Иногда даже высокопоставленные чиновники, да
что там чиновники, даже первые лица государства,
например, Никита Сергеевич Хрущёв, говорят, высказывались за отмену трудных правил русского языка. Ратовали за то, чтобы как говорим, так и пишем.
И вспомнил я наши тамбовские, рязанские говоры,
вологодские, костромские и т.д. Ладно, что областные
говоры отличаются друг от друга, так ведь одна деревня от другой в одной и той же области, даже соседние
сёла и деревни иногда отличаются по манере говора.
В Курганской области мы были в эвакуации во время Великой Отечественной Войны и я часто слышал
от мамы жалобы на то, что она не понимает о чём говорит хозяйка, на квартире которой мы проживали,
так она что-то показать хотела маме и приговаривала -
Наташ, глику, глику чу. Мама переспрашивала –Что, что?
Хозяйка обижалась и спрашивала с укором – Ты чё Наташ ня рускыя шоль? Мама отвечала – Русская я, только
не поняла, о чём это ты? Тогда хозяйка перевела своё
высказывание: Я те говорю смотри, смотри чё. Мама
в ответ – поняла, поняла. Обе обошлись без переводчика.
В Старо-Юрьевском районе, Тамбовской области,
два села – Спасское и Ивановское. Расстояние между
ними 6 километров. В каждом свой специфический
говор. Селяне каждого села подшучивали друг над
другом. Каждый считал свой выговор правильным
а соседский чудным. Спасские “акали”, а Ивановские
“окали”. Ну и деревенская неграмотность накладывала
свой отпечаток на понимание речи. А ведь язык
на то и дан, чтобы собеседники понимали друг друга.
Ладно сёла, они всё-таки живут в относительной
изоляции и варятся в собственном соку, так ведь
и в городах есть различия в произношении слов,
так в Москве, например, “акают” а в Костроме и Вологде
“окают”.
Особенно неграмотная речь трудна для понимания
иностранцам. Они изучают русский язык по правильным грамматическим понятиям, а, слушая неграмотную
речь, не понимают о чём им говорят. Мою бабушку
дед привёз из Кракова. Она по польски была грамотна,
и русский язык хорошо знала, была у русского полковника экономкой, а дед служил в кавалерийском полку
под началом этого полковника. И вот попала бабуся
в деревню Сеславино, Тамбовской губернии. Два года
по её рассказам часто не понимала о чём говорят
деревенские жители. Дед “переводил” ей мудрёные
слова. Например, идёт дождь, а соседка говорит- Дош
хвошша. Попробуй переведи. Вместо пропадёт говорят
пропанит, вместо говорят – гварять или сирно вместо
всё равно.
А теперь представьте себе отмену правил русской
грамматики. Каждый говорит как может, пишет как
выйдет. Например вместо пятьсот напишут пяцот,
вместо курится – курицца и т.д. Таких примеров много.
Я думаю пройдёт совсем немного времени и великий и
могучий русский язык превратится в трудный даже для
русских. В России проживают около 200 национальностей, говорящих более чем на 150 языках. И русский
язык для всех этих народов является связующим.
Поэтому всякие эксперименты с русским языком
просто недопустимы. Пусть он развивается и обогащается за счёт других языков, но по правилам грамматики русского языка.
Вы скажете нет необходимости говорить и писать
о прописных истинах. Я бы согласился с такой трактовкой, но недавно один высокопоставленный чиновник
от культуры высказался о желании упростить или
отменить какие-то правила правописания. Дай такому
волю, он такое с русским языком натворит, что
и сам не поймёт. Единственное моё пожелание всем
неграмотным людям и большим и маленьким и высоко
поставленным и не очень – УЧИТЬСЯ, учить правила
грамматики русского языка, учиться правильно и
грамотно произносить русские слова, знать хорошо
фонетику и синтаксис. Тогда не придётся ратовать
за отмену или пересмотр устоявшихся канонов
ВЕЛИКОГО, МОГУЧЕГО нашего родного и неповторимого РУССКОГО языка.
Валентин Кашлев, 2012 год.
Я, ДЕД ЕГОР И СТАДО
Шёл второй год Великой Отечественной, мне 12 лет. Жить вынужден был в деревне Сеславинские Выселки (колхоз Воля Ильича), Тамбовской области, у бабушки с дедушкой по материнской линии.
Во время войны была большая нехватка рабочих рук, поэтому работать приходилось буквально всем от мала до велика. Мне, двенадцатилетнему пареньку, выпало на долю пасти контрактованных у колхозников телят. После отёла коров телят у колхозников отбирали, формировали из них стадо, назначали пастуха, пасли их и выращивали для фронта.
Стадо образовалось из 25 двух-трёхмесячных телят. Пастухом быть обязали меня, а для придания серьёзности мероприятию соединили стадо моих телят с отарой из пяти десятков колхозных овец, пасти которых назначили 60-летнего деда Егора.
