вылитая и не попавшая на улицу струя подозрительной жидкости, или вдруг вас обдаст облако пыли от выбиваемых ковров. А заметишь выбивающим, что, мол, так нехорошо, получишь ответ: «А куда-ж нам с коврами деваться? вниз, что-ль, тащиться с ними? их не мало!»

Ясно, что на общество распространяется правило, применимое к частному лицу, что чем оно лучше живёт, здоровее, умнее, чем оно культурнее — тем должно больше себя стеснять, пока это стеснение не войдёт в привычку. Вместе с тем, стеснять себя может общество, опять-таки так же, как и частное лицо, только сознав, что это полезно для него же самого. Издавать же для некультурного общества стеснительные законы всё равно, что терять время, ещё хуже, потому что писать постановления, которые не исполняются, значит, приучать население к неуважению к закону.

А мораль всего этого та же, которую мне пришлось столько раз повторять, когда говорил о деревне: нам нужно учиться, учиться, учиться... Да не так только учиться, чтобы иметь дипломы высшего, среднего и низшего образования... Нет, дипломы у нас всё более и более теряют значение, всё меньше и меньше соответствуя истинному знанию обладателей этих дипломов . Нам надо учиться, читая, что делается у людей, и как делается, не боясь перенять у Европы и в духовной и в экономической жизни её всё, в чём она так быстро и неудержимо стремится за последнее время вперёд!

В особенности хорошо бывает не тогда, когда население идёт за обязательным постановлением, а когда обязательное постановление является результатом народного сознания, что такой порядок лучше.

Возьмите людный перекрёсток у нас, на Невском, или в Берлине на Фридрихштрассе, где движение не меньше, чем на Невском, и посмотрите разницу. У нас не менее четырёх полицейских на перекрестке и притом каждому из них дело есть. Редкому извозчику или кучеру не приходится сказать что-нибудь, сам он не сделает, как следует.

В Берлине один шутцман, и тот стоит, как статуя и молчит: всякий сам знает, как ему ехать. Очевидно, у нас жизнь идёт за обязательным постановлением, поддержанным полицияй, страхом наказания: в Берлине обязательное постановление вытекает из жизни. Полиция там для какого-нибудь нахала, могущего нарушить общий порядок, а не для публики.

Культура нужна, чтобы все мелочи жизни сообразовались с пользой и законом, но есть требования закона, которые могут и должны быть исполнены, хотя бы вопреки не только сознанию, но даже и доброй воле населения. Есть такие упущения городского благоустройства, которые на многие годы не дадут городу войти в правильную колею и которые будут отзываться на следующих поколениях. За такими нарушениями обыкновенно и следить возможно даже при противодействии населения.

Таковы нарушения строительного устава. Вообразите дом, а то и целый ряд домов, построенных не по плану, без соблюдения установленных правил. Ведь их так легко не снесёшь, и на долгие годы улица останется обезображенной.

Дума, стоящая на высоте положения, разберётся в этих жизненных требованиях и поймёт, чего можно, чего нельзя требовать от населения. Конечно, ещё вреднее будет для города, чем излишняя регламентация, если дума, сама не сознавая пользы города, вздумает мирволить населению, считая за стеснение населения его распущенность. Такие думы не только в данную минуту тормозят городское благоустройство, но и на будущее время готовят своему городу неудобства, которые гораздо труднее будет вывести, чем теперь не допускать.

Это случается — или если дума сама малокультурна, или если гласные гонятся за дешёвой, ничего не стоящей популярностью минуты.

У нас, к сожалению, очень часто ещё мало бывает и написать хотя бы самое разумное, самое легко исполнимое постановление. Провести его в жизнь, заставить население его исполнить, даже если оно само не сознает ещё его пользы — не так-то легко. Происходит это, главным образом, от полного отсутствия у городских служащих полицейских прав и, с другой стороны, от полного неподчинения полиции городскому самоуправлению.

Действительно, что остаётся делать городскому агенту, если он замечает неисполнение закона или обязательного постановления? Обратиться к полиции? Ну, а если полиция не примет мер к прекращению непорядков? Жаловаться губернатору? Но все, ставшие на этот скользкий путь, знают, как трудно добиться чего-либо путём жалоб.

И земства и города, если могут от полиции чего-либо добиться, то только сохраняя с ней хорошие отношения. Это я утверждаю, что бы ни говорили теоретики.

Трудно надеяться, что мы скоро получим улучшение этого положения.

Полиция, по своему существу, есть орган правительственно-общественный ввиду двойственности её задачи: с одной стороны — преследовать цели исключительно государственные, с другой — служить проводником между населением и самоуправлением, заботясь об исполнении требований города.

В тех странах, где общество поглощено государством, естественно, что полиция, считая своей прямой обязанностью только исполнять волю администрации, пренебрегает требованиями самоуправления. Наоборот, там, где идея общества не поглощается идеей государства, там только голос общества считается важным и для полиции. Соответственно с этим и полиция иногда всецело подчиняется администрации, иногда же является лишь органом самоуправления.

Кое-где за границей были попытки разделить эти две функции полиции и учредить две полиции, правительственную и муниципальную, но такое разделение её функций, такая раздвоенность дорого стоит, а потому в жизнь проникнуть не может. Некоторые функции полицейские иногда слагаются с общей полиции, и учреждаются особые полицейско-муниципальные органы. Такова полиция нравов, имеющая целью преследовать тайную проституцию. Но она окончательно доказала свою несостоятельность. Нравов, оказывается, никакими полициями ни государственными, ни муниципальными не исправишь. Видно, нужно еще кое-что.

Чем выше само общество, тем громче даёт себя слышать его голос, тем нормальнее отношения к нему полиции.

Чего у нас положительно в больших городах не хватает, это — судей. Они непомерно завалены работой. И в их отношениях к делам городского самоуправления замечается разница, смотря по тому, какая связь установлена законом между ними и городами. Где судьи выборные, естественно, что в судьи попадают чаще люди с общественной жилкой. Такие будут дружнее стремиться вместе с деятелями самоуправления к достижению общей цели улучшения городского благоустройства.

Наоборот, там, где между судом и обществом связи никакой нет, кроме той, что один судит, а другой судится, там нельзя и ожидать от судей, чтобы они особенно ретиво относились к городским делам.

А насколько важно для города отношение суда, известно всякому, кому приходилось видеть, как накопляются протоколы о разных нарушениях санитарных и строительных и лежат чуть не по целым годам без движения. Если уже никак увеличением числа судей нельзя добиться скорого правосудия для всех, то, по крайней мере, желательно бы было, чтобы городские дела, в виду важности их общественного значения, были выделены из числа остальных и разбирались бы не по очереди, a по мере поступления протоколов. Думаю, что такое исключение для общественного дела не может показаться обидным обывателю.

XXI.   Пенсии

Всякий знает, как, несмотря на сравнительно небольшое жалованье, многие стремятся быть непременно на государственной службе. Единственно чванством и желанием получать чины и ордена такого стремления, конечно, объяснить нельзя. И если вы спросите чиновника, почему он держится так цепко за своё место, то ответ вы получите такой: место прочнее другого, да и старость, как-никак, обеспечена. Служит он тридцать лет, ежедневно сменяя бумагу на бумагу, всё «предлагая» и «донося», часто и не от своего имени, а от имени более счастливого или привилегированного начальства. И всё это, чтобы получить ничтожную пенсию под старость.

В частной службе этого нет. Прослужить двадцать и более лет на одном месте или у одного хозяина — удел весьма немногих. А сколько мест ни меняй, сколько ни служи, под старость пойдёшь с рукой, если не успеешь за свою жизнь сделать экономии. А часто ли делается экономия, знает всякий служащий. Гораздо легче сидеть в неоплатном долгу.

Нечего объяснять, конечно, как важно для учреждений иметь прочных служащих. С одной стороны — если человек долго служит, то это уже есть некоторая гарантия его добропорядочности и трудоспособности; с другой стороны — и служащий, видя, что им дорожат и что место прочное, считает своим долгом лучше и добросовестнее служить.

Земства и города давно стараются удерживать служащих на местах и изобретают для старослужащих разные приманки. В редком самоуправлении не введены прибавки к жалованью за пятилетие или десятилетие. Кое-где это распространяется только на отдельные роды службы, которыми больше дорожат, например, на одних учителей; кое-где на всех служащих самоуправлений. Прибавки бывают различны. Иногда они выражаются определённой цифрой, иногда выдаётся известный процент жалованья. Эти прибавки, несомненно, полезны, потому что служат приманкой для поступления на общественную службу. Но есть у них и невыгоды.

Имея стремление постоянно возрастать, сумма прибавок там, где она давно заведена, доходит до довольно большой цифры, которая, впрочем, всегда неопределённа. Никогда, заранее не подсчитав, нельзя сказать, насколько на следующий год придётся увеличить эту сумму. Это расход постоянно возрастающий, скачками.

Обыкновенно пятилетки или десятилетки даются за пять или десять лет непрерывной службы. Естественно, что если человек, прослужив городу три года, ушёл на время, может быть на другое место, где ему больше дали, а затем опять возвращается на старое место, то он на прибавку право своё теряет.

Из этого выходит, например, вот что. Служащий высший, грамотный ревниво относится к своему праву получать прибавки и всячески старается не потерять его. Даже если он и ищет нового места, то он начинает с того, что возьмёт продолжительный отпуск, подаст заявление о болезни, и только убедившись, что ему хорошо остаться на новом месте, порвёт связь со службой городу.

Другое дело рабочие. Неграмотные, всегда забывающие свои права, они и в уме не держат своего права на получение каких-то добавочных. Поэтому, заболел ли рабочий, написал ли ему отец, чтобы он возвращался домой, хотя бы на похороны матери, он первым долгом не отпуск берёт, а увольняется, тем самым теряя своё право на добавочную выдачу, даже если бы по выздоровлении или миновании надобности вернулся к месту прежнего служения и был принят обратно на службу.

Но главный недостаток этих прибавочных тот, что они вовсе не обеспечивают старости: хоть тридцать лет прослужи городу, а ушедши, не сохранишь ни жалованья, ни прибавочных.

Поэтому постоянно обращаются к думским и земским собраниям с ходатайством о пособиях и пенсиях. Тут-то и совершается иногда великое беззаконие. Приятен, угоден был служащий гласным, иногда даже не только не по долгу службы, а и во вред ей: имеет он сильную поддержку в лиц влиятельного гласного — вот и обеспечена крупная пенсия, часто превышающая его заслуги.

С другой стороны, если служащий не заслужил популярности среди гласных или группы гласных, иногда даже потому, что не позволял себе делать для них исключений из общего закона, или если он поддержки не имеет, или если недоброжелатель какой-нибудь распространил про него слух, что он богат, даёт деньги в рост, или что-нибудь подобное, то не видать старику, часто больному и многосемейному, пенсии, как ушей своих. Такие несправедливости часто бы вают глубоко возмутительны. Ежегодный расход городов на пенсии бывает ещё более непостоянен, чем расход на добавочное содержание. Случайно мягкосердечный состав гласных, ряд хороших, в смысл бюджета, лет, и вот сумма пенсий растёт непомерно.

Эта неопределенность, неизвестность, в которой каждый служащий находится, получит он пенсию или нет, умирать ему с детьми с голоду или кое-как дотянуть до положенного ему конца, удручающе действует на служащих. Нехорошо она действует и на состав служащих. Что делать управе, если она видит, что служащий по болезни или по старости не годится, или хотя бы не по старости, а потому, что всегда был плох, но его кое-как терпели, теперь же усложнившиеся обстоятельства требуют улучшения состава? Уволить, рассчитывая на милость думы? А если этой милости не будет, и старику грозит улица? Поневоле приходится сговариваться, a то и заведомо неподходящему человеку давать сидеть на месте до смерти.

А когда старик умирает, его семья все же остаётся нищей, потому что редко когда общественное самоуправление дает пенсии вдовам и детям. Тут случай и личные отношения играют еще большую роль.

Всё это давно сознаётся и земством и городскими деятелями. Поэтому о пенсионных уставах говорят постоянно, но в действии мы видим очень мало таковых. Дело в том, что составлять пенсионный устав или устав эмеритальной кассы брались всевозможные общественные деятели и чиновники, думая, что это им по плечу.

Пенсионные кассы составлялись так: соображали, какую часть содержания желательно оставить человеку, прослужившему 20 лет? 25 лет? 30 лет? Такую и писали. Затем соображали, сколько приблизительно это составит в год. И если сумма выходила более или менее подходящей — считали устав готовым. Ну, а там, говорили себе, конечно, хозяйство растёт, растёт и число служащих, будет увеличиваться соразмерно и сумма пенсий. Но наши нормы хороши! Большинство этих проектов остались проектами, в жизнь не вошли. Так тянулась обычная безмятежная выдача пенсий. Но это еще лучший случай. В тех же учреждениях, как общественных, так и казённых, где пенсионные кассы были введены, он или лопались, или накануне несостоятельности. Это несчастие ещё хуже, чем отсутствие кассы. Сидел, рассчитывал старик на пенсию; вдруг нет её. Лучше уж и не рассчитывать ни на что.

Горе в том, что своими средствами хотели обходиться там, где нужна наука, и наука мудрёная, да ещё подкреплённая опытом. Только последнее время пошли по верному пути.

Учреждение, желающее ввести обеспечение старости своих служащих, должно (это главное!) обратиться к специалисту. Такие есть среди математиков и профессоров. Деньги, притом пустые, жалеть на это нечего. Дело важное и устраиваемое навсегда. Дорого стоило, когда жалели гроши на науку. Видно без неё не так-то легко обойтись. А здесь без науки ни шагу ступить нельзя.

Специалист вам скажет, что нельзя цифры выдумывать, надо брать те, которые даёт расчёт; скажет вам тоже, что прочна бывает пенсионная касса только страхового типа. Дело вот в чём. Каждому служащему с момента его поступления на службу открывается отдельный счет. У него образуется капитал: 1) из вычетов из его содержания, 2) из соответствующих ассигнований сумм общественных, 3) из процентов тех и других.

Капитал составляется не только для него, но и для его жены и для детей. Всё это составляется из немногих рублей, а то и из копеек, но со временем призвано сослужить важную службу.

Затем думой определяется, как эти деньги должны выдаваться служащему при выходе его в отставку. Можно положить, например, так: первые пять лет его службы и городские ассигнования, и его вычеты для него пропадают; вторые пять лет он при выходе единовременно получает обратно свои взносы с процентами. Третье пятилетие он получает единовременно при выходе в отставку как свои взносы, так и городские ассигнования; и те и другие с процентами. А дальше он уже получает пенсию.

Это примерные цифры, которые могут быть произвольно изменены. Я хотелетолько показать, как это делается.

Может быть принято во внимание не только число лет службы человека, но и его возраст. Если он выходит в отставку молодым, то пенсия ему назначается меньшая, чем старику, так как у него большая вероятность долго жить.

Все это точно разработано, так что ошибка мало вероятна, и крахом не грозит.

Человеку, прослужившему 15—25 лет, пенсия возрастает медленно, и в общем невелика; но чем дальше, тем скорее она растёт, и к 30 — 35 годам равняется с жалованьем.

Громадное значение имеет обеспечение жены и детей, возрастающее с числом детей, с возрастом, вообще с потребностями. Это начало высокогуманное, и нельзя не порадоваться, что оно принято наукой и практикой.

Всё это выводится специалистом очень точно на основании уже выработанных таблиц и особых каждый раз вычислений, основанных на статистических данных о числе, возрасте, содержании и семейном положении служащих.

Эти же вычисления и определяют жертву города или земства на этот предмет. Эта жертва, т. е. ежегодно отчисляемая в пенсионный капитал сумма, обыкновенно выражается в процентах ежегодного содержания всех служащих, сумма весьма определённая и никаких неожиданностей не предвещающая. По мере роста жалованья растёт и ассигнование в пенсионный капитал.

Довольно затруднительно разрешение вопроса о включении старослужащих, т. е. тех, кто уж служит при введении устава. Ясно , что их капитал должен образоваться из единовременных взносов их за все года службы с процентами и из соответствующего ассигнования городских сумм. Такой взнос для служащих невозможен, для города тяжёл. Приходится или устанавливать какой-нибудь компромисс, или оставаться при прежней системе.

Пенсии страхового типа меньше, чем при старом порядке, и часто не удовлетворяют служащих; но последние должны помнить, что эта касса лопнуть не может, и что лучше быть обеспеченным хотя меньше, но верно и не на бумаге только.

А главное, как приятно знать, что это моё, и что это моё не зависит от произвола кого бы то ни было.

Нет сомнения, что состав служащих улучшится с введением пенсионных уставов, как вследствие того, что сами они почувствуют себя крепче, так и потому, что у управы будут более развязаны руки.

К сожалению, можно по пальцам перечесть земства, которые ввели такой устав, а два – три города только разрабатывают его. Медленно всё идет у нас. Чем скорее, тем лучше будет, если все придут к этому убеждению. А доступны эти уставы и маленьким городам и земствам, лишь бы они обратились к науке.

XXII.   Печатный орган

Пять – шесть самых больших наших городских самоуправлений издают в вид журналов думские известия. Выходят эти периодические издания или ежемесячно, или по мере накопления материала, и содержат как официальную, так и неофициальную часть. Официальная часть заключает всякие назначения, распоряжения и отчёты разных органов самоуправления, обязательные постановления и т. под. В неофициальной же части помещаются статьи, очерки и проекты, касающиеся того города, где журнал издают.

Более или менее с ходом дела в этих городах эти издания знакомят.

В других городах издаются ничтожные листки объявлений, а то и газеты, выходящие раз или два в неделю — « Ведомости такой-то думы » . Кром официальной части и сухих протоколов заседаний думы, а иногда и комиссий, в них, насколько я знаю, читатель не найдёт ничего; даже понятие о положении городского хозяйства он себе не составит.

Положение земских периодических изданий более или менее такое же. Сколько раз хлопотали земства об издании общеземского органа, сколько мечтали о таком издании и при Вольно-Экономическом Обществе! К сожалению, мечтам этим перейти в действительность не было суждено. Был проект взамен этого издавать земский (?) орган при хозяйственном департаменте министерства внутренних дел, но и этому не суждено было увидеть свет. Об издании общегородского органа я что-то и не слыхал. Думаю, что это происходит от сравнительной отсталости городов в сравнении с земствами, а не оттого, что общегородской орган менее нужен, чем общеземский. Думаю даже, наоборот, что именно отсталость-то наших городов и делает городской орган более нужным, чем земский.

Нужно ли доказывать пользу и того и другого? Ведь положение теперь в высшей степени критическое. Каждый день в практике управ встречаются такие вопросы, по которым невольно и хочется и надо узнать: а как в других городах или земствах это делается? Иногда, и то, конечно, в самых важных случаях, член управы пишет в одну или две управы письма, и просит их ответить, как дело делается у них. Обращается он, конечно, к тем управам, которые стоят более или менее в тех же условиях, как и его собственная, и которые поэтому могут дать нужное сведение. Не писать же циркулярно по всем городам России.

Иногда от некоторых любознательных управ получаются такие же вопросы. Но по тому, как иногда затруднительно, a то и просто некогда отвечать на них, понимаешь, что и другим не следует надоедать часто.

Трудно себе представить, какие благотворные последствия могла бы иметь возможность знать, что делается не в двух управах, а во всех; и притом, не по одному особо важному вопросу, a по каждому представившемуся сомнению. Получить же это можно путём особого печатного органа. Теперь мы волей-неволей должны переделывать массу ошибок, уже сделанных другими единственно потому, что опыт одних не служит на пользу другим.

Некоторую пользу в отношении ознакомления земств и городов с деятельностью соседей приносит общая пресса; но рассчитывать на неё нельзя уже потому, что всего не перечитаешь.

Как-никак, специальный орган нужен; и меня удивляет, что не появляется частное издание, посвящённое разработке чисто хозяйственных земских и городских вопросов.

Существуют органы прессы по всевозможным отраслям знаний искусств, техники, практической жизни. Только нет органа у той отрасли человеческой жизни, которая наиболее в этом нуждается и которая принесла бы наибольшую пользу.

Нет человека на Руси, на котором бы не отразилось хорошее или дурное ведение хозяйства местного самоуправления .

Те причины, которые могли затормозить издание земского органа присутственным местам или официальным обществам, очевидно, не имели бы места в отношении к частному изданию, которое так же легко может быть закрыто, как и открыто, в случае, если бы не удовлетворяло цензурным условиям.

Думаю, что такой специальный земско-городской орган положительно имел бы средства существовать. Ведь нельзя предположить, чтобы нашлось хоть бы одно самое захолустное земство или самый малокультурный город, который бы не подписался на журнал, посвящённый хозяйству самоуправлений.

Если бы председатели и члены управы не поняли пользы такого журнала, то ведь найдётся же в управе хоть грамотный человек, секретарь или бухгалтер, который скажет им, что выписать такое издание полезно для них же.

Да и кроме управ, земских и городских, неужели среди гласных да, наконец, и среди обывателей не нашлось бы достаточного контингента читателей. Ведь живут же специальные органы — не буду говорить про охоту и спорт, которые считаются благородными занятиями — ну, хоть для собирателей почтовых марок. Неужели городское хозяйство менее интересно, нежели коллекционирование почтовых знаков?

Не может быть никакого опасения для издателя и со стороны материала. К земствам в городам как-никак тяготеет цвет нашей интеллигенции, и даже если всевозможные причины не позволяют часто интеллигенции служить самоуправлениям непосредственно, то всё-таки управа городская, а в особенности земская несомненно является первым домом, куда обращается волею судеб заброшенный в захолустный город какой-нибудь Вятской губернии интеллигент. И если даже он двери этого дома находит закрытыми, то ведь открываются же они для него, когда он в числе публики заходит послушать несложные и некрасноречивые дебаты собрания.

Да, наконец, если интеллигенту часто недоступна работа в самоуправлениях, то ведь из разряда обывателей он не так уже часто изъемлется. А обывателю, хотя бы и непостоянному, свойственно интересоваться обывательским делом. А дело самоуправлений есть дело обывательское.

Да и написать интеллигент может, и послать в редакцию написанное также может. И сделает он это дёшево, так как интеллигенты в смысле материальных удобств вообще люди не избалованные ...

И вот вам готова богатая хроника всех самых диких уголков России! Редактор, знай, выбирай себе, что имеет общественный интерес или чисто практическое применение.

Что ж касается специальностей, то и тут бояться не следует недостатка хорошего материала. Всякий, делающий что-либо серьёзное, чувствует потребность поделиться своим опытом с другими. Поэтому, нет ни малейшего сомнения, что хозяйственные вопросы будут постоянно привлекать лучших и серьёзнейших работников-специалистов к помещению в газете своих наблюдений и советов.

Это для меня так очевидно, что отсутствие такого органа меня всегда удивляло.

Но есть еще издание, которое в высшей степени необходимо для деятелей самоуправления и о котором удивительно поздно заговорили. Это — энциклопедии муниципального хозяйства. Последнее время вышло много энциклопедических словарей общего содержания и, кроме того, издаются различные энциклопедии по специальностям. Зародилась недавно мысль и об энциклопедии земского хозяйства. Дело опять чем-то затормозилось. Нечего и говорить, что энциклопедия эта, если она будет только земская, будет одностороння. Ведь земское и городское хозяйства родные братья, имеющие много сходства между собой. Главное сходство их — что правильно ведённое хозяйство и земское, и городское должно быть основано на одном основном принципе общественности с её спутниками.

И вот если бы вышла земская энциклопедия вследствие большей подвижности и любознательности земцев в сравнении с городскими деятелями (вот есть же слово « земец » , а ведь слова « городец » нет), то, очевидно, через некоторое время потребовалась бы другая, городская энциклопедия, с частыми повторениями того, что уже попало в первую. Очевидно, должна быть одна общая для деревни и города энциклопедия, которая бы служила настольной книгой для каждого человека, так или иначе причастного к тому или другому делу. Ведь каждому из нас на каждом шагу требуется то та, то другая справка.

И как досадно не иметь под рукой справочной книги.

В эту энциклопедию вошло бы всё, так или иначе касающееся хозяйства. Тут была бы и юридическая часть, в которой не легко распутаться вследствие расположения изданий в порядке статей закона, тут были бы ответы и на вопросы по всевозможным специальностям: педагогике, медицине, технике; здесь бы мы могли узнать, как что делается или было сделано в других местах; здесь бы нашли себе место беспристрастной оценки деятели, так или иначе соприкасавшиеся или соприкасающиеся к общественным вопросам.

Жизнь усложняется со страшной быстротой, человеку надо или, если он посвятил себя одной узкой специальности, всё более и более специализироваться, доходя до изучения крайних мелочей по своей специальности, или, наоборот, иметь очень широкий кругозор по всем вопросам усложнившейся жизни.

Возьмем гласного думы. Как будто — область чисто хозяйственная, не нуждающаяся в общем гуманитарно-философском образовании. Но сколько знаний нужно хорошему гласному, если он сознательно хочет распутываться во всех вопросах, передаваемых на решение думы. Неужели он может обойтись без настольной энциклопедии, как бы ни было разносторонне его знание и широк его опыт.

 

XXIII.   Губернское по городским делам присутствие

Губернское по городским делам присутствие для губерний неземских в земских является присутствием по городским и земским делам. Хотя в последнем случае число выборных общественными учреждениями членов присутствие несколько больше, но это мало влияет на ход дела. Большинство всегда обеспечено администрации.

Власть губернатора в присутствии очень велика. Независимо от того, что ему принадлежит всецело право передавать то или другое постановление общественного собрания в присутствие для отмены, он, в качестве председателя, всегда, даже невольно, влияет на решение. Авторитет губернатора редко, даже из чисто политических соображений, не влияет на членов присутствия из чинов различных ведомств. А вице-губернатор и советник присутствия в земских губерниях являются членами, прямо ему подчинёнными.

Дела, подлежащие ведению губернского присутствия, довольно различны. Оно непременно утверждает некоторые постановления думы, как, например, смету, рассматривает протесты губернатора, жалобы частных лиц на постановления собрания и разбирает дела о должностных лицах самоуправления.

Губернское присутствие должно быть стражем законности, что видно уже из присутствия юридического элемента иногда в лиц одного прокурора, а иногда в лице прокурора и председателя суда. Предполагается, что губернатор может увлекаться своей ролью, и сдерживающей силой является присутствие. Эту роль присутствие очень часто не выполняет.

Можно указать многие решения, прямо незаконные и при том различные в разных присутствиях по одному и тому же делу.

Так, присутствие в случаях протеста губернатора против думского постановления может или отменить его, или оставить в силе, но отнюдь не видоизменять. Некоторые присутствия это невозбранно и часто себе позволяют.

Губернатор, впрочем, всегда может своей властью приостановить решение думы, даже против мнения присутствия. У него есть право vet о, если он в меньшинстве, как нередко это случается. Тогда разногласие идет в министерство или высшие инстанции, его заменяющие.

Насколько ревниво закон относится к перевесу администрации в губернском присутствии, можно видеть из следующего:

Если постановление думы или земского собрания касается какого-нибудь казённого учреждения, и это казённое учреждение этим постановлением недовольно, как затрагивающим его интересы, оно может обжаловать его в присутствие. В этих случаях закон допускает участие представителя обиженной части в присутствии с правом голоса. Казалось бы, что никакой разницы в данном случае нет между жалобой казённого учреждения и частного лица. Между тем, жалоба частного лица разбирается даже в его отсутствие, a по жалобе учреждения одним из судей является начальник этого самого учреждения, то есть сам жалобщик. Таким образом, судьями в собственном деле, то есть членами присутствия, бывают: инженер округа путей сообщения, уездный воинский начальник, директор народных училищ и много других.

Значение присутствия тем больше для самоуправления, чем бесполезнее, а иногда и вреднее является обжалование его постановлений в сенат. Есть теоретики, которые каждое, по их мнению, несогласное с законом постановление присутствие считают полезным обжаловать. Ставят дело на принципиальную почву и думают, что только обжалованием в сенате можно достигнуть наименее частого нарушения своих прав.

По-моему, это теоретическое воззрение не выдерживает критики. Во-первых, практика говорит, что только на почве добрых отношений (добрых, конечно, настолько, насколько это совместно с достоинством общественного учреждения и общественного деятеля) может быть практически достигнут хороший результат в городском хозяйстве. Частые же жалобы в сенат, портя эти отношения, вовсе не ведут к тому, что реже будет нарушаться закон, — наоборот, это озлобляет присутствие, которое делается еще менее снисходительным. Вопросы же, связанные с постановлениями дум и земств, настолько хватают за живое будничные интересы всего населения, что этими интересами жертвовать отнюдь нельзя даже для достижения целей теоретических и при том весьма сомнительных.

Не касаясь состава, было бы весьма желательно одно изменить в присутствиях, это — чтобы допускались стороны, т. е. жалобщики. Как ни говорите, бумага и устные объяснения вещи совсем различные, в особенности для того, кто знает, как эта бумага пишется. Что может сказать жалоба, написанная лицом, не знающим закона, а иногда и уличным «аблакатом» за пол-бутылки водки?

Очевидно — ничего. А часто — написана-то она по делу, касающемуся самых живых интересов обывателя.

Почему бы его не допустить в заседание присутствия, не выслушать? Я глубоко убеждён, что при таком условии решение дела часто было бы справедливее.

Другим, конечно, коррективом решений губернского присутствия могла бы быть гласность. Рассмотрение дел губернского присутствия, будь оно публично, много бы только выиграло. Но об этом, конечно, и мечтать нечего.

Перехожу теперь к вопросу общественной этики, который меня очень интересует, но в котором я окончательно разобраться не могу. Начну с того, что расскажу два случая, бывших со мною и противоречащих один другому.

Будучи тамбовским губернским гласным, я внес предложение громадной важности — об участии губернского земства в расходах на народное образование. Немногими голосами мое предложение прошло, но было опротестовано губернатором в присутствии. Членом присутствия от земства был один из самых ярых моих противников по этому делу. Как член присутствия, он голосовал против постановления земства. Его голос был решающим, и дело провалилось.

Помню, как я тогда негодовал, считая, что член присутствия от земства обязан поддерживать мнение земства, а не своё!

В качестве бакинского городского головы мне пришлось быть в том же положении, как этот гласный. Дума дала разрешение на постройку одного завода в городе. Я считал, что этот завод не у места будет и подал особое мнение. Губернатор опротестовал решение думы. Тут-то я вспомнил положение члена тамбовского присутствия и сделал точь-в-точь как он: голосовал против решения думы.

Мой голос был не решающим. Моё мнение в присутствии провалилось. Но это не важно. Важен принципиальный вопрос: когда я был прав? негодуя против земца, не поддержавшего решения собрания, или голосуя против думы, коей я был представителем?

Если мне пришлось так диаметрально действовать против теории, которую я же перед тем проповедовал, то это показывает, насколько трудно в каждом отдельном случае совсем отрешиться от субъективизма.

Понятно, что и предложенный мной вопрос, как быть члену присутствия от самоуправления в случаях конфликтов своих личных убеждений с решениями представляемых им собраний, будет субъективно многими решён различно.

С одной стороны, трудно допустить возможность для человека голосовать против своего убеждения где бы то ни было.

Не всё ли это равно, как если адвокат будет защищать дело, в которое не верит? Или ещё хуже, как если судья будет выносить свое решение не по личному убеждению, a по требованию его назначившей власти? Затем, если он должен голосовать в известном смысле, то он должен и отстаивать доводами постановление, которое считает себя призванным защищать. А уж это совсем мудрено. Не выступать же с доводами противников, старательно замалчивая свои! Это как будто задача непосильная!

С другой стороны, надо стать на точку зрения думы или земства. Дума имеет двух представителей в присутствии, голову и особо для сего выбранного гласного. Вообразим, что оба будут по важному вопросу держаться мнения меньшинства, и они же, представители думы, провалят решение этой самой думы. Дума им за это спасибо не скажет, как не могло быть довольно в моем примере тамбовское земство. Как быть общественному самоуправлению? Как ему добиться своего, когда сам закон дал ему на это средства? Выходит так: закон даёт ему возможность провести мнение большинства, a сами агенты самоуправления проваливают его. А ведь заменить их другими, выбранными ad hoc, нельзя. Как тут быть?

Вопрос, мне кажется, сводится вот к чему: что в члене присутствие должно перетянуть? своё « я » , которое стремится содействовать делу, которое считает правыми или мысль, что он представитель большинства, которое тем самым правее, чем он сам? Если взглянешь на дело с этой точки зрения, то миссия этих лиц покажется настолько важной, что личное мнение должно отойти на задний план.

Слышал я и такое мнение. Есть разница в этом отношении между головой и членом присутствия, по особому выбору земства. Голова выбирается не для того, чтобы быть членом присутствия. Это его второстепенная, придаточная обязанность; если он хороший администратор и хозяин, то его выбирают в головы, хотя бы он и не хотел отказываться в присутствии от своего мнения.

Другое дело член присутствия от думы. Его только для того и выбирают, чтобы он служил представителем думы и приводил доводы думы, независимо от того, что он сам думает. Одним словом, голова состоит членом присутствия, как самостоятельная единица, сам по себе, а член от земства или думы является в заседаниях присутствия не как выразитель своих мнений, но как представитель интересов думы, то есть выразитель мнения её большинства.

С этой точки зрения голова, высказывая лишь своё мнение и голосуя, как считает полезным по существу, поступает правильно, член же от думы грешит против своего доверителя, не поддерживая исключительно его точку зрения. Если так на вещи смотреть, гласный, принимающий на себя звание члена присутствия, зная, на что он идёт, может в случае несогласия с этой точкой зрения отказаться от избрания.

Вообще установить общую точку зрения на этот вопрос необходимо как для думы, которая будет знать, чего ей можно требовать от своих представителей, чего нельзя, так и для самих членов присутствия, из которых редкому, вероятно, не приходилось ставить себе этот вопрос.

XXIV. Низшее народное образование

Что сказать в одной статье или двух про такой предмет, как народное образование в городах? Томы исписаны на эту тему, жизни посвящены образованию, а взглянешь и поражаешься, как мало сделано. Не в сравнении с тем, до чего люди не додумались, а в сравнении с тем, что люди должны бы были знать, что другие знают, но преднамеренно от большинства скрывают. Когда подумаешь о нелепости положения, что знание считается привилегией небольшого кружка, совестно становится принадлежать к нему. Ведь к знанию неудержимо стремится человечество, как растение к свету, а мы отгородили большинство людей от этого света и, пользуясь им, как хотим, оставляем за собой силу, которая должна бы быть уделом всех.

Но счастливее ли будут люди, если много будут знать? Культура, говорят, несёт с собой и увеличение страданий.

Да не всё ли равно! Кто эти страдания мерил или считал? Не всё ли это равно, что спросить: кто счастливее? люди или свиньи? Да если и свиньи, всё же мы свиньями сделаться не захотим.

Обязанности городов по народному образованию еще шире, чем обязанности земства. Земства специализировались в области чисто народного образования, т. е. низшего образования (как дико звучит, что народу нужно только низшее образование!) Только Вятская, не дворянская губерния пооткрыла чисто народные гимназии, a то лишь изредка мы видим небольшие субсидии земства средней школе.

Другое дело города. Они должны заботиться о низшем образовании, и среднем и, по возможности, содействовать и высшему. В последней, впрочем, области большей частью ограничиваются ходатайствами. Ни одному городу высшее учебное заведение не по карману, да к тому же правительство, открывая таковое, руководствуется не одними только финансовыми соображениями.

Так, Кавказ не получает ни университета, ни политехникума, несмотря на кричащую нужду, вопли обывателей и многократные просьбы городов с предложением ежегодных субсидий.

Низшее образование стоит в общем низко и качественно и количественно. Хотя качество образования независимо от городов в каждой отдельной школе, но поднять тип школы во власти городов. Тут так рассуждают: мы исполнили свой долг, если сделали низшее образование общедоступным, причём низшим считается только действительно низшее с трёхлетним курсом. Для народа больше и не нужно. Для избранных кое-где в больших городах открывают шестиклассные городские училища (которые, к слову сказать, называются и двухклассными, и трёхклассными, и четырёхклассными), но это для избранных, отнюдь не для народа. На трёхлетнем курсе мы замерзли, забыв, что почему бы и народу не учиться и четыре, и больше лет? Ведь учатся же за границей и шесть, и семь лет.

Но пока мы и до действительной общедоступности трёхлетней школы далеко не во всех городах доросли. В столицах и то ежегодно бывают сотни случаев отказа. В некоторых же провинциальных думах и теперь ещё даже на низшее образование смотрят не то как на роскошь, не то как на нечто вредное.

Есть ещё одна истина, которой следовало бы проникнуться всем городам. Это необходимость бесплатности обучения. Москва, сохраняя плату за учение, хотя бы и с исключениями, хотя бы и невысокую, заслуженно подверглась массе упрёков в обскурантизме. Но бесплатности мало. В земствах почти везде при бесплатности обучения школа выдаёт ученикам даром учебные пособие. Конечно, это делается бережно. Учебники отбираются от учеников по миновании надобности и переходят к другим; даётся только крайне необходимое. Некоторые города выдают учебные пособия лишь бедным, но и это вряд ли желательно. Сколько бедных тянутся из последнего и лишают себя куска хлеба, чтобы скрыть свою бедность.

Но этого мало. Надо помнить, как живут в городах семьи, посылающие своих детей в начальную школу, надо помнить, чт о эти дети поели перед тем, как идти в школу, и какая пища их ждёт дома. Поэтому, если бы устроить тёплые завтраки, то это не только благотворно отзовется на здоровье ребятишек, но и несомненно поднимет их работоспособность. Хорошо господам учителям требовать от класса внимания и послушания, хорошо и инспектору требовать успехов, но что сказать про ученье полуголодных детей? Тут, как ни наказывай, как ни ставь в угол и на колени, a внимания и успехов не добьешься. Не лучше ли их накормить?

Говорю я это по собственному опыту. Я знаю школу, где частным лицом были введены бесплатные горячие завтраки, и могу засвидетельствовать, что хотя в этой школе была набрана как на подбор вся городская нищета, а успехи были не ниже, чем в других школах. Завтраки улучшили сразу успехи и оказались лучшей педагогической мерой.

Для детей условия городской жизни гораздо хуже, чем деревенской, как в физическом, так и в нравственном отношении . Городская вонь и копоть вместо чудного деревенского воздуха — для здоровья; и городская улица со всеми её ужасами вместо деревенского раздолья — для нравственности. Чем хуже приходится жителю, тем труднее и сложнее обязанности самоуправления. Поэтому у города возникают такие вопросы, каких нет в земстве, таков вопрос о колониях для школьников. Вызвать их из этой ужасной атмосферы прямо обязанность общества. Что может быть ужаснее лета в городе для бедного мальчика или девочки? И не обязанность ли наша устроить ему за городом возможное и для здоровья и для развития пребывание? Пока это является уделом благотворительности и притом кое-где. Не есть ли это святая обязанность общества? И почему оно до сих пор её не сознало?

Теперь посмотрим, почему так туго у нас развиваются городские училища с двумя и более классами (как путает это понятие класса с тремя или двумя отделениями. Почему не назвать элементарную школу трёхклассной и т. д.?). Лучшее объяснение этому явлению дал одесский городской голова в единогласно принятом думой ходатайстве о преобразовании городских училищ по типу 1872 года. Он видит две причины их малого распространения: недостаточное участие общества в устройстве их внутренней жизни и неприспособленность их к переходу в среднее учебное заведение. И то и другое верно. Но я позволю себе привести еще третью причину, по-моему, главную; отсутствие сознания у самих дум, что право всякого обывателя получить образование, хотя бы в пределах городского училища, и что поэтому наша обязанность удовлетворить этому праву.

И пока этого сознания не будет, может изменение закона вызвать некоторое улучшение, может повысить кое-где число городских училищ; но удовлетворить потребности один закон не может. Главный тормоз в тех, кто призван руководить делом образования в городах.

Больной вопрос в хозяйстве школ городских, это — квартиры. В больших городах, вследствие дороговизны квартир, иногда школьный бюджет вырастает настолько, что это мешает количественному росту школ. Помещения к тому же неудобные. Поэтому нельзя не рекомендовать, в больших городах в особенности, постройку собственных школьных зданий. Пример нам прекрасный в этом отношении дан Петербургом, который из-за границы пересадил к нам дома со многими классами.

Эти дома сразу встретили несочувствие некоторых. Между прочим, было помещено на страницах «Вестника Европы» блестящее опровержение доводов одного из видных по своему положению в педагогическом мире противников этих школьных домов (опровержение, написанное, кажется, от имени петербургской исполнительной училищной комиссии). Действительно, мне кажется, что эти дома удовлетворяют безусловно всем условиям хорошо поставленных народных училищ. Честь и слава петербургской думе, ознаменовавшей двухсотлетие города крупным ассигнованием на этот предмет!

Защищать наёмные помещения немыслимо уже по их негигиеничности. С другой стороны, рекомендовать большому городу, у которого школы считаются если не сотнями, то десятками, постройку соответствующего числа зданий немыслимо уже потому, что одна земля будет стоить миллионы. Одна дороговизна земли побуждает строить многоэтажные здания. Во многих городах принято, чтобы квартира старшей учительницы была непременно при школе. Подумайте, что в дорогом городе стоит такая квартира при школе в три отделения. При многоэтажном здании старшей учительницы при каждых трёх отделениях не будет. Вот новый источник экономии. Говорят, что при большом скоплении учеников труднее надзор за ними во время перемен, нежели в маленьких школах.

Я часто видал, как во время перемен дети проводят время. Да, часто вовсе без надзора, и это естественно. Где тут учительнице, просидевшей час в душном классе, и во время перемены следить за учениками? В школьном же здании, с большим числом классов, надзор может быть возложен на тех же учителей поочерёдно. Это уже возможно, если из 20 человек двое будут дежурных. К концу я оставляю главное преимущество этих домов в смысл сокращения расходов. Всякий, конечно, отвергнет вместе со мной, чтобы в городе были школы с тремя отделениями на одного преподавателя. Это хорошо в деревне, где школа на 40 — 50 учеников отстоит от другой такой же на пять вёрст, но допускать такие противные самым элементам педагогики школы в большом городе является уже и теперь анахронизмом. Поэтому теперь распространены наиболее школы из трёх отделений. Принимая в младшее 50 – 60 учеников. Мы во втором имеем их 35 — 45, а в старшем всего 20 — 25, а то и меньше. Это обычная убыль учеников в народном училище. Ясно, что это невыгодно отражается на стоимости обучения. То, что в младшем стоит обучение двух детей, в старшем стоит обучение одного. Очевидно, старших отделений нужно меньше, чем средних, средних меньше, чем младших.

Достигнуть этого можно лишь в многоклассной школе, где на 16 — 14 отделений можно, заранее не предрешая, сколько отделений будет младших, сколько средних, сколько старших, распределять учеников и сами отделения по мере надобности, так чтобы ни в одном не было менее 40 человек. Ясно, что на то же число комнат число учеников увеличится значительно, а иметь больше учеников, я думаю, и есть цель благоустроенной школы.

Наконец, можно бы все эти многоклассные школы сделать 2-х классными, т. е. всех желающих держать не только 3 года, но 5 и 6 лет. Лёгкость передвигать отделения способствовала бы удобству такой организации и удешевила бы высший тип нашей народной школы. Само собой разумеется, что это возможно было бы лишь при условии подчинения этих городских школ училищным советам на общем основании с одноклассными. Иначе сведётся к нулю влияние общества и на первые отделения. Чего Боже упаси!

Многое можно бы наговорить здесь о народной школе, но я остановился только на тех пунктах, которые отличают городскую школу от сельской. В заключение считаю нужным изложить соображение, которое часто приходит мне в голову. Радетели народной школы всегда любят говорить о тех или иных улучшениях, желательных для неё, причём этих улучшений находится весьма много. С каждым из них в отдельности нельзя не согласиться, но относительно целесообразности применения их можно иногда сомневаться. Дело в том, что большой опасностью для школьного дела является роскошь. Мы всегда должны помнить, что у нас потребность не удовлетворяется ни количественно, ни качественно, и что средства наши ограничены. В каждом месте есть более или менее настоятельные школьные нужды, и установить между ними градацию — дело первостепенной важности. Но прежде всего, нужно добиться общедоступности и для мальчиков, и для девочек. A то кое-где половину желающих поступить в школу не принимают, а кое в чём проявляется роскошь, без которой можно бы обойтись без ощутительного вреда для дела. Нужно всегда иметь перед глазами главную цель, а цель эта — просвещение народа, — цель настолько великая, что ничем не следует увлекаться в сторону. Надо помнить, что многие не попадают в нашу злосчастную трёхлетнюю школу, надо помнить и то, какими мы выпускаем из неё детей. Они немногим лучше оканчивающих сельскую школу, хотя живут в более культурной среде и уже поступают в школу более развитыми, чем в деревне. Если же вообще городские жители развитее сельских, то развитием этим они обязаны не школе, не обществу, а более благоприятным для развития условиям, которые они находят в городе, часто даже вопреки нам и нашей школе.

XXV.   Средние учебные заведения

Многие из самых культурных и гуманных обывателей жалеют городские деньги на средние учебные заведения. Не лежит к ним сердце их и, надо признаться, не без подобия оснований.

Действительно, для кого существуют гимназии и другие средние училища? Для всех обывателей? или для наших с вами детей, читатель? Увы! для наших, а не для всех. Для всех народная школа, трёхлетняя, да и то далеко не всегда. Вот поэтому-то и говорят, что деньги, собираемые со всех обывателей, должны идти на всех обывателей, а не на одних нас.

Думаю, что это объясняется ни чем другим, как плохой постановкой нашей средней школы. Не буду говорить, что среднее образование должно быть уделом всех. Курс американской народной школы постоянно удлиняется, и есть штаты, где народной называется школа, мало чем отличающаяся от нашей средней. Ясно, что деление школ на средние и народные неправильно.

Ясно также, что никто из упомянутых мной лиц не стал бы возражать против гимназий, если бы все народные школы доросли до гимназий, и если бы они, притом, были общедоступны.

Но этого нет. И с фактом надо считаться. Народная школа у нас всё еще существует трёхлетняя, с кургузой и странно составленной программой, а гимназия далеко еще не общедоступна. Да не только не общедоступна, но считается ещё многими для народа вредной.

Гимназия не только не может всех вместить, но еще громадному большинству и недоступна по своей дороговизне. Как же тут быть? И достаточно ли это мотивирует то положение, что нам, городским деятелям, надо исключительно думать об общедоступности народных школ, а не о средних?

Думаю, что нет. Прежде всего, ведь от городов же зависит сделать гимназию доступной даже беднякам; стоит сделать обучение в ней даровым; или если и это не удастся по каким-либо посторонним соображениям, то открыть в ней столько стипендий, сколько в ней мест.

Меня часто удивляло, как наши столицы до сих пор не пришли к необходимости открыть хотя бы по одной гимназии для бесплатного в них обучения лучших по способностям из окончивших народную школу обыкновенного типа. Я говорю — лучших по способностям, а не только по успехам — из недоверия к первым на экзаменах ученикам, которые гораздо чаще являются зубрилами, нежели действительно даровитыми мальчиками. Хотя бы часть этих гимназистов из народа и отстала вследствие часто совершающегося в период 14—16 лет « линяния » мальчиков (приёма по какой бы то ни было протекции не должно быть и в мыслях), но, вообще, легко понять, какие прекрасные для государства силы могли бы выйти из такой гимназии.

Не думаю, чтобы против такой гимназии могли бы иметь что-либо господа скептики. Но я лично думаю, что не только такая особенная гимназия должна служить объектом забот самоуправления, но и всякая другая с обыкновенным приёмом и платная. Расходы же на такую гимназию для города не только не излишни, но даже обязательны, хотя бы с точки зрения непривилегированного обывателя, потому что правильно смотреть на любой вопрос городского хозяйства, как и земского, можно лишь с этой точки зрения.

Вопрос большей частью стоит так: есть известный в городе (или в уезде) контингент желающих поступить в гимназию (мужскую или женскую) и не находящих мест в тех гимназиях, которые уже есть (если такие имеются). Нужно ли для них городу израсходовать известную, довольно большую сумму на обзаведение гимназии и назначить ей тоже немалую ежегодную субсидию? Все это, конечно, в предположении, что будет гимназия обыкновенная, с платой от 30 до 75 рублей и с учениками из привилегированных классов.

Я говорю: да, нужно. Мои оппоненты говорят, что не нужно и что лучше эти деньги употребить на усиление или улучшение народного низшего образования.

Прежде всего, надо считаться с фактами. Если бы казна больше расходовала на среднее образование, город мог бы деньги, нужные для гимназий, употреблять на что-нибудь другое; если бы можно было получить гимназии путем частных пожертвований, было бы прекрасно.

Но факт таков в большинстве случаев: гимназия нужна, казна на помощь не приходит, на частные жертвы рассчитывать нельзя. Является такая дилемма: быть гимназии или не быть ей. Расходовать ли на неё дорогие городские или земские деньги или не расходовать?