Таким образом образовалось смешанное стадо – 25 телят и 50 овец, под руководством деда Егора и на побегушках у него я. Почему на побегушках? Рассудили взрослые так, я всё-таки ребёнок, дед Егор солидный человек, взрослый и, стало быть, ответственности за колхозное добро у него больше. А я молоденький, двенадцатилетний пацанёнок должен был ему помогать, бегать за телятами и овцами, если они куда-то не туда пошли.
Стадо выгоняли рано-рано утром, как говорили на селе, с петухами. Дед Егор всегда опаздывал и мне часто приходилось одному выгонять и телят и овец. А надо сказать, за пропавшую скотину мы должны были отвечать по всей строгости военного времени.
Овцы ещё куда ни шло, они гуртом держатся и редко куда-то уходят – у них вожак, главный баран – куда он, туда и овцы. А вот телята, их от дворов взяли и они часто норовили удрать домой. После пригона на колхозный двор приходилось по всей деревне, по дворам пропавших телят искать. А не найдёшь – тюрьма.
Так нам говорили. Во время войны всё серьёзно было, не до шуток. К моему счастью, телята всегда находились. Часто их приводили на колхозный двор сами хозяева со своих дворов, если телята прибегали домой на хозяйский двор. Ни разу ни один контрактованный телёнок не пропал, честные тогда люди были.
Выпас был на удалении от деревни, около полутора километров. Вокруг выгона поля, засеянные и засаженные разными сельхозкультурами – рожью, клеверами, картошкой, свёклой, просом. Приходилось немало сил тратить в течение дня, чтобы не потравить посевы. За это тоже по головке не погладят. Бывало, так набегаешься, сил никаких нет, еле домой приползаешь. Дед-то
Егор, как пригоним скот на пастбище, сядет на травку и командует – Ты, сынок, гляди, я то сирна (всё равно) ничё не вижу. Он полуслепой был, плохо видел, говорят, от какой-то болезни. Но сам он рассказывал – порохом глаза засыпало, пушкарём стал быть служил, воевал.
Где воевал и когда я так и не узнал. А дедушка мой когда я его об этом спрашивал, улыбался и говорил – С бабкой своей он на печке воевал.
Дед Егор заядлый курильщик был и хвастался, что курит только листики махорки-самосада. Шиб покрепшай была, объяснял он. Никаких спичек тогда у нас не было. Их во всей деревне ни у кого не было и печку хозяйки растапливали от поддерживаемого всю ночь в русских печах жара или высекали кресалом на специальный шнур с нагаром. Нагар нужен, чтобы искры от кресала (стальная пластинка и кремень) быстрее зажигали шнур. Его потом раздували и зажигали что-нибудь сухое – соломку, травку, а затем щепочки, от которых разжигался и большой огонь в печах.
Дед Егор забывчивый был. Только пригоним стадо на пастбище, выясняется, что дедок табачок забыл. Сынок, - обращается он ко мне, - сбегай скорей в деревню, бабка моя знает, где я табак держу, мочи нет курить хочу. Бегу полтора километра туда, полтора обратно. В другой раз кресало своё забыл, опять я бегал. Был бы я взрослым, послал бы его куда подальше, а как я мог
отказать взрослому, да ещё пожилому человеку выполнить его просьбу. Это было просто невозможно с моим воспитанием уважения к старшим. Вот я и бегал по его просьбам в деревню и обратно. Нельзя по-другому.
Однажды у дедка не сработало кресало, обтёрся нагар у шнура. Никак дед высечь и зажечь шнур не мог. Вот он и попросил меня сбегать в деревню прикурить свёрнутую им большущую цигарку и принести ему её прикуренную. Ты сынок нет-нет да курни её, щоб она не потухла, - наставлял он меня. Побежал я в деревню. Надо заметить, что дед Егор и на ноги был слаб, долго ходить не мог. Так, что так и так мне надо идти. Я за стадом то погляжу, - успокоил меня дед.
Пришёл я в деревню, в крайней избе сумел разжечь цигарку и тронулся в обратный путь. Бегу и кажется мне, что цигарка гаснет, дохнул немножко, вроде разгорелась. Опять бегу-бегу, снова дыхну разжигаю эту козью ножку (так дед цигарку называл). И так несколько раз. Подбегаю к пастбищу, а там рядом в ржаном поле телята топчутся. Давай их скорей выгонять. Деда Егора не видать нигде. Пока телят с поля выгнал, цигарка почти потухла и маленькая такая стала. Я испугался, что она совсем потухнет, давай её посильней раскуривать. Зову деда, его нигде нет. Нашёл в конце концов – у края ржаного поля лежит-отдыхает. Дед Егор,- говорю, - стадо разбрелось, что ж не смотришь?
Как ни сматрю, вон ана стад та. Вот и всё, что с него взять. Отдал ему сгоревшую цигарку, он от неё закурил другую.
- Я йе заранее свернул, чтоб успеть прикурить,- пояснил он.