Я говорю, что останавливаться перед этими расходами не следует на пользу того же рядового обывателя. Обществу нужно всякое образование; нужно, чтобы народ поднялся хоть на низшую ступень образования, раз мы физически не можем дать ему ничего лучшего; нужно, чтобы было высшее образование хотя бы для избранных; нужно, чтобы по возможности поднялся уровень и средних. Тот же крестьянин, приехав в город продавать хлеб, будет менее обманут и обруган, если бы хозяева, а то и приказчики прошли среднюю школу. Пока мы не можем поднять уровень образования рабочего, желательно хоть дать ему более чем грамотного десятника, конторщика.

Это отразится на благополучии того же работника, не говоря про то, что поднимется средний культурный уровень города.

Поэтому я глубоко убеждён в пользе этой гимназии для всех, хотя бы в неё попали избранные. Расширяйте понемногу круг избранных — к вам начнут стучаться всё более и более широкие слои населения, и мы незаметно дойдём до желаемой доступности и средней школы для всех слоёв населения. Впускайте лишь тех, кто стучится, и понемногу стучаться будут больше и больше. Сама жизнь потребует и большей дешевизны обучения. Отвергая этот путь, мы и приближаться не будем к желаемому идеалу.

К счастью, сама жизнь поддерживает только что изложенную теорию. Земства, как будто, еще дальше стоят от средней школы, чем города. Поэтому, когда дело идёт о субсидировании среднего учебного заведения, против субсидии высказывается не только партия, увы, многочисленная, сторонников тьмы, но и те, которые не хотят ничего не общедоступного. Тем не менее, субсидии проходят. У большинства рука не поднимается отказать в нужной помощи. Теория бессильна против жизненных требований.

Мне всегда бывает досадно, когда люди, одушевлённые наилучшими желаниями, останавливаются во имя теории перед приближением к своему же идеалу. В деле образования знаешь заранее, что встретишься с сопротивлением мракобесов. К этому готовишься. Но когда дело на своем пути встречает неожиданные возражения сочувствующих ему, очень больно бывает. Отчасти понимаешь, почему между родными, или близкими, или единомышленниками вражда бывает острее, чем к врагам принципиальным и далёким.

Когда вопрос о необходимости новой средней школы в городе решён утвердительно, возникает другой вопрос: какую школу строить? Я не стану тут вдаваться в избитый и бесплодный спор, что лучше: классицизм или реализм. Я постараюсь ответить объективно и с точки зрения практической пользы. Посмотрите вокруг себя: много ли вы найдёте окончивших гимназию и не пошедших в высшее учебное заведение?

Если вы таких и найдёте, то разве в виде самых редких исключений.

Многие пошли в высшее учебное заведение и его не кончили по разным причинам и часто не по своей вине; но совсем остановившихся с аттестатом зрелости в кармане — я, по крайней мере, не знаю. Другой вопрос с реалистами. Всякий назовёт реалистов, не попавших в высшее учебное заведение и как-нибудь пристроившихся, так или иначе, в разных казённых или частных учреждениях.

Что из этого вытекает? Очевидно, одно, что практически в настоящее время полезнее иметь в карман аттестат зрелости, нежели свидетельство реального училища, хотя семи классов. При всеобщей (мной лично не разделяемой) антипатии нашего общества к классицизму, чем же иначе и объяснить больший наплыв в гимназии, чем в реальные училища, как не желанием иметь более обеспеченное высшее образование?

Исходя из того же принципа, что с фактом нужно считаться и имея в виду среднее общество, ищущее не только чистого знания, но и прав, ясно, что при настоящем положении, когда реалисты доступа в университет не имеют, гимназии иметь практичнее, чем реальные училища. Очевидно также, что если для поступления в университет права гимназистов и реалистов будут уравнены, то естественной смертью умрут и древние языки — и классическая гимназия сама превратится в реальную.

Теперь же я убеждён, что если голосовать что нужнее — гимназии или реальные училища, большинство будет за гимназию.

Этого раздвоения, к счастью, нет в женских гимназиях. Тут и спора нет.

Последнее время появилось новое течение, на котором, к крайнему сожалению и к великому ущербу для уравнения общего образования, сошлись и принципиальные, хотя бы и затаённые противники общего образования, и его друзья, но увлёкшиеся модной идеей. Что мракобес ратует за специальное, техническое, ремесленное учебное заведение — это понятно. Для него лишь бы не было общего развития, лишь бы можно было так или иначе перевести центр тяжести из головы в руки, ноги, глаза. Но что и культурные люди увлеклись идеей ремесленных заведений — это печально. Ссылаются на заграницу и основываются на перепроизводстве интеллигенции.

На втором доводе я останавливаться не стану. Мне дика кажется и самая мысль о том, что может быть слишком много учения. Да у нас и на фабриках, и на железных дорогах, и в канцеляриях, и в магазинах — везде нехватка интеллигентов, везде сидят люди, которые могли бы и должны бы быть замещены интеллигентами (канцеляристы, десятники, артельщики, приказчики и проч., и пр.). А если у нас всякий немного поучившийся хочет немедленно получить генеральское место с пятитысячным окладом, то стоит посмотреть на Америку, где интеллигент (да еще иногда почище нашего) не гнушается никакой работой. Ну, что ж, если у нас перепроизводство — пускай понизят господа-интеллигенты свои требования.

Ссылка на заграницу вряд ли правильна. Там упрочилось техническое образование, а не ремесленное. Техническое образование за границей, как и у нас, основано на общем. Учись геометрии, и, при случае, летом применяй это и к землемерному делу. Учись механике, и при этом умей и молоток держать.

Это понятно. Главное основание — наука, а при науке и практика.

Другое дело ремесленное училище. Там главное ремесло — физический труд, a en passant их учат читать, писать, считать, а то и кое-чему из географии и истории. Это совсем не то; и потому не ошибся я, когда сказал, что боюсь перенесения центра тяжести из головы в руки.

За границей ремесленных школ много; в громадном большинстве случаев он вызваны жизнью. При ткацкой фабрике открывается школа ткачей; в Юрских мастерских — школы часовщиков и т. д. Школы эти, почти везде частные, открываются по мере надобности, параллельно с развитием практической деятельности.

Мы хотим школами этими вызвать технику, которой нет, в результате — и техники нет, и школа оказывается никуда не годной, хотя и дорогой. Потребность вызывает фабрику, мастерскую. Поднимите уровень общего образования на фабрике, в мастерской, и неизбежно фабричная школа примет оттенок ремесленной по той же специальности. Это естественно. Так возникает специальная школа за границей.

У нас не так. У нас сотни детей хотят поступить в гимназию. Им говорят: куда лезете? Вам место не в гимназии, вам надо ремеслу учиться. И ну измышлять, какому бы ремеслу обучать детей, которые сами хотят в гимназию. Для мальчиков останавливаются на кузнечно-слесарном, столярном и сапожном; для девочек — на иголке. Впрочем, переберут в уме всё, конечно, с электротехникой во главе.

В результате — никуда не годные слесаря и швеи, да ещё без общего развития. Забывают одно, что зло мастерской и фабрики смягчится, когда поднимется уровень развития. Забывают и другое, что беды нет, если, выучившись наукам, молодые люди возьмутся за станок или иголку. В этом ли зло перепроизводства развитых людей? И к презрению ли к тому или другому труду должно вести правильное развитие? Не думаю...

XXVI. Основы общественной медицины

Никакая отрасль человеческого труда не вызывает столько нареканий, сколько медицина. Редкого врача не обвинили в самых непростительных упущениях. Все, что бы ни сделалось с больным — виноват врач, виновата медицина. Забывают, что врачи такие же люди, способные на ошибки, и что медицина наука хотя и сильно прогрессирующая, но далеко не совершенная. Одна врачебная ошибка иногда делает врачу репутацию негодного, причем забываются десятки излечений, которыми пациенты обязаны тому же врачу.

Но помимо научных и профессиональных требований к врачу предъявляются ещё прямо невыполнимые требования как к человеку. Всякий человек имеет право на отдых: врач этого права не имеет. Как бы он ни был занят целый день службой и частыми визитами и приёмами, как бы он ни был утомлён физически и умственно — право на отдых у него отнято. При малейшем звонке вставай и поезжай — иначе посредством газет ты будешь пригвождён к позорному столбу.

Простая общечеловеческая жизнь врачу не позволена. Вот что мне рассказывает один врач: он вина не пьёт совсем. Раз только, после китайской войны, в город, где он жил, приехали два его близких товарища, которых он несколько лет не видал. Друзья остановились у него, и, за ужином, хозяин выпил несколько рюмок вина. С непривычки у него затуманилось в голове — он захмелел. Вдруг звонок — его зовут к опасному больному. Что делать? Не ехать? Попадёшь в газеты! Ехать в возбуждённом состоянии? А ну как в рецепте запятую переставишь нечаянно вправо и отравишь больного? Врач просил его не брать, позвать другого, откровенно объяснил, в чём дело. Посланный требовал его. Он поехал. Дело обошлось благополучно. А если бы что случилось, да по его вине?

Ясно, что к врачу предъявляются совсем исключительные требования. Кому, говорят, много дано, с того много и взыскивается. А что дано врачу? Возможность в большой мере приносить страждущим пользу и извлекать из этого нравственное удовлетворение! Но забывают, что жить этим, принести этому духовному наслаждению в жертву все человеческие, присущие и врачу, слабости — удел не среднего, обыкновенного человека, какими, как-никак, является и большинство врачей, а исключительно сильных людей, составляющих между врачами, как и везде, незначительный процент.

Вера в науку заставляет больного кричать врачу: помоги мне! исцели меня! да поскорее! да по возможности без страданий! да чтобы стало недорого! Можно ли после этого врачу ставить в вину, что он не всегда удовлетворяет больного. Конечно, нет. Это, впрочем, довольно понятно. Жизнь человеческая, а, следовательно, и здоровье, высшее благо на земле. Очевидно, человечество, дорожа этим благом, предъявляет излишние требования к тем, кто призван это благо охранять.

То же самое мы видим в жизни больничной и клинической. Такой-то больной умер под ножом! Такой-то профессор или хирург сделал ту или другую ошибку! И долго про этого умершего под ножом и про эту ошибку хирурга говорят. A про излеченных, про спасённых от смерти этим самым хирургом скоро забывают.

Предъявление к врачебному сословию излишних требований ведёт к весьма нежелательным последствиям. Недостаточная объективность общества по отношению к врачам заставляет их сплачиваться против общества и часто скрывать и замазывать действительные грехи товарищей. Образовался известный всем имевшим дело с врачебными съездами корпоративный дух врачей, ведущий не к подъёму их этического уровня, a, наоборот, к падению этики.

Известно, как в медицинских обществах и в судах чести врачей трудно добиться неблагоприятного отзыва о действиях товарища, В крайнем случае дело сводится к признанию невольной ошибки.

Между тем, любой служащий или вольнопрактикующий врач знает за некоторыми из своих товарищей целый ряд проступков, граничащих с преступлением. Секретные болезни, лечение которых тянется преднамеренно, пустяки, выдаваемые врачами за серьезные болезни, требующие постоянного их наблюдения, сознательная небрежность к бедным, ложные удостоверения о болезни, часто не безвредные для других — всё это известно врачам и, несмотря на это, они не поднимаются, чтобы выгнать из своей среды недостойного сочлена.

Казалось бы, что в интересах самого сословия не скрывать своих недостатков. Наконец, казалось бы, помимо всяких интересов интеллигентная среда не должна скрывать своих случайных грехов. К сожалению, мы видим обратное: корпоративный дух, ложно при этом понятый, заставляет держать в организме сословия такие элементы, извлечение которых принесло бы ему несомненную пользу. Этому явлению даётся, впрочем, и объяснение, не только правдоподобное, но, может быть, и заслуживающее внимания. Если мы перестанем — говорят врачи — скрывать грехи своих сочленов, то пошатнём ещё более доверие публики к сословию, а то и к самой науке.

И так, мол, склонно общество делать из мухи слова, а тут вы хотите, чтобы мы сами давали пищу их попыткам. Кроме зла, из этого ничего не выйдет.

Этим объясняются нападки большинства врачей на Вересаева. Не отрицая в душе правды его писаний, относительно которых может быть поднят только вопрос о большей или меньшей распространённости описанных им явлений, врачи испугались последствий его разоблачений в недостаточно объективно относящемся к медицине обществе — и начали отрицать самые факты.

Может быть, это всё происходит исключительно от того, что ни общество врачей, ни общество, в широком смысле этого слова, не доросли до того культурного состояния, когда никакая правда не считается ни для кого опасной.

Но я позволю себе видеть другое основание этому антагонизму врачей и публики. Я думаю, что самый принцип, на котором зиждется современная медицина, никуда не годится. Говоря, современная медицина, я имею в виду не только нашу русскую медицину, но и заграничную.

Что такое сословие врачей? Это так называемая свободная профессия, причём под этим словом «свободная» разумеется такое состояние, которое делает его независимым. Почему врач независимее других? Потому, что подобно адвокату, живописцу он в себе носит источник постоянной жизненной обеспеченности. Он не на службе, да и не нуждается в службе. Он науку несёт с собой и в себе. Наука эта его и кормит, впрочем, его не связывая. Он свободен делать больше или меньше визитов, принимать большее или меньшее время, назначить большую или меньшую плату за визиты и посещения. Наука его кормит. Кормит его и жажда жизни и здоровья обывателя. Он посредник между наукой и страданием. За это посредничество ему платят, и платят ему столько, сколько он хочет. Работает он тоже столько, сколько он хочет. Он свободен. Свободная профессия не мешает, впрочем, многим врачам голодать.

Посмотрим теперь на медицину глазами обывателя. Что мы видим? Заболевший богач может пользоваться услугами любого медицинского светила. Хотя бы он заболел в захолустном городишке или в глухой деревне, он может выписать к себе любого профессора из столичного университета — мало того, он может устроить у себя консультацию Нотнагеля и Лейдена, Дуайена и Бергмана! Все вопрос денег! Вряд ли есть в Европе знаменитость, не побывавшая таким образом в России. И вот знаменитость потратит две недели на посещение одного, может быть, не особенно серьёзно, а может быть и безнадёжно больного. А в эти две недели он мог бы принять тысячу больных, из коих сотне спасти жизнь.

Теперь взгляните на другую картину: возьмите русского переселенца на наших окраинах, возьмите амбала в Баку, возьмите любого крестьянина тамбовского, возьмите петербургского рабочего... Горе им, несчастным, если заболеет сам или жена его, или ребёнок его. На словах им всё доступно: и стационарное лечение со специалистами, и амбулаторное, и даже иногда на дому. На деле в больнице он натыкается на неимение свободного места, в амбулатории на полуминутный осмотр со склянкой летучей мази или тремя порошками хинина в результате, на дому у врача на неизменную фразу прислуги: приём кончен, мало вас тут шляется! И умирает переселенец, амбал, рабочий, крестьянин среди похвал, расточаемых правительству, городскому и земскому самоуправлению, фабричной инспекции за заботы о здоровье населения, на деле же с ничтожной помощью, ничего общего с наукой не имеющей.

Для одних — Рентгеновские лучи, электро- и гидротерапии. Ментоны и Кисловодски, Пеаны и Захарьины; для других — два-три слова врача, часто без оскультации, склянка касторки и то после двух-трёхчасового ожидания наружи, за неимением места в ожидальне.

Нормально ли такое положение? Вряд ли! И не грешит ли оно в самих своих основаниях?

Самое неоспоримое право человеческое, это — право на жизнь.

Все остальные права его, начиная от права на воздух и права на работу и кончая всякими другими правами, имеют одну цель — сделать сносною человеческую жизнь. Не относится ли к этим правам и право на здоровье? И не должно ли это право одинаково распространяться на всех, а не только на богатых?

Нам на это и скажут: ведь вот мы и заводим общедоступные больницы (с очень высокой, к слову сказать, платой, хотя, правда, взимаемой после), организуем также бесплатные приёмы в амбулаториях даже с специалистами, учреждаем даже думских и земских врачей, обязанных ездить на дом к бедным.

Но стоит взглянуть в эту земскую или городскую амбулаторию, где врач иногда принимает до 50 человек в час, чтобы для богатого человека в ужас прийти при мысли, что его ребёнок в случае болезни подвергнется такому лечению.

Думаю, что не стоит больше останавливаться на неравномерности распределения медицинских благ на население. В городе, где врачей сто, вы увидите на общественной службе человек 20 — 30; остальные работают за деньги. Да и 20 — 30 служащих работают бесплатно в больнице или амбулатории или школе часа 3, много 4, а остальное время посвящают практике. Это, впрочем, и понятно. На жалованье их часто и прожить нельзя интеллигентной семье. Не ясно ли, что нам ещё далеко до общедоступности медицины? Высшие слои общества, пекущиеся о низших и сами себя восхваляющие хотя бы и за земскую медицину, с ужасом бы отвергли мысль о том, чтобы и им самим ограничиться той общедоступной медициной, которую они считают достаточной для бедного населения.

Позволю себе так формулировать вытекающую из этого истину: лечение, т. е. пользование наукой добытыми средствами для поправления пошатнувшегося здоровья, есть удел состоятельных классов, причём, чем большими больной обладает средствами, тем совершеннее могут быть к нему применяемы методы лечения. Самые же простые и дешёвые методы лечения делаются понемногу доступными и малосостоятельным классам населения.

Выдерживает ли такая формула критику, если признать, как и следует, право на лечение, право на здоровье за часть права на жизнь? Очевидно, нет. Сами основы свободной медицины, основанной на плате за визит или посещение, никуда не годятся. Они и дискредитируют врачей. Лечение не должно быть в зависимости от средств. Пускай, если это нужно, средства дают возможность одним носить брильянты и пить шампанское, тогда как другие носят бусы и пьют водку и воду. Но право на лечение должно быть одно для всех, причём интенсивность лечения, б о льшее время, потраченное врачом на больного, большая дороговизна лекарств, большее совершенство метода лечения должны быть в зависимости не от средств больного, а от серьёзности его болезни.

Здание, построенное на этом основании, будет прочно и удовлетворит об стороны. Только тогда во враче будут видеть благодетеля, исполняющего своё призвание, а не человека, строящего своё благосостояние на обывательском несчастии.

Только тогда и врачи будут смотреть на больных исключительно как на несчастных, которым надо скорее помочь, a не как на дойных коров.

Это, конечно, медицина будущего, но, думаю, не столь уже отдалённого, как некоторым может показаться. Во всяком случае, полезно иметь ясное представление об идеале, к которому стремятся люди. Всякий шаг, приближающий к идеалу — хорош, отдаляющий от идеала — дурён.

Позволю себе изложить те основания, на которых должна быть построена медицина, вполне удовлетворяющая своему назначению.

1) Всякий врач должен по окончании курса получить обеспечивающее его место и отнюдь не рассчитывать на частную практику, которая постепенно должна сводиться к нулю.

2) Содержание такого врача должно увеличиваться в зависимости от числа лет службы, от семейного положения, от заслуженного им места (специалисты, директора лечебниц).

3) Государство должно воспитывать врачей сообразно потребности. Очевидно, эта потребность должна сильно возрастать.

4) Всякий больной должен во всякое время дня и ночи без затруднений найти скорую и внимательную помощь (много амбулаторий, ночные дежурства, каретки, подвижные аптечки).

5) Не качество приёма больных должно изменяться сообразно с наплывами больных, а число врачей принимающих увеличиваться пропорционально числу больных.

6) Более серьёзные больные должны иметь к своим услугам достаточное число специалистов, консультации, стационарное лечение, более усовершенствованные и дорогие способы лечения.

7) Право на лечение, как и право на воздух и жизнь, должно быть равно для всех, а потому б о льшим и лучшим лечением должны люди пользоваться в зависимости от опасности и серьезности болезни, а не от их средств.

Думаю, что только на этих новых основаниях может быть построено здание общественной медицины. Только тогда интересы врача не будут противоположны интересам больных. Только тогда нормальны будут отношения врачей к обществу и обратно. Только тогда поднимется этика сословия.

Слишком это право всех на хорошее лечение мне кажется очевидным, чтобы я не надеялся, что общество сравнительно скоро перейдёт к этой новой системе. В настоящий век прогресса и демократизации мысли и этики не может человечество не понять, что спасение от чахотки одинаково должно быть доступно бедняку, как и богачу. Безнравственность настоящего положения слишком очевидна. Очевидно тоже, что на безнравственных принципах может основываться только уродливое здание, каким являются теперь отношения врачей и науки к пациентам и наоборот.

А деньги? спросит читатель. Во-первых, стоит ли говорить о деньгах, когда идёт вопрос о жизни? Во-вторых, даже с теперешними средствами можно бы найти деньги. Если город может теперь прокормить, и в среднем безбедно, положим, сотню врачей, то значит, деньги есть. Весь вопрос сводится к бухгалтерскому расчёту: уметь найти источники и средства обложения и равномерно распространить те блага, которые может нам дать хотя бы современная медицина.

Можно ли сомневаться в том, что общество не замедлит решить эту сравнительно простую задачу, как только проникнется фальшью теперешнего положения и создаст необходимость капитальной реформы?

Нам же, общественным работникам, предстоит ближайшая задача распространять в обществе идеал общественной медицины, а в сфере нашей будничной деятельности всеми мерами содействовать всему тому, что приблизит нас к этому идеалу.

 

XXVII. Ближайшие задачи общественной медицины

Величайшие враги современной медицины — народное невежество н народная бедность. Про народную бедность здесь говорить неуместно. Вся работа современного культурного человечества ведёт к уменьшению бедности. Понятно, что для замены сырого жилища —сухим, недоедания — обильным и здоровым питанием, рваной одежды зимой — тёплой меховой, нужно известное богатство. А если его нет, то люди лишены этих благ, простужаются, болеют и умирают чаще, чем бы можно было. Против этого зла медицина бессильна и помочь могут другие гораздо более глубокие меры, большей частью лежащие вне компетенции городских и земских самоуправлений.

Но есть масса случаев, когда человек умирает не от бедности, а от невежества. Для примера назову соски, которые вкладываются детям в рот и служат передачей всяких заразных болезней и хранилищем всевозможных болезнетворных бацилл — ведь не бедность заставляет предпочитать их стоящим две — три копейки резиновым наконечникам на склянки. Можно бы назвать сколько угодно всем известных примеров, где дети, да и взрослые заболевают и умирают от незнания самых элементарных правил гигиены.

Но главный показатель медицинского невежества, это — развитие знахарства. При этом надо оговориться. Есть два рода знахарства. Одно знахарство некоторых, весьма немногих

лиц, слава которых поддерживается рассказами о содеянных ими чудесах излечения. Такие знахари будут существовать даже между культурными слоями населения до тех пор, пока будет вера в чудеса. Да, наконец, многое, что теперь является чудом, со временем будет принадлежать к области положительных знаний. Недавно я от вполне культурных людей слышал восхваление костоправа по поводу сделанных им лучше доктора излечений переломов. Допускаю и это, как допускаю, что внимательный и опытный костоправ иногда лучше сделает, чем невнимательный и невежественный (есть и такие) врач. Но это отдельные случаи веры в светила знахарства, если можно так выразиться.

Другое дело — обычное знахарство, когда народ ищет какого-нибудь знахаря, не желая обращаться к врачу; когда он верит любому знахарю более, чем любому врачу. Это не есть уже вера в чудотворца или вера в опытного человека, не имеющего диплома, а преимущественная вера в невежественного знахаря перед врачом. Это — зло великое и гораздо больше распространённое, нежели думают, и притом распространённое не только в деревнях, где часто врач далеко, но и в городах, несмотря на близость и доступность врача.

И вот борьба с этой верой в знахаря, борьба с медицинским невежеством — главная задача городского и земского врача. Эта медико-гигиеническая педагогика настолько важнее терапии, насколько санитария важнее по своим результатам практической медицины. Пойдём дальше. Если важнее всего умственная санитария (так назову веру в науку), то крайне необходима и помощь страждущим, нужная как непосредственно сама по себе, так и косвенно для достижения первой цели — веры во врача и его науку. Эта вторая задача общественной медицины весьма разностороння. Сюда входит и хорошо поставленная амбулатория, и больницы со специалистами. Мы видели, как сложны и далеки от нас идеалы общественной медицины. Об удовлетворении потребности в лечении всех и во всех видах теперь не может быть и речи, теперь надо решить вопрос: к чему приступать немедленно и что отложить до лучших времён.

Медицина может развиваться вширь и глубь. Многие делают такое умозаключение: наука идет вглубь, специализируется; следовательно, должна специализироваться, идти вглубь и общественная медицина. Что за лечение без специалиста? И требуют как можно больше специалистов. Замечу, в скобках, как опошляется это слово. Кто теперь не специалист, кроме земского врача в деревне, который не должен быть специалистом? Да специалисты-то теперь развелись (да простит им Бог) двух-, трёх-, чуть не пятиэтажные. Но не о таких специалистах я буду говорить, a о настоящих. Нужно ли требовать теперь от общественной медицины, чтобы всякого больного принимал специалист? Я говорю, что нет. И вот по каким соображениям.

Наши городские бюджеты все очень ограничены. Поневоле приходится изображать « тришкин кафтан » и класть заплаты, где наиболее нужно. Что получится, если пытаться применять в общественной медицине самые совершенные приёмы? Вследствие их дороговизны или эти приёмы будут применяться не так, как следует, причём польза их сведётся к нулю, или они перестанут быть общедоступны, за недостатком средств.

А первое условие общественной медицины, очевидно, чтобы блага её распространялись равномерно между всеми жителями города. Очевидно, стремление пойти и вглубь помешает главной цели медицины — распространению её вширь.

Возьмём земскую медицину. В большинстве губерний схема такова: в губернском городе прекрасно устроенная больница с разными специалистами и улучшенными приёмами лечения. В уездных городах сносные больницы с двумя врачами, хирургом и терапевтом. В деревнях незавидные больнички, а то и просто амбулатории без постоянных кроватей с одним врачом, который лечит и внутренние болезни и заразные, при случае режет ноги, помогает при родах, a то, если захочет, и катаракты вынимает. Но я это не всё. В глухих деревнях, где земство не может иметь и такого врача-всезнайку, мы видим фельдшерские пункты и, как не борются с фельдшерством, приходится с ним в виде исключений мириться, потому что лучше фельдшер, всё-таки работающий, если не по науке, то во имя науки, чем знахарь, всячески подрывающий и стремящийся подорвать веру в науку.

Очевидно в земствах, несмотря на теорию, приводится такой принцип: лучше, чем весь 30 — 40-тысячный медицинский бюджет сконцентрировать на хорошей городской больнице, разбросать деньги по пунктам хотя бы иногда и фельдшерским, лишь бы эти пункты были ближе к населению, а потому и доступнее для него в наибольшем числе случаев.

Теперь возьмём другую крайность — положим, Берлин. Тут знахарство не страшно вследствие высокого уровня культуры; и притом расстояний почти нет вследствие скученности населения, а денег сколько угодно. Ясно, что вы можете иметь специалистов на каждом шагу со всевозможными дорогими лечебными устройствами. Телефоны, трамваи, каретки для оказания помощи, — всё это вследствие дешевизны, а главное культурности населения, уничтожило почти расстояния, — через 10 – 15 минут больной уже на руках специалиста.

Наши города, если ушли от земской деревни с её непроездными дорогами и фельдшерами, зато не дошли и до Берлина с его культурой и деньгами. Культура городских жителей не далеко ушла от культуры деревень, и теперь ещё, сплошь да рядом, встречаются дикие примеры знахарства в столицах. Бюджеты городские тоже не блестящие с нежеланием гласных самооблагаться до разрешённой законом нормы и с громадными обязательными, мало продуктивными расходами.

Разница в пользу городов только та, что расстояния не так безобразно велики и пути сообщения не так непроездны.

Понятно, что мы ушли в городах от патентованного фельдшерского приёма, всецело производимого самими врачами, но и не дошли до германских городов и их улучшенного лечения специалистами. Картина почти везде такова: врачей городских мало; их не легко найти бедному, в особенности ночью; принимают они кое-как за недосугом, лечат самыми дешёвыми средствами за неимением ассигновок на более дорогое лечение; да, наконец, и сами врачи часто не на должной высоте. Нужно улучшить положение, прибавить средств.

Тут-то и представляется вопрос: на что эти средства, опять-таки, конечно, недостаточные, употребить? Пригласить ли новых специалистов, улучшить ли лечение или, не задаваясь целями улучшения, прибавить врачей, тем самым приблизить их к населению? Я утверждаю, что в настоящей стадии развитие наших городов и медицины нужно именно последнее. Нужно раздвигать медицину не вглубь, а вширь. Стремиться не к улучшению её, а к увеличению числа работников.

Прежде всего, как мы видели, надо медицински воспитывать народ и вселить в него веру в науку и людей, работающих по науке. Как этого достигнуть? Говорят, что только улучшив медицину, можно привлечь к ней симпатии населения. Пользу воспитательного значения хорошего доктора-специалиста и благоустроенного лечебного заведения никто отрицать не будет; но я позволю себе констатировать факт, много раз наблюдавшийся в земской медицине. Наибольшую популярность в простом населении приобретают не наиболее ученый и искусный врач, а тот, кто умеет ближе стать к населению, кто сердечнее к нему относится, у того растёт число посетителей, тот конкурирует наиболее успешно с знахарями, тот наиболее вселяет в населении спасительную веру в науку.

А чтобы можно было проявить свою сердечность, надо, чтобы работа была посильна. Не может врач, будь он святой, ласково принять сотни две больных и поговорить с каждым из них. Не может он физически сделать больше известного числа посещений на дому. Следовательно, участок земского ли, думского ли врача должен быть не больше известного максимума, позволяющего ему войти в общение с народом и действовать на него не только лечением, но и словом. Я сильно настаиваю на этом последнем общении. Я знавал очень далёких от последнего слова науки врачей, еле отличавших нарыв от лихорадки, лечивших хинином, касторкой и летучей мазью, и вместе с тем принесших огромную пользу в смысле воспитания, пользу куда более важную, чем если бы они умели делать овариотомии и ставить мудрёные диагнозы.

Дело в том, что если культурный человек не может отрешиться от привычки смешивать науку с её носителем и продолжает верить в более хорошего, по его мнению, врача, чем в науку, то тем более это естественно у простого народа, который верит в знахарку Тимофеевну. Большой шаг вперёд будет, если он перенесёт веру в Тимофеевну на Ивана Ивановича, врача, а с Ивана Ивановича на Петра Петровича, другого врача и т. д. Только так он дойдёт до веры в науку, до которой и мы-то вполне не дошли. Ряд близких к населению врачей позволит ему обобщить это явление и перенести доверие к абстрактному понятию науки. А для этого нужны две вещи: чтобы врач был близок к народу по своим личным качествам, и, второе, чтобы его участок был не больше известного максимума. Первого можно достигнуть поднятием врачебной этики, зависящей от многих причин и наименее от той или другой организации участка. Второе — известный максимум участка должен быть строго установлен, причем скорее участок пусть выходит слишком мал, чем слишком велик. При таком участке бедный житель со всякими болезнями пусть идёт к своему врачу, который разберётся, может ли он сам ему помочь или должен направить его в больницу или к специалисту.

Резюмирую: главное в современной нашей медицине то, чтобы всякий знал лично своего врача, и, по возможности, был ему известен. Чтобы больной не боялся к нему идти и чтобы врач не тяготился посещением и приглашением этого больного. На этих личных отношениях врача и пациента и построится со временем всё здание общественной медицины. А оно громадно. Тут и специалисты, имеющие возможность употребить на каждого пациента массу времени, тут и клинические приспособления, тут и доставление больному лучших условий для лечения. Но главное теперь это — близость хотя бы не мудрёного врача к больному и на этой близости основанное медицинское воспитание нашего малокультурного народа.

 

XXVIII. Санитария

В наш век всё мерится на деньги, всё оценивается. Не избежали оценки и люди. Какие-то ученые взялись определить, сколько стоит человеческая жизнь. И, конечно, определили. Как — я не знаю. Вероятно, из того, что средний человек производит, вычитали его расходы. Вышло, конечно, что самая дорогая жизнь англичанина, немца. Наша жизнь — дешёвая жизнь. Оценочные таблицы человеческой жизни можно составить по национальностям, по специальностям, по полу, по возрасту. Насколько все эти таблицы непогрешимы — другой вопрос. Но составить их можно.

Затем говорят: ежегодный прирост населения города даёт столько-то рублей, франков, крон прибыли.

А смертность—столько-то убытку.

Холера унесла людей на 40 милл. марок. Плохая канализация даёт людьми 10 милл. лир убытку. Таков новый язык городской экономики.

Я позволяю себе смотреть на человеческую жизнь несколько иначе, чем на жизнь ломовой лошади. Я думаю, что человеческая жизнь — громадная ценность, которую ни в фунтах стерлингов, ни в пезетах оценить нельзя. Дороже человеческой жизни — несколько человеческих жизней. И больше ничего.

Какое же значение должна иметь та наука, которая ведёт к сохранению возможно большего числа человеческих жизней! А, между тем, мы часто склонны смотреть на жизнь чуть ли не с точки зрения её стоимости в рублях. Расчёт ли иметь воспитательный дом? Жизнь ребенка не Бог весть чего стоит, а расходы большие! И т. д... и т. д...

Часто кажется, что мы даже и до оценки человека в рублях не доросли. Даже и как рабочий скот мы его не бережём. Стоит только сравнить состояние нашей санитарии с санитарией западных городов. Отсутствие канализации в Петербурге и выпуск нечистот в Фонтанку — такое невероятное явление, что поневоле задумаешься над ценой человеческой жизни. А неуважение к растению в нашей столице? Если сравнить это с педантичностью в борьбе с эпидемиями и с болезнями в Париже, расходующем на санитарию невероятные суммы, или с заботами Берлина о сохранении зелени и о разведении всё больше и больше деревьев, то отсталость наша в этом отношении окажется необъяснимой даже с точки зрения отсталости в образовании.

Санитария имеет отношение к разным областям человеческого знания, и чтобы довести город до хорошего санитарного состояния, кроме работы врачей специалистов, нужны еще усилия и знания статистиков, педагогов, техников, юристов — все должны стремиться к важной цели оздоровления города. Плодотворность этой совместной работы несомненна и доказывается цифрами, понятными даже для нашего оценщика человеческой жизни. Цифры эти — цифры смертности в разных местах.

И как нужно, в особенности нам, следить за колебаниями этих цифр, как нужно начать с того, чтобы поставить на должную высоту статистику смертности. Я потому говорю, что нам в особенности нужно изучать нашу смертность, потому что в списке всех европейских народов по коэффициенту смертности мы последние. На 1000 жителей у нас 34 смерти. Цифра, которой нигде в Европе нет! Для нормандских народов мы имеем 16 смертей. A у нас больше, чем вдвое. Правда, что вознаграждается это (с точки зрения экономистов) тоже громадным коэффициентом рождаемости — 48. Но, тем не менее, не святая ли наша обязанность изучить причины, почему мы не можем сохранить больше жизни, и не можем ли мы вырвать у смерти сколько-нибудь человек из числа её 34 жертв?

Многие думают, что коэффициент смертности прямо пропорционален невежеству населения. Это было бы для нас утешением. Все бы мы могли себя успокаивать мыслью, что когда мы возьмёмся за образование, мы будем в состоянии уменьшить число умирающих. К сожалению, и этого утешения у нас нет. Статистика показывает, что и в странах с высокой культурой, напр., в Баварии, смертность высока.

Причины высокой смертности, кроме невежества, бывают в разных местах различны. Разыскать их, чтобы дать санитарии возможность их устранить или, по крайней мере, им противодействовать — вот задача санитарной статистики. Эта отрасль статистики, обнимающая статистику рождаемости, смертности, браков, болезней — самая важная и, вместе с тем, самая сложная. Надо составить таблицы, группируя их в различных комбинациях, и указать влияние на человеческую жизнь возраста, пола, рода занятий, жизненных условий, часто кварталов или домов, в которых живут люди. Только из самых подробных статистических исследований можно вывести правильные заключения, на которых и основать систему борьбы с болезнями и самой смертью.

Болезни заразительные и инфекционные могут быть не только излечиваемы, но и предупреждаемы. Блестящий пример мы имеем в оспопрививании. Но и всякие другие болезни, кроме заразительных, тоже могут быть косвенно предупреждаемы. Ломание костей в связи с хорошими мостовыми (это доказано), ревматизм с сухостью помещения и материалом построек, нервные расстройства с шумом, производимым двигателями и фабричной сутолокой, и так далее. Очевидно уменьшать возможность заболеваний важнее, чем их лечить, в особенности при несовершенном состоянии нашей терапии.

Больше пользы приносит в санитарном отношении хорошо поставленная техника, чем больницы. Поэтому, постройка, прежде чем строиться, должна во всех подробностях быть рассмотрена глазами санитарного врача, конечно, вооружённого местными статистическими таблицами. Хорошей мостовой должна считаться не только удобная для езды, но и непроницаемая и не дающая почве загрязняться. Отопление наилучшее не то, которое даёт наибольшее тепло при наименьшем расход топлива, a то, которое наиболее предохраняет жителей от заболеваний.

Достаточно ли изучена у нас эта сторона техники и достаточно ли наши техники соображаются с санитарией? Вряд ли.

То же можно сказать и о наших педагогах. Не думаю, чтобы хорошим педагогом мог быть назван человек, прекрасно передающий детям знание, даже достаточно их развивающий, но не обращающий внимания на санитарную часть. Как ребёнка посадить по отношению к свету, сколько его держать на месте без отдыха, куда выпускать. как ему одеваться, соблюдать правило чистоты и т. д. Всё это весьма важно и, к сожалению, тоже часто упускается из виду педагогами.

Сильно нуждаемся мы и в юридической разработке всего, что касается санитарии. Тут возникает масса вопросов. Насколько можно обязательными постановлениями стеснять жителей? Какие меры должны быть допущены к прекращению всего вредно отзывающегося на санитарных условиях города? Как должна быть устроена полиция? Как строго и каким судом должны быть преследуемы все уклонения от санитарных правил.

Всё это такие вопросы, которые у нас разрешены очень и очень неудовлетворительно. Почему фальсификация процветает в разных отраслях производства пищевых продуктов? Почему домовладельцы так мало заботятся о санитарном состоянии домов? Очевидно, потому, что не соразмерены средства предупреждения и пресечения зла с виной фальсификатора и нарушителя санитарных правил.

Выгоднее нарушать закон и лишь изредка быть немного оштрафованным, чем соблюдать постановления . Улучшите полицию, чтобы виновный попадался не кое-когда, а всегда; усильте наказание и ускорьте судопроизводство — и перестанет быть выгодным нарушение закона.

А у нас при малейшем стеснении человека, косвенно губящего многих других, кричат, что это нарушение свободы делать то-то и то-то... Неудивительно, что так понимают свободу те, которые призваны издавать обязательные постановления, когда издают-то их исключительно те, которым выгоден произвол.

Все это вопросы уж разрешённые на Западе, и там работа ведётся к тому, чтобы теорию провести в жизнь; a у нас ещё спорят о том, может ли зло быть терпимо или нет, и что важнее: жизнь людей (правда, простых обывателей) или некоторая выгода домовладельца, мясника, заводчика фруктовых вод или кондитера.

Да вообще-то жизнь у нас простого обывателя ценится ещё не высоко. A то неужели бы были возможны большие города без хорошей питьевой воды и без канализации? А между тем, где у нас хорошая вода в достаточном количестве? где хорошая канализация? Да нет нигде. А за границей деревни норовят иметь воду и канализацию.

У нас, как я уже говорил, так и чешутся руки вырубить уголок сада, чтобы поставить музей или храм славы, a за границей вот что делают: убеждаются статистикой, что в такой-то части города смертность больше, чем в других.

Приходят, положим, к заключению, что в этой части слишком скучены постройки, что воздух нездоров, что мало зелени. Что же делают? Решают, что необходимо развести парк. Для этого выкупают (и выкупают по баснословной цене, так как такие потребности возникают в частях многолюдных, дорогих) целые кварталы, сносят многоэтажные дома и... разводят требуемый парк. И это делается единственно, чтобы понизить силу смертности с 25 на 20. Так ценится за границей человеческая жизнь.

За санитарию у нас берутся тогда, когда уже поздно, когда смертность непомерно высока, почва уже загрязнена, улицы узкие, дома сырые, антисанитарные. Пока город небольшой, и не думают о санитарии.

Большому кораблю — большое плавание, a у нас, мол, какая санитария. В результате что получается? Когда город вырастет, оказывается, что брюшной тиф происходит от загрязнения почвы, но что та грязь, которой она пропитана, ни новыми мостовыми, ни новыми каналами уничтожена быть не может. Надо было всё это устраивать прежде, чем загрязнять почву. Или оказывается, что улица должна быть уширена, чтобы можно было привести ее в здоровое состояние, ибо высокие дома, построенные по обе стороны и вызваны жизнью, превратили улицы в антигигиенический коридор без достаточных света и вентиляции.

Это прекрасно поняли американцы, которые, прежде чем строить город, только задумав его, начинают делать план на тот случай, если бы он стал разрастаться. Не забывают ни санитарных условий, ни нивелировки, ни садов и бульваров, ни канализации, ни путей сообщений. Так его и строят. Разросся город — его перестраивать не приходится, не пришлось ему разрастись — беда не велика.

У нас от столиц до уездных городов — везде заняты не полезными нововведениями, а исправлением старых грехов, И это свойство наше — быть крепкими задним умом — крепко в нас сидит. Есть теперь города, которым почти безошибочно можно предсказать блестящую будущность, а, между тем, и там вы услышите одно и то же: это успеется, куда вам теперь забегать вперёд. Живем, хлеб едим, и слава Богу.

Так ведётся у нас городское хозяйство; так говорят заправилы. Можно ли при этом думать о цене человеческой жизни?

 

XXIX. Больницы

Городских больниц в земских губерниях мало. Так уже сложилось, что уездные города свалили эту обязанность на уездные земства, губернские города — на губернские земства.

Спор между земствами и городами идёт по этому поводу давнишний. Земства, очевидно, сначала не предвидели, что из этого выйдет, и заметив, что больниц нет, поторопились их пооткрывать, причём больницы уездных городов являлись центральными для уездов, больницы губернские — для всей губернии.

Сразу явился в них большой наплыв больных, при том более городских, чем уездных. Плохие пути сообщения не позволяют бедному населению добираться до уездного города, не говоря уже о губернском.

Отдалённые уезды часто совсем не давали больных губернской больнице.

Что делать было? Отказывать горожанам и принимать лишь приезжих сельчан? Помимо жестокости, это незаконно. Пришлось волей-неволей земствам нести тяготы городские.

Мало того: закон обязывает больницы класть без отказа некоторые категории больных. Пришлось строить специально для горожан корпуса для сифилитиков, для заразных (больных тифом или оспой издалека не повезут).

Нет губернского земского собрания, где бы не ругали бездеятельности городов в больничном деле. Города, в свою очередь, указывают на некоторые статьи расходов обязательных, от которых земства освобождены; например, на тюрьму, раскрывающую свои негостеприимные объятия и сельчанину; на войска, размещать которые приходится городам. Но, как-никак, земства в накладе, и этим сильно облегчают городам сводить концы с концами.

Другое дело в городах, где нет земства. Там город является представителем прогресса (очень и очень сравнительного). Понятно, что на города и легла обязанность заниматься просвещением народа и его лечением. Так называемый земский сбор здесь так же мало помогает городам, как города земствам, где таковые есть.

Мне пришлось бывать во многих больницах, больших и маленьких, столичных, губернских, уездных и сельских, общих, психиатрических и специальных — и должен признаться, что больницы далеко не на той высоте, на которой бы следовало. И это относится почти ко всем. Если и облегчаются болезни, то, безусловно, не настолько, насколько было бы можно. И не столько дело в недостатке средств, сколько в чёрствости ухода, начиная с докторов и кончая последними служителями. Уж на что много средств идёт на больного в московских клиниках, но и там, может быть, ещё хуже уход за больными, чем в других больницах.

Что же поможет этому, если не помогает всемогущее средство — деньги? Найти средство не так легко. Я думаю, что главная причина недостаточно любовного ухода за больными — это чёрствость профессиональных служащих. Присмотрелись к болезням, к больным, к страданиям, к самой смерти.

Стонет ли больной, отходит ли он, это не расшевеливает сердца сиделки, сестры, фельдшера, доктора. Они привыкли и к стонам и к смерти. Если и есть исключения, то они редки.

Да и вряд ли после двадцатилетней работы в больнице возможно такое исключение.

Потому, я думаю, на войне уход сестёр лучше, что они большей частью не профессионалки. На войне обстановка новая и для профессионала. Страдания более интенсивны, чем в обывательской больнице. Новизна дела создаёт новые отношения. В обывательских же больницах все опускаются.

Сиделки ночью не дозовёшься, так что больным приходится услуживать друг другу. Фельдшерицы лекарства подают не вовремя, как-нибудь, температуру измеряют плохо. Доктора осматривают больных недостаточно подробно и стараются поскорее пробежать по больным, чтобы не упускать частную практику.

От этого не может не подняться процент смертности, и, во всяком случае, увеличивается сумма страданий. И всё это от чёрствости персонала. А чёрствость от того, что пригляделись.

А до чего доходит пренебрежение врачей к личности больных, даже если они очень хороши как врачи, может показать следующий пример.

В качестве губернских гласных мы, человек пять-шесть, осматривали одну из южных больниц. По хирургической палате нас водил главный хирург, человек до последней возможности преданный делу. Он нам показывал женщин, подвергшихся лапаротомии, и каждой из них приказывал раздеться и показать живот, чтобы мы полюбовались чистотой шва, хотя ничего в этом, не будучи специалистами, не понимали. Подходим к девушке. Он тоже велит ей раздеться и показывает превосходный шов. При этом он, хлопая её по животу, с улыбкой говорит: « Замечательный случай самоубийства... видите... беременна на пятом месяце ... это и послужило поводом к самоубийству » . И он нам рассказывал подробно про свойства поранения и операции. Как должна была чувствовать себя несчастная жертва этого докторского самовосхваления, которая незадолго до того, именно ради сокрытие беременности, воткнула себе кинжал в живот?!

Для самого прекрасного и добросовестного врача есть номер койки в такой-то палате, есть больной субъект, он же объект его лечения и его операции, есть шов, есть более или менее интересный случай, а больного человека — нет. Он специализировался в своей патологии и терапии, a то в ещё более узкой специальности, и всё остальное на свете забыл, забыл даже, что есть другая точка зрения на человека. То же отношение к больному, как к номеру, и у остальных служащих больницы.

Таково общее правило, на темном фоне которого ярко блестит самоотверженный врач, готовый пожертвовать своей жизнью для больного; сестра, до изнурения старающаяся хоть немного скрасить положение умирающего в больнице; сиделка, кое-когда урывающая от своего сна, чтобы поухаживать за страдальцем не ради жалованья или чаевых, а из любви к ближнему.

Публика эти светящиеся точки (я говорю о врачах и студентах, так как что Гекубе до какой-то там сиделки?) часто принимает по неведению за светлый фон. Вот происхождение слухов (к сожалению, недостаточно обоснованных) о самопожертвовании врачей. Это — те павлиньи перья, в которые облекаются обыкновенные вороны.

Не было ли бы коррективом, если бы женщины шли в больницы помогать больным, как идут на войны сестры не в качестве профессионалок, а добровольцами? Устала, скажем, просто надоело, чувствует, что нет прежнего рвения — и уходи. Другая придёт. Не то, что сестра или фельдшерица, зарабатывающая больничной работой средства к жизни и не могущая уйти.

Может, я думаю, помочь и большая гласность. Я как-то не видал, чтобы в больнице бывали часто репортёры. Поэтому про больницу или пишут небылицы, как будто что-то там в застенках творится ужасное, или ничего не пишут, пока вдруг не раскроется самая невероятная история, вроде систематического истязания больных. Небылицам же верят, именно вследствие недоступности больниц для гласности. Печать, получив доступ туда, смогла бы внести свет в это дело, и врачебный персонал волей-неволей должен бы был подтянуться.

Конечно, со всем этим нельзя отрицать пользу большой платы служащим, освобождающей их от необходимости добиваться частной практики; нельзя отрицать и будущего влияния подъёма общей культуры и этики, в том числе и врачебной. Но главным злом является всё-таки превращение лечебной науки и искусства в ремесло, дающее средства к жизни. Понятно, что и кровать больного превращается в машину, ручку которой мастер вертит от девяти до часу.

Наука специализируется, и больные теперь могут более или менее найти хорошую помощь специалиста почти в каждом губернском городе. Но есть один разряд больных, которые наиболее нуждаются в больничном уходе, даже если они неизлечимы, это — душевнобольные. И они-то и остаются чаще всего без врачебной помощи, часто служа опасностью для общества. Сколько несчастий случается от отсутствия призора за душевнобольными! Сколько их самих погибает или сидит на цепи!

Строятся больницы для душевнобольных совершенно случайно. В иной губернии есть такая больница за счёт губернского земства на 500 — 800 человек, в иной ничего нет. Кое-где есть правительственные окружные больницы на несколько губерний, а то есть целые районы вовсе без помощи. Города в этом деле не участвуют вовсе, кроме двух-трёх исключений. Как будто бы права на жизнь, на уход душевнобольные или, как их называют, сумасшедшие не имеют, или, по крайней мере, люди ещё не вполне сознают это право. Положение же семьи с такими больными кое-где истинно драматическое. Мне семья, приковавшая больного к стене, доказала, что другого выхода нет, и я с этим вынужден был согласиться. После этого, кто виноват? Грубые ли нравы дикой семьи или невнимание к этим несчастным просвещённых самоуправлений?

Кстати: нигде, как в психиатрии, не требуется врачей, да и прислуги тихих, терпеливых, любящих больных. A то как часто случаются избиения больных до смерти, побеги и всякие другие беспорядки. Никакая отрасль медицины не дала зато столько врачей, истинно преданных делу. Помяну к слову недавно умершего в Тамбове Фёдора Ивановича Бартелинка. Какая была великая любовью, хотя и маленькая ростом, фигура! Ударит его больной, он, не отходя от него, укоризненно покачает головой и скажет своим немецким выговором: « Ах... Фуй, Николай Иванович, как вам не стыдно драться! » И все больные к нему лезли, пожимали руки, все его любили. И горе, бывало, если кто из прислуги употребит слово «сумасшедший » вместо « душевнобольной » . Он понимал, что душевнобольной — тоже человек!

Помню и обратно: великий ростом и малый духом директор больницы. Когда он обходил « сумасшедших » , они изо всех углов глядели дико на него, как звери; и не знаю, что он подумал бы, если бы кто-нибудь из больных протянул ему руку. Он не чужд был и антисемитизма в стенах такого заведения даже по отношению к больным.

Он не знал, что наука отвергает железные решётки в окнах, отвергает и маленькие окна под потолком в изоляционных камерах. А терпели его и считали хорошим земцы, очевидно, сами не видевшие благоустроенной больницы душевнобольных.

Желательно было бы, чтобы при медицинских обществах, кроме съездов, образовались всероссийские бюро из выбранных съездами ученых, которые бы являлись третейскими судьями и экспертами в сомнительных случаях. Эти же бюро, а может быть и другие, разрешали бы вопросы врачебной этики.

Многого не знает публика даже культурная, и приходится доверяться врачам, которые хотя и считаются специалистами, но часто далеко не на высоте положения. Деятельность « Врача » времен Манасеина показала, насколько необходим такой медицинский авторитет, конечно, влияющий часто нравственным путём. Составьте бюро из людей истинно научных и чистых (образцы таковых дала же русская статистика), и их будут приглашать для разрешения всяких недоразумений, для суждения о разных проектах. Польза была бы громадная. Весь вопрос: может ли выдвинуть такие бюро наша медицина, средний этический уровень которой не так высок? Деньги русскую статистику не развратили, как русскую медицину.

 

XXX. Воспитательные дома

Последние года в разных земствах и городах стал чаще и чаще в собраниях и думах ставиться вопрос: что делать с подкинутыми детьми?

По мере надобности воспитательные дома стали открываться. Расход на них не больно велик. Десять – двадцать грудных детей не Бог весть чего стоят. Конечно, учредили комплекты: открыли приют на пятьдесят подкидышей (смотрите, не больше). Принесли пятьдесят первого. Что было с ним делать? Не выбросить же его в реку или на мороз, как котёнка (да и тех — ох! как жалко) волей-неволей смотрительниц или заведывающему врачу пришлось его принять.

То же было с пятьдесят вторым, третьим и т. д. Из нормы вышли. Доложили собранию, и собранию ничего не оставалось, как повысить эту норму...

Год шёл за годом: дети подрастали, другие поступали.

Ни большая смертность, ни отдача детей на сторону не остановили роста заведения. Кое-где уже приходится брать назад детей, отданных на сторону на время. Возникает вопрос: что с этим делать? Как воспитывать детей? Откуда взять денег? А главное, что из этого выйдет.

Мне и в земствах, и в думах пришлось дебатировать этот вопрос о деньгах, и разрешаем он бывал каждый раз так: денег дать, a о будущем подумать.

Денег всегда давали, и — к чести общественных учреждений должен сказать, — речь шла главным образом о том, как поставить дело, сколько дать, чтобы питомцам было хорошо и вместе с тем, чтобы не бросать денег. A о закрытии или искусственном уменьшении числа воспитанников, если вопрос и поднимался, то заглушался протестами остальных членов собрания.

И действительно: как вы уменьшите число призреваемых малюток, — не принимая их? Тогда дорога им одна: на тот свет. Не принять этого жалкого человеческого существа — значит убить его. Не настолько еще очерствело сердце наше.

На язык у нас слова « бедные » , « альтруизм » , а кто беднее подкидыша? Где лучше проявиться альтруизму?

И так... приюты растут... сметы растут... подкидыши растут. И восстают перед нами общественные вопросы громадной важности: почему растёт число подкидышей? Что из этого выйдет? Как их воспитывать?

Вопрос о числе их разрешается как будто просто: подкидышей, казалось бы, не будет, когда матери можно будет воспитывать своего ребенка. Ведь и бросая его в море и подбрасывая в приют, она бросает кусок своего тела. Улучшите её положение и — можно бы думать — редкая мать бросит своего ребенка. А положение матери улучшится тогда, когда вообще ей легче будет жить на свете как в материальном отношении, так и в её отношениях к обществу. К подъёму материального благосостояния направлена почти вся умственная работа Европы; за последние десятилетия найдены новые пути, имеющие привести нас к тому улучшению, которое всякой матери даст кусок хлеба и нужное её ребенку грудно молоко. Итак, можно бы ждать разрешения вопроса. К сожалению, есть нравственные побуждения к подбрасыванию детей. Это позор, которым отмечено незаконное рождение. И, увы! менее успешно идёт нравственный успех, чем материальный. Когда общество перестанет презирать девушку-мать?

Когда перестанет бросать в нее камень? Когда — ужасно сказать — оно мнимый позор матери перестанет распространять на невинное дитя?

Вопросы, казалось бы, не нужные, лишние... между тем, увы! это главные вопросы, сводящиеся к тому, когда люди свое удовольствие, покрытое гнусностью, ложью, изменой, убийством, перестанут ставить в вину своей жертве.

Послушайте разговоры людей (всё равно богатых и бедных, интеллигентных и неграмотных) о женщинах за обедом. Что омерзительнее теории, чтобы связь с женщиной была отнюдь не продолжительной, со смехом обсуждаемого обольщения девушки с обдуманным намерением её бросить, когда нужно будет, публичного хвастовства тем, что люди скрывают?

И сопоставьте с этим бросанье камня в девушек-матерей. Разговоры о их безнравственности тех самых, которые деньгами, обещаниями жениться, а то и насилием ими овладели.

И хочется сказать таким людям: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!.. Но нет... горе не им, а горе девушке-матери! Горе безысходное, до самоубийства и детоубийства включительно! Горе народившемуся ребенку, который двадцать – тридцать лет позднее всё же продолжает возбуждать презрение своих законных братьев.

И эта ложь, эта гадость, эта явная нелепость повторяется, делается часто под прикрытием законов и даже религий.

Принято последние десятилетие всё приписывать экономическим причинам. То, о чём я сейчас говорил, думаю, вне этой области, хотя с ней и соприкасается.

Хочется верить, что девятнадцатый век — век техники и экономических теорий сменится двадцатым — веком истинно культурного и нравственного подъёма общества, который скорее техники поднимет общее материальное благоустройство.

Итак, причин, почему много подбрасываемых детей, две — бедность матерей, не могущих прокормить детей, и дикость общества, не понимающего, что культура заключается не в одних летательных снарядах, но и в отношениях справедливых и гуманных, сильных к слабым на деле, а не на словах только.

Теперь, что делать с подкидышами? В таврическом земстве при мне был такой порядок: у приюта был поставлен особый городовой, который хватал женщин, собиравшихся подкинуть ребенка. Мать, решившая расстаться с ребёнком, очевидно, это сделает: поэтому часть детей стала подбрасываться к дверям обывателей с риском замёрзнуть, а от обывательской двери подкидыш шёл в тот же приют. Говорили тогда многие гласные, что такой порядок, помимо своей жестокости, не ведёт к цели — но городовой остался. Не знаю, как теперь.

Итак, что же? Городовых и сторожей не надо. А надо повесить люльку и провести звонок, чтобы спасать как можно больше детей.

А деньги? Вопрос о деньгах второстепенный, когда дело идёт о многих человеческих жизнях, а может быть о перемене всей системы воспитания детей. Какое бы дело ни начиналось, всегда поднимался вопрос о деньгах, всегда казалось положение безвыходным.

Если у земств или у городов не будет денег, правительство вынуждено будет прийти на помощь, увеличив источники обложения или приняв часть расходов на себя. Но нельзя дела призрения детей остановить, не вернувшись чуть ли не к диким временам людоедства.

Интереснее с общественной точки зрения, что делать с этими деньгами, что из них выйдет и как с прогрессирующим этим явлением считаться будущей организации общества.

Есть очень для меня непонятное явление. Как бы скупо общественное собрание ни было, земское или думское, в деле воспитания своих питомцев оно всегда проявляет большую щедрость, иногда даже излишнюю.

Так делается со всеми мне известными сиротскими приютами. Кажется, что гласным совестно не доделать дело воспитания порученных им детей. Так они отдают их в гимназии и другие средние учебные заведения и, конечно, в случае успеха, проводят их через университет.

К сожалению, при массе затрат только небольшой процент достигает цели, то есть окончания высшего и даже среднего образования. Что делается с остальными. Регистрация обыкновенно цели не достигает. Выбитый из колеи юноша теряется скоро из виду.

Неудачны и профессиональные заведения (черниговское земство). Они тоже обходятся дорого и результаты дают недостаточные. Думаю, что хороша была бы система отдачи их в мастерские, с платой рублей по десяти в месяц. Конечно, надо иметь в виду мастерские крупные, которые бы брали помногу учеников зараз, чтобы был особый надзор за ними и ответственность заведения за хорошее обращение и обучение. Но это подробности.

Важно то, что растёт масса бесправных людей. Отчего это? Ясно, что рушатся постепенно устои семьи. Под влиянием экономических причин и других отец понемногу стал отказываться от своих обязанностей. Семья из трёхчленной (отец, мать, ребенок) делается двухчленной (мать, ребенок), и такая семья оказывается неспособной к жизни и дальше распадается. Воспитание детей соответственно с этим становится делом общества.

Правда, отцы делают вид, что это их право бросать жён и детей, ибо это не их законные жёны и дети. Но по природе и перед Богом эти жёны и дети не менее законны, чем признанные людьми. Впрочем, и правительство наше признало всех детей имеющими право на родителей.

Два гуманных закона издано за последнее двадцатилетие. В прошлое царствование закон об узаконении детей бывших незаконными и недавний закон о внебрачных детях. В этом случае Общество является хуже правительства. Оно продолжает презирать незаконных детей. Где будет этому конец? Поднимется ли культура настолько, что победит фарисейство и предрассудки? Или надо ждать, чтобы незаконные дети сами своей численностью заявили устарелому обществу о своих правах на общечеловеческое существование?

Вот грозные вопросы будущего, может быть, не столь отдалённого. И неужели разрешение таких вопросов остановится пред сметой тех или других земств и городов?

Вот перед началом какого процесса мы теперь стоим и задержать его ход сокращением сметы мы можем не больше того, как может пятилетний ребенок задержать за колесо мчащуюся тройку.

Нам остаётся одно: идти за течением и исполнять свой долг, воспитывая, как умеем, посланных Богом детей. По этому пути, помимо иногда их желаний, и идут все земства и города России...

 

XXXI. Ветеринарная часть

Я глубоко убеждён, что со временем, конечно, далёким, ветеринария исчезнет, исчезнет потому, что не будет домашних животных, как не будет, гораздо (само собой разумеется) раньше, диких зверей. Ни тем, ни другим места на земле не будет.

Есть мясо мне всегда казалось грехом, тонким видом людоедства. Если вникнуть хорошенько, то мысль, что через час я буду жевать мясо этой несчастной курицы, что беззаботно клюёт зерна у моих ног — поистине ужасна. И я не мог никогда понять, как могли такие люди, как Тургенев и Аксаков-отец, описывать охоту или рыбную ловлю. Вся прелесть деревенской природы испортится, если подумать о несчастной птице, бьющейся в предсмертных судорогах, или о рыбе, поднятой на крючок.

Уничтожится ядение мяса само собой. Сначала это будет уделом избранных, а понемногу этика, часто являющаяся результатом экономических требований жизни, скажет своё веское слово, что человек — не плотоядное животное, и это подтвердит не менее веско медицинская наука. Останется несколько экземпляров домашних животных в зоологических садах.

Но пока что, мясо в пище, лошадь в упряжи нам кажутся настолько нужными, что не будь животных, мы были бы поставлены в очень затруднительное положение. А пока животные нужны, нужна и ветеринария, и чем больше город растёт, тем необходимее бывает организовать эту часть.

Первое, за что обыкновенно берутся, это — бойня. Когда бойни нет, в маленьких городах и деревнях скотину режут по дворам; кровь, внутренности тут же остаются, гниют, заражают воздух, распространяя заразу. Естественно, при более или менее значительном росте города, издать правила, запрещающие убой скота на дворах. Отводится особое место, где частный предприниматель или сам город устраивает бойню. Резать скотину во всяком другом месте воспрещается. От элементарной бойни маленького города до столичных, иностранных боен громадное расстояние. Хорошая бойня должна удовлетворять многим условиям:

1) Должны быть самым совершенным образом соблюдены правила санитарии.

2) Всякая возможность, что с бойни поступит мясо вредное для здоровья, должна быть устранена.

3) Животные должны быть убиваемы с наименьшими мучениями.

4) Чтобы по возможности все продукты, добытые из убитого животного, шли в дело, а не выбрасывались.

Первое требование, чтобы были удовлетворены все правила санитарии, вызывает различные дорогостоящие приспособления. Необходимо, чтобы бойня была снабжена целой системой водопроводных труб и канализационных стоков. Нужно, чтобы всякое место на бойне всегда могло быть вымыто по возможности простым открытием крана; нужно, чтобы эта вода с собранными нечистотами уносилась в море ила в поля орошения. Вода нужна и для промывания частей убитого животного, например, кишок, и для купания только что приведённых животных, что, говорят, улучшает качество мяса, и для чего в Берлине, например, устроены целые искусственные пруды с проточной водой.

Как ни использовать все части убитого животного, получаются отбросы, напр., содержимое кишок, которые необходимо сжигать в особых сильно действующих печах.

Сама постройка бойни стоит дорого. Стены должны быть выкрашены масляной краской, с которой легко обмывается кровь; крыши должны быть, по возможности, мало теплопроводны; мостовая больших дворов непроницаема для жидкостей, во избежание загрязнения почвы.

Второе требование, предъявляемое к бойне, это — чтобы из неё выпускалось лишь безусловно безвредное мясо. Это требует строгого ветеринарного надзора, во-первых, и тщательных исследований, во-вторых. Внимательный осмотр скотины перед убоем необходим, необходим и бактериологический кабинет. Каждая свиная туша в особенности должна быть исследована. Присутствие трихин вызывает сожжение туши; финозное же мясо настолько распространено и, вызывая лишь глисты — болезнь не столь страшную, как отравление трихинами — идёт в продажу. Хорошо ещё, если это финозное мясо и продаётся за таковое. Прежде и этого не было. Продаётся и туберкулёзное мясо.

Желание употребить в дело финозное мясо, сделавши его безвредным, повлекло за собой устройство стерилизационных заводов, где зародыши глистов умерщвляются. Такое обезвреженное мясо продаётся по дешевой цене бедным людям.

Слыхал я мнение такое: продавать бедноте такую заведомую дрянь, хотя бы и задёшево, — безнравственно. Думаю, что нет. Конечно, было бы лучше, если бы все, и беднота в том числе, могли кормиться хорошим свежим мясом. Но пока этого нет, и пока беднота ест мясо по золотникам, и то лишь в праздники, хорошо и то, если ей доступно станет хоть стерилизованное мясо. Я его ел в Берлине, и смею уверить читателя по опыту, что оно в общем мягче даже хорошего свежего мяса. Скоро гастрономы будут бранить своих поваров, почему они не купили стерилизованного мяса, a свежего.

Стерилизационный завод относится к разряду так называемых утилизационных заводов, т. е. таких, которые призваны использовать разные отбросы боен. К утилизационным заводам относятся еще альбуминные для использования крови, кишечные — подготовки кишок для колбас и струн; тут же, как переработанные отбросы, получаются удобрительные туки, тут же и лекарственные средства.

Всё это постепенно и неизбежно заводится при больших заграничных бойнях. Всё это со временем заведётся и у нас.

Чтобы финозное мясо можно было насильственно отнимать у мясоторговцев, приводящих скотину на бойню, нужны громадные средства, которые могут быть получены только путём обязательного взаимного страхования скота. Получаемое же стерилизованное мясо надо продавать, для чего в беднейших кварталах устраиваются особые лавки.

Вот как цепляются за собой потребности и как одно учреждение естественно возникает из другого. Санитарные требования вызывают устройство бойни, бойня требует лаборатории для исследования мяса; отбросы и не совсем хорошее мясо приводят к утилизационным заводам и, наконец, мы не можем обойтись без лавок для продажи исправленного мяса. А тут не один ли шаг до муниципальной продажи и хорошего мяса?

Торговля мясом еще более, чем другие, имеет стремление сосредоточиться если не в одних, то, во всяком случае, немногочисленных, но сильных руках.

От этого до стачки мясоторговцев и искусственного повышения мяса один шаг. Борются с этим таксами; таксы не соблюдаются, — и вот между горожанами и городским самоуправлением, с одной стороны, мясоторговцами, с другой, идёт постоянная война. Протоколы одних, обманы со стороны других — вот орудия борьбы.

И вот, додумались до иной борьбы путём конкуренции.

Кое-где, даже в России появились мясные лавки. Нельзя сказать, чтобы дело шло безукоризненно, но что это несомненно привьётся — в этом не может быть сомнения.

А для мясных лавок нужны стада, для стад нужны пастбища, земли, дворы; а на землях хорошо иметь и фермы, так как молоко у нас с водой, известью и коховскими бациллами, а масло с салом.

Вот вам обширное поле для ветеринарии. Мы естественно дошли до того, что городу придётся иметь обширное имение с хорошо поставленным скотоводством.

До амбулаторного и стационарного лечения скота мы еще не дошли. Кое-где есть, преимущественно заграницей, изоляционные пункты, куда сажают животных, подозреваемых в сапе, бешенстве, чуме. Кое-где делают прививки противочумные, но в громадном большинстве случаев лечить согласно науке свою скотину — удел богатых людей. Борьба с эпизоотиями, вследствие недостатка городских ветеринаров, ведётся с большим трудом, и часто побуждением к тому, чтобы обращаться за ветеринарной помощью, служит выдаваемое за убиваемый подозрительный скот вознаграждение.

Тем не менее, чтобы локализировать по возможности некоторые эпизоотии, устраиваются скотопригонные и конные дворы. Устраиваются дворы с навесами и конюшнями, и объявляется посредством обязательного постановления, что все гурты и отдельные головы мясного скота по приводе их в город продаются обязательно на скотопригонном дворе. Таким же образом устраивается помещение для продажи лошадей, и в нём сосредоточивается конская торговля.

Вот краткий перечень всех дел, входящих в круг обязанностей ветеринарного надзора. У этой отрасли городского хозяйства есть особенность, отличающая её от других. Она ничего не стоит городу, а может давать чистый доход.

За бойню, за скотопригонный и конный дворы берутся деньги, и дело города регулировать эту плату, чтобы слишком дешёвая плата не вызывала дефицита и чтобы слишком высокая не поднимала цену на мясо выше известной нормы. Утилизационные заводы, продажа мяса стерилизованного и здороБого, молочных продуктов — всё это, будучи правильно поставлено, — тоже статьи доходов, а не расходов. К тому же бойня и всё, что за ней следует, служит более, чем какое-либо другое предприятие, оздоровлению города и сохранению здоровья жителей. Поэтому удивительно, что наши города так медленно движутся по этому пути, к тому же ничего не стоящему. Объясняется это только косностью настоящих самоуправлений.

Относительно ветеринаров я должен привести субъективное замечание, которое хотелось бы проверить опытом других.

Земские и городские ветеринары, по-моему, выше стоят в смысл этики, чем врачи. Казалось бы, должно бы быть наоборот. При поступлении студенты университетов по диплому выше студентов ветеринарных институтов. Врачи имеют дело с организмами порядка высшего, чем ветеринары.

И тем не менее, ветеринария нам и в отдельных лицах, и в общем даёт сравнительно больше примеров неукоснительного исполнения гражданского долга, чем медицина.

Если я ошибаюсь, то прошу господ медиков меня извинить.

Не объясняется ли это тем, что людское здоровье дороже ценится, чем здоровье скотины? А где ближе к деньгам, дальше от этики . Впрочем, может быть, мне так случайно приходилось встречаться с выдающимися ветеринарами. А что облагораживающее влияние имеют, по-видимому, не сами ветеринарные науки, а лишь условия работы именно общественной ветеринарии, доказывают частые конфликты земских и городских ветеринаров с другими не земскими и не городскими, конфликты всегда весьма некрасивые со стороны последних.

Эти-то конфликты, может быть, и возвышают общественных работников над общим уровнем.

Говоря о бойнях, я упомянул о требовании, предъявляемом к ним, чтобы ужасное дело боен делалось по возможности без излишних мучений для животных. Они переживают мучения преступников, которых ведут на казнь. Животные чувствуют тоже, что их собираются убить, только не чувствуют за собой вины, за которую несут наказание.

Я не видел боен во время их действия, и, Бог даст, не увижу, но по рассказам знаю, как это совершается жестоко, и при том на самых усовершенствованных бойнях.

Вот было бы, действительно, полезное открытие, если бы придумали способ так убивать животных, чтобы они этого не знали наперёд. Неужели нельзя создать такой обстановки, чтобы и работа бойни не удорожилась и чтобы скотина не проходила через этот ужасный период ожиданий и приготовлений к смерти?

 

XXXII. Благотворительность

Благотворительность, при настоящей организации человеческих обществ, является обязанностью отдельных людей, или небольших групп людей добровольно для того собравшихся, чтобы благотворить.

Судьба доводит некоторых людей до такого состояния нищеты и несчастия, что им приходится погибнуть без посторонней помощи. Ясно, что обязанность им помочь должна бы быть распространена между всеми другими людьми или поровну, или пропорционально их достатку. Но до такой простой идеи взаимного страхования от несчастий люди не додумались, или додумались, но не вполне.

Государства призревают стариков, лечат больных, воспитывают сирот, но всё это как-то случайно. На всех стариков, больных, детей помощь государства не распространяется. В своём эгоизме люди находят более насущные для них потребности, нежели помощь ближним. Таким образом, официально не признано не только право на образование, но и на самую жизнь.

Получается какая-то аномалия. С самого рождения один человек является на свет с известными правами, а другой без них. Да кроме этих прирождённых прав, часто людей с теми же правами, по слепому случаю, как в лотерее, постигает совершенно различная участь. Один мальчик, больной, старик попадает в устроенную государством школу, больницу, богадельню, другой — такой же — не попадает; помощь государства недостаточна.

Тем бедным, которым в этой жизненной лотерее и выпал пустой билет, должны или погибать, или обращаться к частным благотворителям за помощью.

Развиваются с одной стороны попрошайничество, нищенство, с другой — скопление не нужных богатств, скупость, эгоизм. В результате всё-таки недостаточность и этой частной благотворительности, и для многих незаслуженные страдание и смерть.

Чтобы помочь делу, некоторые группы людей стали собираться в особые благотворительные общества, поставившие себе задачей помогать той или другой категории несчастных.

Кому и как помогать, является часто делом моды. В общества же попадают или лучшие, самые добрые люди, или чванные, ничем не занятые, ищущие популярности.

В общем помощь получает в большинстве незначительный процент нуждающихся, и опять в конце концов получается больше шума, чем действительной пользы.

Поставлено дело будет правильно лишь тогда, когда, с одной стороны, оказание помощи ближним, впавшим в несчастие, будет не подвигом, заслуживающим награды или благодарности потомства, а обязанностью всего общества; а с другой — получение этой помощи будет вызываться не игрой слепого случая, а правом всякого человека на жизнь, на лечение, на образование, на некоторые минимальные удобства.

Лучшим образом это может быть достигнуто системой обязательного страхования от несчастий, причём, чем шире будет круг страхователей, тем совершеннее будет сама система, так как тем больше будет источников для удовлетворения этой громадной потребности. Другими словами, благотворительность — дело целых государств.

Но это всё дело далекого будущего. Теперь нам приходится делать что можем, исходя из горькой действительности.

А горькая действительность такова.

Стали образовываться общества с более или менее большим числом членов, которые своей целью поставили благотворительность, Большинство таких обществ избирает более или менее узкую специальность. Одни благотворят всяким учащимся или учащимся определённого заведения, другие больным известной больницы или больным определенной болезнью, третьи — только мальчикам, четвертые — семьям пожарных и т. д.; не перечесть всех специальностей благотворительных обществ.

Многое дурное примешивается к хорошему самому по себе делу благотворения. Все эти смешные, а иногда и грустные стороны благотворительности достаточно известны. Останавливаться на них не стоит. Но два главных недостатка этого дела следующие.

1) Всё это — капля в море человеческой нищеты, страдания, потребностей. Это не решает вопроса. Сравните число больных призреваемых с теми, которые вынуждены лежать Бог весть где, до ночлежного дома включительно; сравните число стипендиатов разных учебных заведений и вообще лиц, учащихся благодаря тому или другому виду посторонней помощи, с той массой жаждущих образования, но не получающих его по причин бедности; сравните ничтожное число призреваемых с миллионами, живущими под открытым небом, в ночлежных домах или помещениях, куда мы не захотели бы поместить наших собак; сравните, наконец, число накормленных благотворительными обществами с числом голодных, и поневоле сознаетесь, что современная благотворительность не решает вопроса.

2) Самое существование того или другого общества, того или другого благотворительного учреждения — явление почти всегда случайное. Соберутся люди, и ну измышлять, что бы им такого придумать получше, или представится кому-либо ужасный жизненный случай, и давай организовывать сочувствующее общество. Никакой общей руководящей нити, никакого соответствия благотворения действительной потребности. Ведь и это нелепо, чтобы такая важная потребность, как облегчение несчастий, удовлетворялась в ничтожных размерах, да при том случайно.

Пока право на жизнь, на образование, на облегчение вне нас самих лежащих страданий не будет признано, и борьба со всеми и всем, что это право нарушает, не сделается одной из первейших задач образованных государств, мне думается, что лучшим средством борьбы со злом было бы объединение благотворительности в одних руках городских общин.

Главные против этого возражения таковы:

1) Теперь люди несут свои жертвы туда, куда сердце кому подсказывает. При централизации частный человек не будет иметь возможности служить тому делу, к которому ближе лежит его сердце.

2) Люди сами как хотят распоряжаются своими средствами, тогда как при контроле самоуправления они будут стеснены, и многих это отвлечёт от доброго дела.

3) Многие идут (чего грех таить?) из-за желания прославиться, увековечить своё имя, а то и просто получить лишние чины, ордена. Сделайте благотворительность делом города, и все эти жертвователи несомненно мало-по-малу отстанут.

4) Наконец, слыхали мы и то, что не к лицу городу собирать пожертвования, тем более путями не совсем прямыми, например балами, вечерами.

Думаю, что и овцы могут быть целы, и волки сыты. Возможно объединение, общее руководство хотя бы особенным благотворительным комитетом, состоящим при городском самоуправлении, без лишения людей права нести свои жертвы куда хотят, расходовать их по своему усмотрению, получать отличия и увековечивать свои имена. Возможны и балы с благотворительной целью. Все зависит от организации.

Некоторые земские и городские средства и теперь идут на благотворительность. Разные общества обращаются к ним за помощью. И помощь даётся, но как? В большинстве случаев, если в обществе есть лица, которым дума или собрание доверяет, то ему отпускается большая или меньшая субсидия. Я знаю примеры самых симпатичных обществ, не получавших помощи за неимением протекции; и наоборот, другие примеры, когда тысячные пособия получали общества, заведомо плохо ведшие дело, только потому, что во главе были светские дамы.

Система пособий, отпускаемых обществам городами, без общей системы и руководства, несостоятельна. У нас в России попечительства о бедных впервые заведены, кажется, Москвой. Делом ведает дума, и идёт оно правильным путем, хотя, конечно, не вышло из стадии чистой благотворительности.

Вообразим, что дума хочет взять на себя дело благотворительности. Я себе представляю следующую организацию. Город разделён на участки: в каждом особое попечительство, ведающее все дела благотворительности. Все эти попечительства объединяются в одном центральном комитете посредством представителей; отношения между ними были бы те же, что между губернским земством и уездными. В местном попечительстве свои были бы учреждения, в центральном свои, которых, по свойству их, не может быть в городе много, например больниц душевнобольных.

Средства у каждого попечительства были бы местные (сборы, спектакли, частные жертвы), и кроме того, дума отпускала бы средства, смотря по потребности. Этим установилось бы известное равновесие: где средств много местных, туда не шли бы средства думы, которая спешила бы на помощь в местности бедные.

Кроме главного центрального общества могли бы образовываться общества, задавшиеся одной определенной целью, но с тем, чтобы они образовывались из членов тех же попечительств и, во всяком случае, отнюдь не теряли бы связи с главной организацией.

Нужно главным образом, чтобы по одной благотворительной дорожке не шли с завязанными глазами разные благотворители и чтобы, наоборот, ни одного уголка не ускользало от их внимания. Только при географическом распределении труда это возможно.

Не охладит ли это работников? Думаю, что нет. Ведь самостоятельность отдельного лица или отдельного попечительства и специального комитета ничем не будет нарушена. Наоборот, каждый получит большое удовлетворение, зная, куда направить несчастного, которому сам помочь не может.

Ведь я проповедую не подчинение тех или других центральному обществу или думе, а лишь общую работу по совместным целесообразным программам. Желание отличиться тоже может получить удовлетворение, даже еще более, так как всякое личное пожертвование, да и личная выдающаяся работа более будет на виду, чем без общей организации. Местное попечительство или специальный комитет могут сколько угодно и как угодно собирать пожертвования.

И думы с управами это облегчило бы, так как вся благотворительная часть, теперь на них лежащая, тоже отошла бы к попечительствам.

А главное, конечно, что нужно, это — деньги. Усиление обложения, изыскание новых доходов — всё это нужно пустить в ход, чтобы увеличить помощь погибающим, и всё это думами будет делаться, я думаю, охотнее, когда у благотворительных обществ будет общая организация в тесной связи с самоуправлением. Ведь, в сущности, много общего в их задачах.

Конечно, это насильно делаться не должно. Подчинив кого бы ни было хотя бы самоуправлению. назначив контроль, где его нет и где его не хотят, можно только отпугнуть работников. Надо организовать попечительства и центральный орган.

Раз это начало бы действовать хорошо, средства, а затем и работники стали бы сами мало-по-малу переходить сюда; и, что ещё лучше, вошли бы добровольно в общую организацию ныне уже существующие общества. Все дело в средствах и желании работать, не стесняя работу других, а только помогая им.

А люди? Найдётся ли их довольно? В иных городах, пожалуй, и не найдётся вовсе при настоящем уровне культуры.

В других их сначала будет мало, затем мало-по-малу будут находиться и люди. Хорошо поставленное дело само привлекает людей. L'union fait la force (единение создает силу).

 

XXXIII. Вода и канализация

Первое условие, чтобы город мог считаться в хороших санитарных условиях, это — чтобы он имел воду хорошую и в достаточном количестве, и чтобы эта вода со всеми возможными, смытыми ею, отбросами и грязью механически уносилась бы из города удобной канализацией.

Не вполне хорошая вода — непосредственный источник всевозможных болезней и высокой смертности. Недостаток воды, не позволяя мыть город как следует и препятствуя разведению растительности, косвенно приводит к тем же результатам и, кроме того, затрудняет промышленность, борьбу с пожарами и пр. Наконец, если при отсутствии канализации смытым отбросам некуда убраться, то они остаются здесь же, загрязняют (с каждым днём больше) почву, гниют (производя зловоние) и препятствуют благоустройству города, и, конечно, опять-таки его санитарному благополучию.

Необходимо одновременно и то и другое: провести воду и увести её. Ни той, ни другой потребности в русских городах, даже и в столицах, в достаточной мере не удовлетворяется, а в громадном большинстве случаев даже и не приступали к этому делу.

Об этом тома исписаны, а я хочу об этом написать всего одну статью. Ограничусь потому главным.

Инженер Линдлей, не имеющий себе конкурентов в знании водопроводного дела, на нижегородском съезде деятелей по этой специальности в речи выразил удивление, что в России воду ищут не там, где следует. Он сказал, что воду проводят из рек почти всегда плохого качества, тогда как вода родников хороша. Только родниковую воду должны брать те города, которые заботятся о санитарном состоянии жителей.

Естественно брать воду из реки потому, что редкий город лежит не на реке. Ясно, что такой водопровод соорудить очень дёшево. Между тем за границей речные водопроводы бросаются и заменяются другими с родниковой водой. Не говоря про маленькие реки вроде Шпрее, даже Дунай и Майн не удовлетворяют Вену и Франкфурт, и даже многоводная Нева так грязна, что и Петербург стал думать о воде ладожского озера. Но такие пресные водоёмы, как Ладожское озеро, являются довольно редкими исключениями. Чаще, чтобы найти здоровую питьевую воду, надо искать хороших и обильных родников.

Но, говорят нам, родниковая вода дороже. В общем, она действительно как будто дороже, хотя не так уж много, как кажется. Не надо забывать, что воду самых мощных рек, как Волга, Днепр, Нева, приходится фильтровать. Цена фильтрования удорожает речную воду, так что иногда прямо выгодно брать родниковую. Родниковая вода, в особенности, если она идёт в город самотёком, не требует почти никаких эксплуатационных расходов, а цена её определяется только процентами и погашением затраченного капитала.

Другое дело фильтр. Он требует постоянного расхода на надзор и персонал служащих. Петербург нам даёт пример того, как всё это даётся трудно и часто является рискованным. Рассказы о рыбах, прошедших сквозь петербургские фильтры, долго служили темой для юмористических журналов.

Даже самое лучшее фильтрование сильно загрязнённой органическими веществами воды не даёт хороших результатов. Число бацилл в кубическом сантиметре нездоровой речной воды доходит до десятков и даже сотен тысяч. Как такую воду ни фильтруй, она всё-таки содержит несколько сот бактерий в сантиметре. Мало того: густо насыщенная органическими остатками речная вода не может фильтрованием достигнуть даже главного физического качества — видимой чистоты.

Даже после фильтрации такая вода остаётся часто мутной. Родниковая вода в большинстве содержит лишь десятки бацилл, a то иногда бывает и абсолютно чистой, т. е. без бацилл совсем.

Слышится иногда такой вопрос: а что эти бациллы вредные или нет? Ведь если бациллы неболезнетворные, то Бог с ними? чем они вредят?

Это приходится слышать довольно часто, и только доказывает незнание говорящих. В здоровое время бациллы безвредны, а во время эпидемий, например, в холеру, в брюшной тиф, в таком же количестве бациллы являются уже болезнетворными; в моем примере холерные или тифозные.

Ясно, какими ужасными источниками заразы служит в этих случаях не чистая, хотя бы и фильтрованная вода, и как родниковая вода является абсолютно безвредной и может спасти город от эпидемии.

Ясно, что чем лучше фильтр, тем вода обходится обывателю дороже, и иногда более дорогой привод воды из далёких родников может оказаться более выгодным, дав более дешёвую воду.

Ведь родники — или на поверхность земли выступающие источники — та же речная вода, самой природой чудно профильтрованная сквозь громадное наслоение натуральных песчаных пластов. Неужели нам брать загрязнённую воду и искусственно её фильтровать, пренебрегши удивительным природным фильтром?

Если родники, которыми можно воспользоваться для водопровода, недостаточно мощны для большого города, то иногда можно воду взять под землёй, разыскавши её буреньем по указаниям геологии. Конечно, рассчитывать на артезианскую воду, которая бы сама из буровой била фонтаном, можно лишь в исключительных случаях, а поэтому подпочвенную воду обыкновенно приходится выкачивать. Большая выгода получается, если от бурового колодезя, из которого вода берётся, она до городских водоёмов идёт самотёком, без искусственного дорого стоящего подъёма воды. Это бывает, конечно, когда вода берётся в горах.

Но главное, что надо помнить, это необходимость безукоризненной чистоты воды, безукоризненной годности её в санитарном отношении. Лучше переплатить, лучше, если не имеешь хорошего проекта, подождать, поискать, чем поторопиться и взять плохую воду. Истративши большие суммы и влезши в большие долги, город может быть лишён возможности исправить свою ошибку проведением нового хорошего водопровода, и поэтому может навсегда остаться с водой дурного качества.

Тогда прощай навеки главное условие благоустроенного города — его санитарное благополучие.

Устроить водопровод не значит исполнить шаблонную работу, которую может произвести всякий добросовестный работник с одинаковыми шансами на успех. Нет, устроить водопровод — значит решить в каждом отдельном случае громадной сложности инженерную задачу; и не только сложную, но со своими каждый раз особенностями, весьма иногда мудрёными и своеобразными. Для решения такой задачи мало знания и добросовестности, нужно творчество. А это дано далеко не всякому.

Отмечу ещё разницу водопроводного проекта со всяким другим. Проект здания, моста не требует никаких изысканий. Даже первоначальный проект железной дороги требует меньше изысканий, чем проект водопровода. Этим объясняется, что этих проектов мало. На самый разработанный проект моста нужна бумага и труд, и больше ничего, если не считать кое-каких сведений о грунте местности, где мост должен быть проведён. Для железной дороги нужна лишь нивелировка и знание местности. Для водопровода нужно предварительное весьма тщательное геологическое исследование (требующее, быть может, тоже гениальности, чтобы быть совершенно правильным), а затем, если нет сильных естественных родников, нужен целый ряд пробных бурений, весьма дорого стоящих. Ни состязанием, ни конкурсом такого дела решить поэтому нельзя. А так как, очевидно, проект должен делать тот же инженер, который производил геологическое исследование, то само собой понятно, как важно с самого начала довериться лишь человеку, стоящему на высоте положения.

Задача водопровода необыкновенно сложна. Надо найти воду, надо определить потребность в воде лет, по крайней мере, на пятьдесят, наивыгоднейший путь, материал, из которого его делать в каждом отдельном месте (цемент, чугун, железо), под каким давлением вода должна идти (свободное истечение, трубы высокого давления, сифоны), способ распределения воды по городу. Такова техническая часть.

Затем надо профинансировать дело и не ошибиться в будущей стоимости воды. И финансовую часть надо иметь в виду с самого начала; чем дешевле вода, тем в большем количестве её будут брать, тем больший надо строить водопровод, затратив сразу большой капитал. Много надо расчётов сделать, чтобы выбрать наивыгоднейшее решение.

То же можно сказать и о канализации. Какую систему избрать, на каком плане остановиться — зависит от географического положения города, от его предполагаемого роста, от близости моря или реки. Не место излагать здесь технические подробности дела. Хочется лишь подчеркнуть те удивительные успехи, которые сделала эта часть культуры в настоящее время.

Всякому понятно, что выпуск нечистот в море или реку и есть окончательное решение вопроса. Всякий знает, какая зараза распространяется из мест выхода коллекторов в море или реку. Начали искать лучшего выхода... и нашли.

Близ городов начали отводить поля и поливать их отбросами.

Мне иногда до сих пор кажется, что вывод из большого города нечистот на поля орошения — мистификация. На миллион жителей нужно 3.000 десятин. Эта земля поливается фекальной жидкостью. Подумаешь: отбросы миллионного города! Что же оказывается? Подумаешь, что к такому месту на 10 вёрст не подойдешь, как когда подъезжаешь к Москве от Рязани и подует ветер со свалочных мест. Оказывается, что на этих полях орошения чудная растительность, и что берлинцы лучшего места не могли выбрать для устройства больниц. Не правда ли сказка из Шехерезады? А в Англии кое-где поля орошения превращены в места прогулок! Подумайте: стоит всяким тифозным и другим болезнетворным бациллам попасть в эти благословенные свалочные места... и они превращаются чуть ли не в друзей человека!

А затем вам еще вдобавок говорят: эти поля нам приносят такой-то и такой-то доход, они не в убыток! Тогда поневоле скажете со мной: многому, друзья мои, нам остаётся поучиться. Мы привыкли всё сваливать на недостаток денег. А за границей и из свалочных мест извлекают деньги! И это, заметьте, за границей, где земля дошла до невероятных цен близ больших городов. A у нас, где земля нипочём?

Знания и предприимчивости нет, нет культуры даже технической; вот где горе-то!

В связи с этим стоит вопрос об очистке города.

В этой области прославился Амстердам. Жидкие нечистоты выводятся канализацией, а твёрдые частью сжигаются, частью идут в дело! И это дело... тоже приносит доход!

Водопровод и канализация — вещи близкие друг к другу.

Оба эти сооружения должны строиться одновременно. Действительно, куда деваться приведённой воде без канализации? Не собираться же в лужах со всякой гадостью, пока не испарится?

С другой стороны, и для канализации нужно достаточно воды, чтобы уносить всё, что в городе лишнее. Поэтому без достаточного количества воды и канализация ни к чему.

Так, по-видимому, было дело и у древних. Вавилон, Египет, Рим оставили нам кто следы, а кто и целые сооружения и водопроводов и канализации. Остается удивляться технике тех отдалённых эпох. Затем культурная жизнь замирает на целое тысячелетие, чтобы снова возродиться теперь с большей силой и на большем пространстве.

Неужели и этому расцвету культуры суждено когда-нибудь поблекнуть на многие века, чтобы возродиться когда-то там в будущем? Неужели и впредь культура пойдёт скачками? 0, горе живущим во времена регресса и спячки! Счастье нам, во всех отраслях культуры каждый день ожидающим шага вперёд!

 

XXXIV. Мостовые и пути сообщения

Наиболее бросающаяся в глаза внешняя разница между заграницей и нами — пути сообщения.

У нас в столицах есть немощёные улицы, есть целые города, совсем не видавшие мостовой: деревня о мостовой и не думает: всегда чередуются пыль с грязью.

За границей, не говоря уже о городах, все деревни вымощены, вымощены и дороги из деревни в деревню; не мостятся лишь временные полевые дороги, которые переводятся смотря по надобности с места на место. Думаю, что эта разница лучший показатель культуры.

Чем общество культурнее, тем больше развита в нём бывает общественная жизнь. А развитие общественной жизни влечёт за собой большее общение между людьми, которое прежде всего отражается на дорогах и почте. Ясно, что когда по дороге много ездят, то расчёт держать её в хорошем состоянии. И наоборот — не стоит расходовать деньги при малой езде. Этим можно бы ещё объяснить дурное состояние наших просёлочных дорог. Но как объяснить, что целые города у нас не мощёны? Что в торговых центрах не мостят базарных площадей, где чуть не постоянно двигаются и стоят воза с товарами.

Это не может быть объяснено лишь невыгодностью такого замощения. Если не прямо, то косвенно замощение всегда в городе окупается. Как только улица замостится, сейчас находящиеся на ней дома возрастают в цене, вследствие чего деньги, истраченные на мостовые, возвращаются в вид оценочного сбора.

Только косность наших дум может служить не оправданием, а объяснением этого явления.

Главное условие, которому мостовая должна удовлетворять, это — чтобы быть водонепроницаемой, потому что этим она может способствовать улучшению санитарных условий города.

Когда всевозможные жидкие отбросы не вполне стекают по мостовым, они пропитывают землю на улицах больше и больше. Если бы можно было измерить, сколько нечистот пропитал верхний слой земли на бойких немощёных улицах (а сколько времени каждая улица у нас ждёт счастья заслужить свою каменную одежду?), то ужаснулись бы жители и потребовали бы, чтобы весь этот слой был увезён. Остановить дальнейшее загрязнение — вот главная задача мостовой, задача, которую часто, к сожалению, не имеют в виду, когда мостят.

Другая задача мостовой — дать возможность удобно ездить и ходить по улицам. Требований к мостовой предъявляется в этом отношении много: нужно, чтобы она была ровная, но не скользкая, прочная, непыльная, по возможности дешёвая. Здесь не место входить в обсуждение сравнительных качеств той или другой системы уже потому, что вопрос о преимуществе той или другой еще далеко не решён. От дорогой торцовой мостовой до шоссе или мостовой из булыжного камня есть целый ряд булыжных, порфиритных, кубиковых, макадамовых, асфальтовых мостовых, причём каждая имеет свои недостатки и свои преимущества. Общее правило, конечно, как и во всём, то, что, чем лучше мостовая, тем она дороже. Поэтому она лучше бывает в центре и затем, по мере удаления от центра, делается всё хуже и хуже, пока не превратится на окраинах в непролазную трясину. Часто пыл к замощению охлаждается, когда удовлетворена потребность «отцов города», которым в большинстве мало дела до окраин.

Устройство мостовых надо хорошенько обдумать, прежде чем приступать к их постройке. Бывает, что и при прекрасной мостовой она в сильные дожди делается непроходимой от застаивающейся на ней воды. Чем хуже канализация, тем заботливее надо относиться к профилю улиц. Нужно, прежде чем приступать к замощению, составить себе целый план нивелировки улиц, чтобы везде был достаточный сток для воды. Бывали примеры и такие: мостят, и вдруг где-нибудь окажется так называемые ложка или низкое место, куда с разных сторон вода стекает, не имея выхода, Естественно, что образуется непредвиденный и нежелательный пруд, долго не просыхающий. Хоть туннель делай, чтобы выпустить воду из такой « ложки » , или срывай целую гору.

Понятно, что не так легко и город замостить.

Не могу, говоря о мостовых, не коснуться в большинстве случаев больного вопроса об извозчиках. Никогда не мог понять, почему в России так плохи извозчики. На Кавказе, в Крыму вы имеете превосходные парные фаэтоны с порядочными большей частью лошадьми и вежливыми сравнительно кучерами. Везде там вы имеете таксы. В Тифлисе сами собой вывелись фаэтоны без резиновых шин. Публика предпочитала резины, и они ввелись сами собой.

В самой же России невероятно плохие извозчики, не исключая и обеих столиц и красавицы-Одессы. Вместо широкого фаэтона с выдвигаемой спереди скамеечкой — узенькая пролетка, где вдвоём не уместишься; вместо двух быстрых лошадок — изнурённая и еле передвигающая ноги несчастная лошадёнка; вместо прилично одетого и вежливого кучера, грубый, часто полупьяный извозчик в рваном халате. Наконец, такса или отсутствующая, или не соблюдаемая. Объяснить эту разницу между центральной Россией и южными окраинами я отказываюсь.

От этого вы редко-редко у кого увидите на Кавказе собственный экипаж. Даже богачи ездят в наёмных фаэтонах. В провинции же у нас всякий старается обзавестись своей лошадкой и пролёткой, хотя бы с поваром за кучера. В Петербурге же, кроме того, иметь свой выезд ещё для многих, к сожалению, считается обязательным. Это, впрочем, зависит от специфических свойств петербургской публики.

Впрочем, за последнее время и извозчик, всегда недоступный для большинства, стал считаться роскошью всё для большего круга лиц. Дешёвый, доступный почти для всех, а потому и демократический рельсовый способ передвижения, вытесняя постепенно извозчиков, делается одной из главных потребностей всякого города. Понемногу отживает свой век и первая стадия рельсового пути — конка. Лёгкие, быстрые маленькие вагоны электрического трамвая вытесняют грузные вагоны с запряжёнными в них клячами конки. Кое-где эта метаморфоза делается самими городами хозяйственным образом, кое-где пенки с этого всё развивающегося учреждения снимают, по-прежнему, бельгийцы, почему-то почти без конкуренции завладевшие этим делом.

Из всех систем, предложенных и испытанных на практике, самой распространённой оказалась система с воздушными проводами. Что касается остальных систем, то мы их или уж переросли, как трамвай с током, проходящим сквозь рельсы, или с подземным током; или до них не доросли, как до дороги с аккумуляторами или подвеской. Америка уже давно ввела эти воздушные провода, а Европа, более заботящаяся о красоте, больше десяти лет отказывалась от безобразных воздушных проводов, пока отсутствие новых изобретений в роде удешевления аккумуляторов и насущная необходимость трамваев не заставили её отбросить излишнюю щепетильность и последовать примеру более практичных американцев. Теперь ничего, обтерпелись и по привычке уже не возмущаются столбами и проводами с катящимися по ним контактными колёсиками или петлями.

Часто можно услышать замечание, что, чем позже обзаводиться трамваями, тем лучше: техника, мол, идет вперёд, и с каждым годом вводятся улучшения, которых нет у более ранних построек. Отчасти это верно, и нет сомнения в том, что более поздние сооружения лучше более ранних, — но, независимо от требования жизни и от громадной пользы, извлекаемой населением из трамвайной сети, подсчёт прямой выгоды (даже в кассовом смысле) от этого предприятия должен убедить всякого беспристрастного человека в несомненной выгоде как можно более ранней постройки трамвайной сети.

Но для города не дай Бог увлекаться кассовой выгодой дела. Есть дела, которые должны приносить лишь косвенную выгоду населению, а отнюдь не прямую, кассовую. К этому разряду предприятий относятся почта, телефон, пути сообщения.

Чем дешевле способы передвижения, тем больше ездят, тем оживленнее дела, тем бодрее жизнь. А это в свою очередь обогащает кассу, усиливая прилив в неё других прямых и косвенных налогов. Оживление дел усиливает движение, доходы от путей сообщения ещё усиливаются и ещё дают возможность, удешевив стоимость проезда, вызвать новое повышение народной деятельности.

Плох хозяин, который на такого рода предприятие смотрит как на дойную корову. Это-то и составляет, может быть, главную причину, почему нужно отдать безусловно предпочтение хозяйственной эксплуатации трамваев. Жизнь требует иногда быстрых изменений писанных уставов и условий. A тут поперёк дороги контракт на десятки лет с акционерным обществом, которое ищет лишь усиленных дивидендов и нимало не беспокоится о требованиях жизни.

Это искание дивидендов ведёт, между прочим, к одному явлению, весьма прискорбному: невозможному обращению администрации трамваев с низшими служащими — кучерами, кондукторами, контролёрами.

Непосильный труд, необеспеченная будущность, а в настоящем жизнь впроголодь — вот их обычный удел. Если к этому прибавить вечный страх, что его за малейшую провинность оштрафуют и прогонят, грубое обращение начальства и всякие оскорбления со стороны публики, носящей тросточки и фо-коли и считающейся поэтому интеллигентной — то картина будет полная.

Естественно, что они не дорожат своим местом и рады всякому способу и случаю улучшить свое положение или вовсе бросить непосильный труд и неблагодарных нанимателей.

Специально у администрации конок надо, кроме этого обращения со служащими, ещё отметить полное равнодушие к судьбе нечастных лошадей, к ним попавших. Я сам видел в одном городе, что в расчётах на стоимость живой тяги вывели средний срок службы лошади в семь месяцев. Покупают лошадей здоровых, сильных, а продают изморённых и безногих, негодных почти и на бойню.

Можно бы подумать, что всё это относится к служащим и лошадям акционерных компаний, и что с переходом дела в руки общественных самоуправлений картина изменится, и начнутся более счастливые времена и для людей. и для животных. Но, увы, практика показала, что отнюдь нет, что и в городских предприятиях то же отношение и к тем, и к другим. Если у акционерного общества это объясняется желанием высших служащих выслужиться и получить большие наградные от акционеров, то чем объяснить это у городских служащих? Неужели требуют этого отцы города?

Или уже вся система современной жизни требует выжимания последних грошей и сил у маленьких людей? Не знаю... но факт удостоверяю.

В России и даже в Западной Европе трамвай вытесняет собственные выезды, извозчиков и властвует без конкуренции. В Америке и он получил сильный удар от нового противника. Автомобиль, считающийся у нас и даже в Европе роскошью, в Америке кое-где затеял спор с рельсовыми путями. Благодаря этому врагу, в некоторых городах акции трамвайные пали, так как замечена постоянная убыль пассажиров, переходящих на дешёвые (?) автомобили.

В деле трамваев мы от Америки отстали на 10—20 лет. Применяя эту мерку и к автомобилю, мы, кажется, не должны отвергать и у нас возможности их конкуренции с рельсами.

А что же тогда будет? Неужели мы очутимся в более выгодных условиях, чем Западная Европа? Reculer pour mieux sauter?

Отойти назад, чтобы лучше разбежаться и прыгнуть?

Верю, верю, что мы будем впереди и в технике, и не только в технике ...

 

XXXV. Освещение, отопление и телефоны

В этой статье я буду касаться только уличного освещения. Конечно, большой интерес в деле городского хозяйства имеют, например, обязательные постановления относительно минимального освещения домов солнечными лучами, или вопрос о распланировании города или отдельных зданий, вроде школ, в отношении их обращения окнами к той или другой стороне света, — но это вопросы слишком специально архитекторские.

Не буду касаться и искусственного освещения зданий. Сравнивать источники внутреннего освещения можно и с точки зрения их химического действия на воздух, и по сравнительной силе света и действию на глаза, и по способности нагревать помещение, — но это скорее дело частных хозяйств, чем городского. Моя задача более узкая — наружное освещение.

На последних международных и специальных выставках можно было не раз наблюдать борьбу не на живот, а на смерть трёх главных источников искусственного света: электричества, газа и керосина. Какой, думается, конкурент может быть электричеству? Однако, не только газ, но и керосин не слагает перед ним оружие, споря с ним не только сравнительной дешевизной, но и силой света. Газовым обществам должен был быть нанесён смертельный удар усовершенствованиями в электротехнике, между тем, мы видим, хотя бы по примеру Парижа, что они всё больше и больше богатеют и расцветают.

С развитием электричества развивается всё больше и больше газовое освещение, и даже керосиновое. Несомненно, что и в этом потребности культурных народов возросли. Нам светлее живётся, чем нашим отцам и предкам. Лет двести тому назад сочтено было за великое открытие появление первых уличных фонарей. Главный тормоз электрического освещения, это — то, что большое количество энергии требуется на весьма короткое время.

Днём искусственного света не нужно. Когда вечером темнеет, быстро начинают зажигать лампочки, и наибольшее освещение требуется каких-нибудь час или полчаса. Затем свет тушат — люди идут спать. И вот машины должны быть разочтены на эти полчаса. Всё остальное время ночи нагрузка гораздо меньше. Эта неравномерность работы и вызвала разорение многих фирм, взявшихся было за дело освещения больших городов. Дело это оказалось выгодным только при условии, когда электрическая энергия и днём находила сбыт помимо освещения.

Тем не менее, за последнее время даже в России электричество с каждым годом все более и более приобретает права гражданства, а в более состоятельных классах сделалось вещью первой необходимости.

Лет двадцать пять назад электрический свет можно было видеть только на гуляньях в загородных садах. Называлось это электрическими солнцами. Затем появился Яблочков со своим изобретением рядом стоящих углей, и Париж первый доказал, что дуговыми фонарями можно освещать и улицы. Теперь число этих фонарей быстро растёт с каждым годом.

Но еще гораздо больший переворот произвело изобретение лампочек накаливания. Промышленные города уже заводят себе это освещение для магазинов, присутственных мест и частных квартир. Цена от рубля до двух в месяц на 16-свечную лампочку не может быть названа высокой.

Электрическое освещение должно бы быть монополией городов, конечно, при условии, чтобы цена не была слишком поднята, что, впрочем, оказалось бы и невыгодным по недостатку абонентов. В настоящее время во многих городах на счёт этого никаких правил обязательных нет. Всякий домовладелец может устроить у себя электрическую станцию и продавать энергию кому угодно. Конечно, в пределах квартала нельзя запрещать проводить проволоки, но улицы безусловно городские, и всякие проводы через улицы, будь они подземные или воздушные, могут быть обложены или запрещены. Только при этом условии может быть устроено муниципальное освещение. Но, опять повторяю, дело должно погибнуть, если город погонится за излишними барышами и поднимет сверх меры цену.

В настоящее время в квартирах имеются особые измерители электричества. К сожалению, они страшно врут. Думается, что если бы брали среднюю плату помесячно за лампочку, было бы обоюдно выгоднее.

По мере того, как электричество развивается в домах и на улицах центральных частей городов, следующий пояс принадлежит газу. Впрочем, и в центрах газ еще борется на улицах и на лестницах; из комнат он везде изгнан за запах и небезопасность от взрывов и пожаров.

Недавно газовое освещение сделало большой скачок вперёд.

Прежде освещение газовое заключалось в том, что старались произвести по возможности яркое пламя. Недавно применён и к газовым горелкам принцип накаливания. Дело в том, что не заботятся о светлом пламени, a о том, чтобы пламя, хотя бы и более тёмное, по возможности получило наибольшую способность нагревать. Таковыми являются так называемые Бунзеновские горелки. К этому пламени приспосабливается тонкая металлическая сетка, которая накаляется и сама даёт свет, гораздо более сильный, чем непосредственный свет газового пламени.

Со времени этого открытия газ явился решительным конкурентом электричеству. У нас в России электричество всё-таки в большем почёте, и к газу прибегают только, когда дороговизна электричества делает его совсем недоступным. Хотя бы число метросвечей, то есть осветительная способность газовых горелок накаливания и мало отличалась от таковой способности электрических фонарей, но необыкновенные чистота, изящество, безопасность, лёгкость зажигания всегда сделают электрическое освещение наиболее желательным.

Тем не менее, дешевизна газа делает его наиболее распространенным источником освещения больших городов.

Третий способ освещения, керосин, прежде был исключительно создан для окраин больших городов и для маленьких городов, не доросших даже до газовой горелки. Тусклость, копоть, трудность зажигания всегда заставляли прибегать к керосину лишь с горя. Вдруг и керосин поднял голову, благодаря той же системе накаливания. Появились и керосиновые горелки, по силе света не уступающие электричеству. На вокзалах, в садах, на площадях стали зажигаться новые сильные фонари. Сначала многие не понимали, что в них горит. Оказался тот же керосин.

Может быть, со временем эти горелки и получат большое распространение, но в настоящее время этому препятствует сложность механизма и трудность его зажигания. Чуть ли не на каждые десять фонарей нужно иметь особого монтёра. А это делает и это освещение не дешёвым.

Из всего этого следует, как осторожно нужно приступать к устройству в городе освещения. В этом, как и во всём, надо иметь общий план действий и отнюдь не торопиться заводить ту или другую систему, не взвесив все pro и contra каждой из них в отдельности. Большей частью приходится город разделить на части и распределить их по разным родам освещения.

Кому, кажется, нужнее освещение, бедному или богатому?

Думается — бедному, который ходит пешком, чем богатому, который ездит на собственных рысаках. Где освещение нужнее — в центре или на окраинах? Думается — на окраинах, где посреди улиц ухабы, чем в центре, где чудные тротуары и мостовые. Всё это, конечно, забывается. Центры залиты электричеством, окраины часто не имеют и керосиновой коптилки. Но уж не думая о справедливости, хорошо бы было, кабы соблюдалось хоть такое правило, чтобы обилие света было прямо пропорционально движению на улицах. Чем больше движение, тем больше свету. Центр, конечно, получил бы его при этом гораздо больше, чем окраины, но не были бы совсем обездолены и те отдаленные от центра места, где теперь тьма такова, что вы можете сломать себе ногу, не заметив ямы, и быть ограбленным, прежде чем успела бы прийти помощь.

За последнее время ясно, что государства и общины стремятся, по возможности, принять на себя обязанность доставлять обывателям предметы первой необходимости. Делается это помощью монополизации той или другой хозяйственной отрасли государством или городом. В старину лечиться мог всякий, как хотел; не было врачей ни государственных, ни общинных. Теперь любой житель города или даже деревни имеет возможность лечиться за счёт государства, или города, или земства. Лечение это несовершенно, кое-где более на бумаге, чем на практике; но дорого признание права бедняка лечиться.

Пройдёт 100, 200 лет, и, глядишь, окончательно муниципализируется и тем самым демократизируется лечение.

То же и со школой. Прежде занимались наукой и учились лишь частные люди, преимущественно в монастырях. Теперь право на ученье, правда, пока в пределах грамотности, общедоступно, хотя тоже, конечно, не вполне осуществлено.

То же с путями сообщения, с полицией, с освещением улиц и домов, с почтой, телеграфом, со снабжением населения (пока у нас городского, а за границей и сельского) водой, с отводом нечистот — обо всём этом обывателю уже не приходится заботиться, всё это ему даётся государством или общиной, к которой он принадлежит. Кое-что из всего перечисленного, как, например, самое элементарное обучение и лечение, мостовые, канализация, полиция, свет на улицах даются даром; вода, проезд по рельсовым путям, свет внутри помещений, пользование почтой и телеграфом должны оплачиваться более или менее дорого, и, во всяком случае, несравненно дешевле, чем если бы каждому обывателю было предоставлено думать о себе самом.

Конечно, чем более техника прогрессирует, тем более у городов возможности удовлетворять потребностям населения. Когда электричество будет дешевле, все будут брать свет у города. Это будет лучше и дешевле, чем жечь свои свечи или свой керосин.

Теперь на очереди отопление. На западе есть целые разряды избирателей, считающих, что у человека есть право на квартиру, что город обязан иметь достаточно своих домов, чтобы удовлетворить потребности жителей в жилище. Тогда, очевидно, и отопление будет городское. Но до этого далеко, в особенности у нас. Теперь отопление электричеством служит только предметом лабораторных опытов; не прививается и газовое отопление. Кое-где оно и имеется, как предмет роскоши; но, чтобы город провёл целую сеть газопроводных труб, из которых жители брали бы газ для отопления — этого еще нигде нет. Будем ждать, что техника удешевит газ или электричество настолько, что не придётся иметь эти безобразные дровяные дворы, не придется топить печки, вечно рискуя пожарами и несчастиями.

Трудно понять переход телефонов из рук частного общества прямо к государству. Как и всегда бывает с новыми изобретениями, выгодность которых всегда почему-то бывает сомнительной, телефоны сначала попали везде в эксплуатацию частных обществ. Когда несомненно было установлено, что телефоны сделались почти предметом первой необходимости, когда выгодность этого дела была неоспорима и везде доказана, когда выяснилось, что в деле развития сношений между жителями, а следовательно, и для подъёма деятельности важно не только иметь телефон, но и иметь его дешёвым — тогда с окончанием первоначального концессионного срока телефонные сети одна за другой стали переходить в собственность государств. И это было и на западе. В Германии нигде телефон не является городским предприятием, a везде государственным. Телеграф, очевидно (эта очевидность не распространяется на Америку), должен быть делом государственным, так как действует не в пределах отдельных городов, а соединяет все города между собой. Другое дело телефон. До настоящего времени телефонные сети в громадном большинстве случаев распространяются лишь на отдельные города, а в Америке и Финляндии и на деревни.

Между тем и эти-то городские сети часто берут на себя государства. И об этом нельзя не пожалеть. Города, которые не лишены возможности вести это дело, имеют более дешёвые сети.

За последнее время в России стало кое-где слышно о новых проектах уездных сетей. Нельзя сомневаться, что это дело пойдёт и сослужит немалую пользу в деле оживления деревни. Такие сети устраиваются уездными земствами, причём бок обок с ними уживаются городские, правительственные сети. Не проще ли объединить их воедино, предоставив уездному земству, и город, и уезд. Недавно, кажется, заговорили где-то и о губернской сети. Там это должно бы быть делом губернского земства.

Есть, правда, кабели между городами, например, Петербургом и Москвой. Тут мы, действительно, видим дело государственное, хотя и здесь возможен договор двух или нескольких заинтересованных единиц. За границей число международных телефонов постоянно возрастает. Тем не менее громадное большинство телефонов и там действует в пределах отдельных городов. Там, где эксплуатация в руках городов, они дешевле, — а это главное, к чему им надо теперь стремиться. Так же, как и почта, телеграф и пути сообщения, телефон — могучее орудие общения. В Баку мне пришлось слышать от лица, близкого к телефону, что телефон — прекрасный показатель того, как идут дела. Чем сильнее кризис, тем меньше абонентов; чем дела идут лучше, тем более усиливается телефонное дело.

Ясно, что телефон должен быть дешевле.

 

XXXVI. Строительная часть и квартирный вопрос

Город — не что иное, как собрание домов. Понятно поэтому, что главной отраслью городского хозяйства является та, которая обнимает собой всё касающееся строительства. Если к этой же отрасли присоединить громадную деятельность техников по мостовым, железным путям, электрическому освещению, то окажется, что на технико-строительную часть идёт большая часть бюджета, в особенности если иметь ввиду расходы не только обыкновенные, но и чрезвычайные.

Прогресс в технике и необыкновенное развитие городской жизни за последние десятилетия ведут к таким строительным мероприятиям, которые в старину и в голову бы не пришли. Негигиеничен громадный дом, а то и целый квартал — и ну ломать его, предварительно заплатив владельцам громадные суммы. Через год, глядишь, вместо домов — парк.

Нужно провести круговую железную дорогу — и ей препятствий нет! Где очень дорого идти по городу — роют туннель на целые вёрсты или ведут дорогу по высоким столбам, над домами. Встречается дом по дороге — его ломают, a то буравят дом и пропускают поезд сквозь него, как в Берлине. Или берут у реки половину русла, разделив его на две половины и пустив воду по одной половине, а поезд по другой, как в Вене.

Требования к постройкам всё растут и растут. В старину городские управления, большей частью бывшие синонимами полицейских управлений, заботились лишь об одном, чтобы здания не только общественные, но и частные были прочны и не грозили бы жизни обитателей в случае разрушения постройки. Другая задача, которую преследовали, это — сравнительная безопасность в пожарном отношении. Во всяком случае законы и практика того времени, и не так ещё давно, имели ввиду только более или менее обеспеченные классы населения. Бродячее же население пролетариев могло находиться где угодно, и никому до его безопасности не было никакого дела.

В середине прошлого столетия, когда укрепилась, распространилась и получила право гражданства идея городских самоуправлений, расширился и круг требований, предъявляемых к постройкам. Перестали ограничиваться требованиями прочности и пожарной безопасности, и выдвинули новый ряд требований строительной гигиены. Потребовалось не только одобрение архитектора, но и врача.

Статистика показала, что чем скученнее население, чем меньше на жителя приходится воздуха, чем больше людей живут в одной комнате, — тем больший процент смертности.

При этом развиваются специально некоторого рода болезни, преимущественно заразные — чахотка, тиф, и тому подобные.

Непосредственно воздействовать на это зло нельзя. Нельзя запретить трём-четырём беднякам поместиться в одной комнате. Чтобы вывести это зло, надо улучшить общее экономическое благосостояние жителей города, а то и целой страны. Постройка жилищ для бедняков пока ещё является паллиативом. Но кое-что, и даже многое, сделано в смысле оздоровления построек.

Установлено, что на смертность влияет недостаток света, тепла, сухости. И вот всюду, в том числе и у нас, вводится ряд правил, частью в виде обязательных постановлений, имеющих целью не допускать негигиенических построек.

Первое, что в этом отношении нужно, это — иметь в жилищах достаточно света. Без света не будет ни тепла, ни сухости. Высокие многоэтажны дома с узкими улицами между ними в виде коридоров в нижних своих этажах света не видят никогда. Понятно, что не переводится там и сырость. Новые города лучше распланированы. Вышина домов поставлена в связь с шириной улицы. Для больших широких улиц принимается обыкновенно, что вышина домов не должна быть больше ширины улицы. Для меньших улиц допускается большая вышина домов, все-таки строго нормированная.

Поэтому, теперь первое, что разрабатывается для благоустроенного города, это — план, которого обязаны держаться при возведении новых построек. Тут принята во внимание ширина улиц, потребность в площадях и садах. Кое-где заранее предрешается направление улиц, в том смысле, чтоб все дома фасадами были обращены на север и на юг. Это находят более гигиеничным, чем фасады на запад и на восток. Есть, впрочем голоса, высказывающиеся за направление с северо-запада на юго-восток.

Кое-где в последнее время стали вводить, пока на окраинах, новый тип городов. Дома в таких местах должны быть не более трёхэтажных и окружены садиком. Получается нечто вроде дачных участков. Если соединить эти окраины удобными, быстрыми и дешёвыми путями сообщения с центром, то жизнь на таких участках будет не менее удобна, чем в центре, и притом абсолютно гигиенична. Не есть ли это тип будущих городов? Может быть, к типу будущего ближе подходит Москва, разбросавшаяся на громадное пространство, чем щегольски подобранные каменные громады новых более культурных центров? Чуть ли не этого и потребуют санитария с гигиеной.

Говоря о планах городов, нелишнее обратить внимание на вещь, часто упускавшуюся из виду. Делают план независимо от нивелировки города. Много городов имеют весьма неровную поверхность. Даже те города, которые лежат, по-видимому, в равнине, всегда имеют неровности. Эти неровности непременно должны быть изучены нивелировкой, а затем должно быть определено на плане не только место постройки дома, но и высота улицы и фундамента дома над горизонтом. Когда нивелировка города не сделана одновременно с разработкой плана, иногда позже исправление ошибки делается уже невозможным. Один дом оказывается построенным на горе, и, чтобы провести мимо него улицу, приходится возводить безобразные и дорогие подпорные стены. Другой дом, наоборот, строится ниже уровня улицы, и нижний этаж оказывается подвальным. Приходится делать спуски и ограждать их для безопасности прохожих перилами.

Последнее время городские самоуправления стали заботиться не только о прочности и гигиеничности зданий, но и о красоте их. В столицах и больших городах очень затруднено утверждение планов с точки зрения не только их практичности и санитарии, но и эстетики. В Петербурге, например, утверждение фасадов на Невском и на Набережной доходит до Высочайшей власти. И это понятно: красота столиц уже не является фантазией домовладельцев, а гордостью целых народов. Можно и должно ратовать против дорого стоящих украшений городов, когда часть населения живет при невозможных условиях гигиены, а то и вовсе без жилищ, но нельзя не требовать от домовладельцев красивого фасада, так как разница между стоимостью красивого и безобразного фасада ничтожна.

Другое дело — красота, стоящая громадных денег, большей частью общественных.

На этом страшно увлекаются. Общественные здания, как церкви, музеи, театры, мосты, строятся с неимоверной роскошью, причём города гордятся, что в этом отношении превосходят своих соперников. Вряд ли это разумно. Лучше бы было деньги эти употребить на жилища бедным. Должен быть предел в общественной роскоши. И как часто, к сожалению, переходят за этот предел.

Кроме работы, правда, весьма большой, ответственной и важной, — надзора за возведением построек частными лицами, — строительному персоналу городских самоуправлений приходится вести много работ собственно городских. У каждого города есть много своих зданий, как например: здание думы, пожарные части, больницы, мосты, иногда низшие школы, иногда средние и много других. Есть и городские учреждения в наёмных помещениях, часто та же дума, школы, ломбард и проч. Собственные здания требуют постройки и ремонта, вторые лишь ремонта. А так как хозяйство больших городов постоянно разрастается с неимоверной быстротой, то постепенно растёт и потребность в новых помещениях, причём отстаёт значительно удовлетворение этой потребности. Сколько дорогих наёмных помещений могли бы с выгодой быть заменены собственными зданиями! Как можно бы свои здания строить дешевле, скорее и удобнее! Как вечно опаздывает ремонт!

Где бы мне, по отчётам ли или по практике, ни приходилось знакомиться с хозяйством наших городов, везде дело стоит плохо, везде строительное отделение не поспевает за надобностью. Да, поистине тяжела теперешняя машина наших самоуправлений.

На запад кое-где уже вступили в деле удовлетворения населения квартирами на новый путь. Громадное большинство жителей города — наниматели квартир или живущие без своей квартиры, ничтожное меньшинство — домовладельцы. Ясно, что интересы этих групп прямо противоположены. Верх везде имеют домовладельцы, как более богатый лагерь. И вот в зависимости от них находится всё, можно сказать, городское население. Кое-где, в том числе и у нас, этот же класс домовладельцев держит, кроме того, в своих руках и городское хозяйство, причём, конечно, домовладельческие интересы опять-таки стоят на первом плане и заслоняют интересы массы жителей. Понятно, что на Западе началась между домовладельцами и горожанами война не на живот, а на смерть. Там, где думы не в руках домовладельцев, эта борьба выразилась в том, что города сами начали строить дома. Начали, конечно, с бедных. Бедный дороже во много раз платит за квартиру, чем богатый, в том смысле, что квадратная единица пола и кубическая единица ёмкости квартиры дороже в бедных квартирах, чем в богатых. Дороже всех платит, как это ни странно слышится, бездомный люд, ютящийся в ночлежных приютах! Поэтому и более выгодными для домовладельцев считаются дома, где живёт нищета.

Понятно, что с них и начали. Строят ночлежные дома, куда низшие слои населения приходят ночевать. Это помещение им заменяет ночёвки под открытым небом.

Параллельно с этим поднят вопрос о жилищах для рабочих. Тут вмешались государства (далеко, конечно, не везде и в достаточной мере), заставив позаботиться об этом самих фабрикантов и заводчиков. Я бывал в жилищах фабричных рабочих в Москве, Баку и других местах, и могу сказать, что краски Бертенсона слабы. Кое-где условия их жизни прямо невозможны. Теперь у нас по собственному почину фабрикантов кое-где устраиваются жилища для рабочих. Строятся и казармы, и отдельные домики для семейных с правом выкупа. За границей это за последнее время кое-где сделалось правилом, у нас это — пока исключение.

Но вопрос о жилищах не исчерпывается бездомными и рабочими. Многие могут иметь платную квартиру, но, попадая в сырые помещения, часто умирают и теряют детей, причём до всего этого нет дела домовладельцу. И до этого очень многочисленного разряда горожан дошли заботы муниципалитетов. Строят городские дома с дешёвыми квартирами. Кое-где эти дома начали конкурировать с домами частных владельцев, вызывая их бессильную злобу. Квартиры делаются лучше и дешевле. Пока шаги, сделанные муниципализацией на этом пути, ещё очень ничтожны.

Там, где думы не хотят или не могут строить такие дома, там за границей во многих местах на помощь пришла кооперация.

Составляются союзы, которые строят дома в кредит, и, живя в них, за двадцать или более лет становятся их собственниками. В особенности распространяется такое строительство в Дании. У большого дома являются хозяевами сами квартиранты. Конечно, это разрешение вопроса хуже, чем городские дома, потому что путём отчуждения и скопления прав в одних руках может потеряться общинный характер домовладения. Часто трудно бывает провести грань между спекуляцией, благотворительностью и кооперацией.

Несомненно, муниципальные дома скорее, лучше и ближе ведут к цели. Дорого, что за беднотой будет везде признано право на дешёвое, сухое, гигиеническое и приличное жилище. A что это право устанавливается понемногу в народном сознании, видно из того, как за границей часто проявляются эти требования.

Да, время идёт скоро, но скоро идёт и прогресс, и может быть и нам суждено дожить до муниципализации жилищ. Дай-то Бог.

 

XXXVII. Городские земли

У русских городов очень мало земли. Это факт, который легко удостоверить при статистическом подсчёте городских владений. За границей земли гораздо больше. Объясняется это неустройством наших городских обществ в те блаженные времена, когда земля ничего не стоила и наделялась тому, кто не ленился её брать. Теперь у многих городов нет ни пяди земли, куда бы выгнать городское стадо. « Курёнка некуда пустить » , — сказали бы крестьяне из « Плодов Просвещения » . A чтобы города владели имениями, лесами, которые эксплуатировали бы путём сельскохозяйственным или разрабатывая недра, об этом почти-что и не слыхать.

Есть, наоборот, города, и не маленькие, как Белая Церковь, которые всецело сидят на частновладельческой земле. Городской земли собственно нет совсем. И так живут десятки тысяч людей. Правда, владение такое, хотя и частное, несколько ограничено, так что выселить, например, всех горожан владелец не может; но, как-никак, домовладелец своего участка иметь не может и должен при приобретении его в аренду ведаться не с городским самоуправлением, a с частным лицом! Думается, что этот порядок своевременным назвать нельзя, и что давно должен бы быть поставлен на очередь вопрос о принудительном отчуждении таких земель. Как бы дорого оно ни обошлось, но уплата процентов на затраченный капитал, во всяком случае, была бы гарантирована арендной платой.

Есть два разряда городских земель: застроенные и не застроенные. Способ оценки их совсем другой. Застроенная земля ценится по цене домов, квартир. Цена квартир должна составлять известный процент цены дома, взятой вместе с ценой земли. Цена квартир меняется, смотря по городу, по удобству её расположения в центре и т. д. Соответственно с этим меняется и цена земли от дешёвой усадьбы окраины провинциального города до баснословных цен Невского проспекта.

Совсем другая оценка незастроенной земли. Будучи под выгоном или под огородом, она может цениться лишь как сельскохозяйственный участок. Как ни интенсивна будь огородная культура, как ни дороги овощи вблизи крупных центров, но всё же это земля, которая ценится по приносимому ей сельскохозяйственному доходу; нельзя её поэтому сравнивать с землёй застроенной, о которой я и собираюсь сказать несколько слов.

Если вы обратитесь к истории чуть ли не любого городского участка, хотя бы и в центре большого города, то окажется, что в частное владение он перешёл или законным путём, или захватом. Законный путь в дореформенные времена не был очень труден, и предприимчивый человек (а городскими участками, хотя бы незастроенными, всегда завладевали умные люди, предвидевшие возрастание их ценности) мог всегда очутиться владельцем одного, или нескольких участков. Но и после городской реформы, да и в настоящее время такие же предприимчивые люди рук не складывают. И теперь присматриваются участки, большею частью пустопорожние, но многое со временем обещающие. И вот иногда присматривающий в одно прекрасное утро является владельцем этого участка, причём всё нужное сделано: и оценка соответствующей комиссией, и заключение управы, и согласие думы, и утверждение начальства. Посмотрите во всей России, и вы увидите, что первыми законными владельцами являлись такие именно предприимчивые люди.

Незаконно завладевали и завладевают до сих пор землёй тоже предприимчивые люди, но несколько другой категории. Эти действуют без покровительства комиссий, управ и дум, a просто захватят себе участок или прирежут к своему участку кусочек незастроенной и плохо лежащей городской земли. Тут бывают разные выходы: недосмотр ближайшего заведывающего, а затем давность, а то и просто jus primi occupantis. Почему, если право первого захвата допускается международным правом с распространением этого права на целые чуть ли не континенты, признаваемые за res nullius, хотя бы они были густо заселены неевропейской расой, почему этому праву не быть признанным по отношению к городскому участку, к тому же не населённому никем?

Да успокоится читатель: это право часто признаётся, и притом в самых благоустроенных городах и в самое последнее время. А уже по признании права происходит процедура его узаконения в разных инстанциях.

Впрочем, надо правду сказать, есть еще третий способ приобретения земли: по плану — правильно составленному и с правильно произведённых торгов. Здесь могут получить участок люди и менее предприимчивые. Делается это, правда, в думах, где царит, несмотря на всё, зловредный дух интеллигентности.

Если помещик покупает землю, то первое, что он делает, это — опять план этой земли с обозначением различных угодий, качества земли в различных местах, количества вывезенного удобрения и т. д. Без подробного плана трудно хозяйничать. Затем он делает инвентарь всего имущества.

То же самое надо сказать и о городских землях. Первое, что нужно сделать, это — подробный план и подробный инвентарь. Сажень городской земли стоит столько же, сколько десятина полевой. Ясно, что и тщательность, с которой этот инвентарь должен быть сделан, должна соответствовать стоимости земли. При абсолютной точности плана каждый участок земли должен быть точно оценен и определён в отношении землевладения. Оценка должна быть не на глаз сделана, а строго обоснована на выработанных статистикой нормах. Затем должно быть установлено, кому участок принадлежит, городу или частному лицу, застроен кем, и какие отношения этого частного лица к городу, т. е. насколько твёрдо установлены его права владельца или арендатора. Если эти права не вполне твёрдо обоснованы, то надо знать, в какой стадии находится с ними судебное дело города — от ещё непредъявленного, но необходимого иска до полученного и ещё неисполненного исполнительного листа включительно. Чем дробнее участки обозначены в инвентаре, тем лучше, тем удобнее систематизация.

Всё это, как будто, азбука дела. Как же, спросит незнающий читатель, быть без инвентаря, т. е. без описи громадных денег стоящего имущества? Между тем, правильно составленного инвентаря вы во многих городах не найдёте. Ясно, что возможны при этом незаконное владение и захваты, возможно, что арендаторы сидят на участках и пользуются ими без договоров и не платя аренды; возможны, наконец, владения, неизвестные ни управе, ни её агентам.

Что ж говорить про хозяйство, когда не только пропадают доходы, но и не в безопасности ценное городское имущество — земли? А между тем так оно ведётся кое-где и в больших городах.

Говорите после этого, что денег нет на школы, на больницы, на мостовые! Поневоле денег не будет!

Часто возникает вопрос: как должен город располагать своими землями — отчуждать в частную собственность или ограничиваться долгосрочной арендой? За отчуждение говорит то, что охотнее строятся на своей собственной земле, чем на арендованной. Постройки делаются фундаментальнее, прочнее, красивее, навек. За аренду говорит несомненное убеждение, что через несколько десятилетий цена арендная поднимается во много раз. Дать этому вопросу общее решение очевидно нельзя.

Цены на городские земли, в особенности в центрах больших городов, искусственно подняты до невероятных размеров. Высота этих цен, очевидно, в зависимости от спроса на эту землю. Думаю, что этот спрос не соответствует действительной потребности. Слишком дорого ценится удовольствие быть в самом центре. Когда сообщение между различными отдалёнными друг от друга частями города было затруднено, не было хороших мостовых и тротуаров, не было удобных и дешёвых экипажей, тогда понятно, что всякий старался быть у центра, чтобы меньше терять времени и сил на ходьбу. Но с улучшением способов сообщения разница между окраиной и центром уменьшается. Для уяснения положения приведу пример.

Город занимает тридцать квадратных вёрст. Вследствие стремления к центру, т. е. скучивания, город вышел шестиэтажный с плотно друг к другу прижавшимися домами без садов и площадей. Улицы узки, город мрачен. Цена квадратной сажени в среднем пусть будет двести рублей.

Теперь вообразим, что этот же город, с тем же населением, построен не на тридцати, а на двухстах сорока квадратных верстах, т. е. на пространстве в восемь раз большем.

То же количество домов построено уже не шестиэтажных, a трёхэтажных, причём дома занимают вдвое большее пространство. Кром того, у каждого дома сад на пространстве втрое большем, чем сам дом. Город утопает в зелени, гигиеничен, весел. Цена всего города будет приблизительно та же, что и первого, но цена сажени будет в восемь раз меньше. Спрашивается, какой город будет лучше? Очевидно второй, при условии, конечно, наиудобнейших путей сообщения. Ту же самую теорию можно применить и к центрам больших городов. Теперь мода на центральные улицы, мода, оставшаяся от времён бездорожья.

Сделаю ещё замечание: я думаю, что для города иметь, положим, большой сад в самом центре не только не есть роскошь, но не ложится ни одной копейкой стоимости этой земли на городскую кассу. Нам скажут, что этот сад можно продать по дорогой цене под застройку доходными домами.

Пусть будет так, но в случае продажи как раз на ту же сумму дешевле будут городские земли остальной части города. Стоимость земли незастроенного сада или площади в той же сумме распространяется на остальные городские земли. Ибо, очевидно, те лица, которые купили бы этот сад под застройку, должны поселиться в других местах, теперь не застроенных, и тоже поднять ценность этой окраины, частью непосредственно затратив сумму (конечно, меньшую) на покупку земли, частью косвенно подняв цену земли своих новых соседей.

Поэтому, если город строит здание на своей собственной земле, то в расчёт стоимость земли брать не следует. Пусть мы строим школу в центре. Как бы дорога земля ни была, мы при вычислении стоимости помещения школы процентов с земли класть не должны, а должны только списать проценты с погашением самой постройки, помня, что стоимость земли в той же сумме нам вернулась вздорожанием остального пространства города.

Выкупая частные владения в центре, хотя бы для разведения садов, городу опять-таки нечего жалеть денег на заём в той части, какую стоит земля. Очевидно, чистой потерей будет выкуп здания на слом, но собственно землю выкупить выгодно, опять-таки по тому же расчёту, что вздорожает остальная земля.

Люди очень неохотно сбрасывают с себя старые привычки. Привыкли тесниться ближе друг к другу и продолжают по инерции, несмотря на облегчение сношений и на явную выгоду в санитарном отношении жить как можно просторнее.

Но трудно сомневаться, что со временем тип города изменится, и будут строиться города наподобие дачных мест.

Пример того нам уже дан Америкой. Америка — страна будущего в том смысле, что она нам показывает, как мы будем жить впоследствии. Там есть города, где при каждом доме обязателен сад. Эта обязательность необходима, чтобы такой город сохранил вид деревни. A то само собою разумеется, что частные расчёты опять будут жителей побуждать сначала тесниться, а затем мало-по-малу лезть вверх. Нужно, чтобы законом была определена та часть, которая может быть застроена, та, которая должна остаться под садом.

С другой стороны, Лондон показывает, что центр города мало-по-малу перестаёт быть жилым. В Сити, т. е. торговой части Лондона, так дороги земля и дома, что они сплошь занимаются магазинами, конторами, банками. Жить в них перестают.

То ж стало замечаться и у нас на Невском. Распространяя это, нельзя ли себе так нарисовать картину будущего города? Центром будут служить теперешние города, которые превратятся сплошь в торговые помещения. Сюда будут днём стекаться люди дела делать. А ночи они будут проводить в будущей, жилой части города, которая кольцом окружит торговую часть и будет построена по типу деревни. Только тогда можно будет говорить о настоящей гигиеничности города. Только тогда уменьшится смертность.

К тому времени позаботятся, чтобы трамваи были быстрее, безопаснее и даровые.

 

XXXVIII. Пожарная часть и страхование

Россия – страна пожаров. В особенности заметно это в деревне. Мне приходилось в один день видеть по нескольку пожаров. То там, то сям на горизонте поднимется столб дыма, или ночью покраснеет небосклон. Глядь, через какие-нибудь полчаса или час всё пришло в норму. Пожар кончился; сгорело несколько изб. Редкий старик за свою жизнь не горел двух-трёх раз.

Не отстают и города. Каждый год несколько городов выгорают дотла. Газеты, по привычке, зарегистрируют миллионные убытки, образуется местный благотворительный комитет, который собирает весьма мало денег... и делу конец.

Кое-как погорельцы обзаводятся новыми постройками и пожара как бы и не было. О таком пожаре говорят мало и не долго. Даже в случае человеческих жертв это никого не удивляет. Ведь привыкнуть ко всему можно.

Впрочем, кое-где за последние десять лет начали довольно много говорить о пожарах, но это дело моды особых любителей. И от любителей бывает польза делу, но польза эта незначительная. Россия и сельская и городская горит по-прежнему. Статистика регистрирует пожары. Оказывается, что растёт число пожаров и сумма убытков; уменьшается средняя сумма убытков отдельного пожара. Как будто растёт воспламеняемость, а параллельно с ней и средство борьбы. Может быть, это так, а может быть есть другие причины указанных явлений. Со статистикой надо обращаться осторожно, как с огнём. A то как раз сделаешь неверное заключение.

Пожарное дело делится на две части: меры предохранительные и оборонительные. Надо признаться, что мы не можем похвалиться правильной постановкой ни тех, ни других.

Статистика — на этот раз неоспоримо — показывает, что, смотря по материалу, из которого возведены постройки, число сгоревших зданий различно. Каменных крытых железом зданий сгорает в несколько раз меньше, чем деревянных, в особенности крытых соломой.

Предупредительных мер много: сюда относятся всевозможные законы строительные, касающиеся как внешнего, так и внутреннего расположения домов, законы о хранении взрывчатых и огнеопасных вещей, разные составы, стремящиеся сделать предметы огнеупорными; но из них действительное значение имеет только одна мера — дерево заменять камнем, a солому — железом. Только тогда уменьшится и число пожаров и количество сгораемых построек в каждом отдельном пожарном случае. России из деревянно-соломенной надлежит превратиться в железо-каменную. Почему эта метаморфоза не делается скорее? Ведь не может не сознавать население пользы её?

Некоторые легкомысленные люди думают, что русский народ сейчас бы это всё и сделал, да не умеет! Стоит показать ему, как делаются огнестойкие постройки, и он сейчас же весь преобразуется. Думаю, что причины окажутся гораздо глубже, если последовать совету Козьмы Пруткова и «посмотреть в корень».

Сделать Россию огнеупорной — несомненно, одна из задач Особого Совещания по сельскому хозяйству. И Особому Совещанию удастся на этом поприще сделать что-либо крупно только в том случае, если «посмотреть в корень». Тут нужно, во-первых, поднятие культурности народа, которая заставит его бережнее относиться с огнём, лучше воспитывать детей, устраивать ясли и пр. и пр.; во-вторых, нужно поднятие общего уровня благосостояния, чтобы народ не только понял пользу огнеупорной постройки и захотел её иметь, но и мог осуществить своё намерение. В-третьих, чтобы возможны были подъём и культуры и благосостояния, нужно развитие общего самосознания, нужен общий подъём духа, нужна возможность самодеятельности... Вот где оказывается корень-то Козьмы Пруткова!

Почти к тому же мы придём, если рассмотрим оборонительные меры против пожаров. Ведь всякому ясно что нужно:

1) Нужно, чтобы пожар при самом его возникновении сейчас же сам потух, без человеческой помощи. Достигается это системой кранов, из которых под влиянием тепла начинает течь вода. Насколько такая система в Америке действительно останавливает пожары при самом их возникновении — не знаю.

2) Если это средство не помогло, надо, чтобы пожар мог быть остановлен в самом начале домашними средствами. Для этого опять же нужны многочисленные краны в разных местах квартиры, т. е. опять же вода, так как тушение углекислотой мало практично.

3) Одновременно с тушением домашними средствами нужно, чтобы пожарные моментально извещались о пожаре электрической сигнализацией. Надо, чтобы такая сигнализация всегда была под рукой.

4) Нужно, чтобы пожарные были на пожаре по возможности немедленно, и чтобы всё у них было оборудовано в совершенстве, до паровых труб и электромоторов включительно.

Особого совершенства требует техника спасания людей.

5) Главное — это, чтобы везде на месте было как можно больше воды, которая сильным напором достигала бы крыши самых высоких домов. Чем больше воды, тем меньше сгорит, тем скорее пожар прекратится.

Всё, следовательно, сводится к двум требованиям: прекрасному техническому оборудованию пожарных частей и прекрасному водоснабжению, которое бы давало массу воды, не прекращая самой сильной своей работы по обычному водоснабжению. Техническое оборудование стоит дорого. Сюда входят и опытные и смелые люди, и сытые, быстрые лошади, и всевозможные машины и приспособления. Но, как-никак, это всё завести не так уже трудно. А как иметь нужное море воды, да ещё всегда под рукой?

Для этого нужна прекрасная сеть водоснабжения. А какой город в России может похвалиться своим водоснабжением, даже в количественном отношении? А чего стоит такое водоснабжение? Стоит ли всякому городу его иметь?

Дело в том, что когда стоимость городского имущества на единицу городской площади очень высока (я подразумеваю цену и домов и движимого имущества), то может быть расчёт затратить много денег на водяную сеть, в видах предохранения этого имущества от пожара. Но у нас, где площадь городов большая и потребует длинной сети, а имущество, которое подвергается риску сгореть сравнительно не очень ценно, ещё вопрос: стоит ли устраивать такую сеть. В большинстве случаев выгоднее дать городу гореть и рисковать даже большими пожарами, чем затрачивать громадные капиталы на водоснабжение. Это и есть главная причина, почему вода не проводится.

Крик « воды нет, воды нет » на пожаре деревенском или в маленьком городе объясняется очень просто: городу выгоднее риск пожара, чем затраты на воду. Поэтому для хорошего водоснабжения он, если бы и захотел, не найдёт достаточно денег.

Но опять повторяю: главное, что нужно, чтобы не было пожаров, это — огнеупорные постройки. Слыхали ли что на Кавказе про опустошительные пожары? Вряд ли. Да как Кавказу и гореть, когда от самого маленького аула до больших городов каждый посёлок представляет из себя груду камней, гораздо более дешёвых, чем дерево и солома?

Мне очень нравится во Франции одна организация. Это — что пожарными являются солдаты, состоящие на государственной службе. У нас команды стоят дорого, а поэтому мы стараемся сократить штат служащих в ущерб делу. Во Франции служба пожарным, это — род военной службы. Есть же у нас небольшие команды конвойных. При каждой тюрьме есть такая команда. Почему бы не быть и пожарным командам? Солдату, где ни служить — всё равно, и я уверен, что многие записались бы добровольцами в такие команды. Так как служба в качестве пожарного, как более сознательная, вероятно, была бы им приятнее. Это было бы очень полезно. Облегчив города в содержании пожарных, тем самым дали бы возможность в несколько раз увеличить численность команд, без ущерба для качества людей, так как можно бы брать самых ловких и смелых людей.

Говоря о пожарных, не могу не остановиться на вопросе, который считаю очень важным, это — вопрос о страховании их от несчастных случаев. Никто своим здоровьем и целостью своих членов не рискует, как пожарный, и притом за столь ничтожное вознаграждение. Поэтому никто не заслуживает, чтобы возможность существования была заранее гарантирована ему в случае потери им трудоспособности и его семье в случае его смерти. Существует в России особое общество « Голубого Креста » , которое ведает делом помощи пожарным, в том числе и их страхованием. « Голубой Крест » страхует пожарных от смерти и несчастных случаев дешевле сравнительно с другими обществами. Городам не следует скупиться назначать как можно большие суммы на это святое дело.

Пока города горят, потому что не сумели сделаться огнеупорными, пока пожары принимают такие ужасны размеры, потому что нет воды — лучшим предохранительным средством является страхование имущества движимого и недвижимого от огня. Положение этого дела в России очень и очень не отрадное.

Частное страхование в руках синдиката, неимоверно поднявшего страховые премии. При таких премиях обществам, казалось бы, остаётся только богатеть и пользоваться своим положением. Между тем и этого нет. Дела обществ далеко не так блестящи, это как бы и извиняет высокие премии и перестрахование за границей. Я говорю « как бы » потому, что несоответствие дивиденда и премий проистекает от громадного количества накладных расходов на местах, которых можно бы и следовало бы избежать.

Еще хуже идут дела тех обществ, которые хотели было вести дела самостоятельно, вне синдиката. Такое ведение дела доказало свою несостоятельность.

Понятно, что общество всячески стремилось снять с себя иго страхового синдиката. На этой почве родились земское страхование и городское страхование. Городское страхование называется обыкновенно взаимным, так как дело это построено на принципе взаимности, причем хозяевами его являются сами страхователи.

Премии взаимного страхования гораздо ниже, чем премии частных обществ и пожаловаться на то, чтобы дела шли плохо, такие общества не могут. Тем не менее им плохо доверяет общество, вероятно, вследствие недостаточности их основного капитала. Только уже в случае совсем из ряда вон выходящего пожара можно указать на пример несостоятельности общества взаимного страхования. Это было в Пензе года два-три тому назад, когда выгорел почти весь город.

Тогда все общества взаимного страхования других городов сочли нужным отчислением известного процента премий прийти на помощь своему собрату.

Этот пример показывает, по какому пути должно бы идти дело взаимного страхования. Это путь объединения отдельных городских обществ в один союз русских городов. В настоящее время отдельный город представляет из себя слишком маленькое страховое поле. Пример Пензы показывает, что одного пожара довольно, чтобы все разорились. Если бы каждый отдельный риск был распределён на всех равномерно, нет ни малейшего сомнения, что дело пошло бы ещё лучше и премии могли бы ещё быть уменьшены.

Ещё раз приходится сожалеть, что города хотя бы на почве чисто хозяйственных интересов, как страхование, не могут до сих пор иметь между собой общения.

В земском страховании, где в каждой отдельной губернии много сотен сел и где поэтому не может выгореть зараз не только всё, но и большая часть застрахованного имущества, и то пришли к убеждению, что дело выиграет от объединения страхования на несколько соседних губерний. На этом пути уже сделан первый шаг. В городах же, к сожалению, не

только не приступлено к такому объединению, но в настоящее время не может даже быть ни малейшей надежды на то, что оно сделается возможным в ближайшем будущем.

В будущем идеал страхования будет таков. Всё должно быть обязательно застраховано от всякого несчастия, огня, смерти, разорения, болезни и т. д. Тогда только действия этих несчастий будет равномерно разложено на всех людей, чем по возможности облегчатся страдания отдельных людей, будучи доведены до минимума.

Тут два требования: обязательность и объединение. Принцип обязательности, безусловно, принят наукой. У нас он уже введён в земстве. Чтобы он мог быть введён и в городах, нужна абсолютная гарантия того, что средств хватит, а для этого-то и нужно, чтобы все города объединились. В страховом деле надо стремиться к тому, чтобы оно было взято в руки целыми государствами. Только тогда в достаточной мере понизятся премии.