А меня начало мутить, вырвало. Голова кружилась. Мне стало вдруг так плохо, что я не мог на ногах держаться. Свалился и ничего больше не помнил. Мама потом рассказывала – стадо разбрелось, телята сами по хозяйским дворам разошлись. Тебя нигде нет. Дед Егор сказать ничего не может. Видал его, а где счас ня знаю. Мои бабушка и мама пошли на выгон, где мы пасли скот, искать меня. Дедушку верхом на лошади привлекли искать меня. Нашли, синее лицо, губы бледные. Это от вынужденного курева. Так сильно на меня подействовало. Меня привезли домой. Бабушка выхаживала меня, отпаивая молоком. Оклемался я только через сутки. Телят по деревне собирала мама. Ни один не пропал. На следующий день их пасти ходила мама. Последствий от этого случая не было. Только все убедились, что от деда Егора толку в пастьбе никакого. Но всё равно мне пришлось до конца сезона пасти скот вместе с ним. Мне засчитывали за каждый день 10 соток трудодня за каждого телёнка, то есть два с половиной трудодня за каждый день. Дедушке моему за работу конюхом писали только один трудодень за сутки. Поэтому перед зимой, где-то в ноябре, я получил за пастьбу телят полтора мешка зерна, а дедушка только мешок. Он гладил меня по головке и приговаривал,- Во, мать – это он бабушке – гляди-ка, больше деда заработал внучок-то.
БОБЫЛЬ АСЕЙ
Можно было бы и не говорить об этом человеке, но он сыграл определённую роль в жизни деревни Сеславино. Но обо всём по порядку. Асей этот мужик лет сорока жил на окраине деревни в землянке, которую устроили ему сердобольные сеславинские мужики. Откуда он пришёл в село, никто толком не знал, прибился мужик и ладно. Плохого от него никому не было, поэтому мужики и бабы деревенские приняли его проживание в своей деревне как должное и даже помогли ему выкопать небольшую землянку для жилья, по современным меркам около 6 квадратных метров (3 на 4 аршина). В одном углу сложена печурка, в другом сделан земляной топчан. Вокруг землянки насыпан ров из глины, выкопанной при рытье этой канавы для жилья. Ров не давал весенним водам и дождевой воде попадать в землянку. Никогда никто не видел у него женщин. Был он бобылём, родных у него никогда не было, Вид у него был, конечно, не презентабельный, сам он был рыжий и с глубокими рябинами на лице от перенесённой оспы. Всегда ходил в одеянии, сделанном из мешковины – и порты и рубаха, причём у портов ширинка была застёгнута большим кованым гвоздём, а рукава у рубахи пришиты через край суровыми нитками. Были разговоры, что пришёл он в деревню наниматься пасти скот, но с работой пастуха не справился, работа его сеславинцам не понравилась и поговаривали мужики о том, что зря ему
землянку-то устроили. Думали, будет справный постоянный пастух, а получился пшик один. Но делать нечего, прижился мужик и чем и как жил, толком никто и не знал. Часто видели его в соседних деревнях, просящим милостыню на паперти церкви.
Бабушка моя, Мария Ильинична Козлова, относилась к Асею с сердобольностью и часто подавала ему не только кусок хлеба, но и молоко, яйца или вообще наливала ему чашку щей. Асею это, видать, нравилось, он улыбался полубеззубым ртом, у него не было нескольких передних зубов, кивал головой и бурчал шепелявые неразборчивые слова благодарности. Дедушке моему, Ивану Егоровичу Козлову, не всегда нравилось такое гостеприимство бабушки и он часто ей выговаривал своё неудовольствие – Чего его привечать, этого Асея, ишь бездельник приспособился в нахлебниках ходить. А бабушка возражала – Он несчастны, блаженны и Бог велел таким помогать. Дед привёз её из Кракова и она, полька, говорила с лёгким акцентом и дед переговаривал ей – блаженны, нещасны, шёл бы работать и не побирался бы. Вообще то все деревенские жители считали Асея мужиком никчемушным, хотя и жалели за его неустроенность и нищенское существование.
Так и шло деревенское житьё-бытьё до начала коллективизации – до образования колхозов. Приехали уполномоченные откуда-то с верхов устраивать в деревне Сеславино колхоз и имя ему, колхозу, уже готовое привезли: колхоз “Воля Ильича”. Объявили всем жителям деревни собраться на гумне – большой общественной площади. Кто пришёл, кто не пришёл, собранье началось. Никто не спорил, все слушали приехавшее начальство. А приезжее начальство повелело сдать всех лошадей на общее колхозное пользование. Часть селян, в основном безлошадные, в том числе и Асей, тут же высказались за организацию в деревне колхоза.
Легшай жить будь сопча (понимай сообща) - высказался Асей. Порешили сначала устроить конюшенный двор, куда можно было бы собрать сданных в колхоз лошадей. Из работников, вступивших в колхоз, сколотили бригаду, которая в месячный срок обязалась сделать из ивовых плетней конюшню. На этом первое собрание согласившихся вступить в колхоз, теперь уже колхозников, закончилось. Уполномоченные назначили своего, приезжего с ними, мужика для дальнейшей организации и подготовке развития колхозного хозяйства.
Дед мой, Иван Егорович, пришёл домой чернее тучи. Бабушка с вопросом, что там случилось? Да лошадей заставляют всех сдать в колхоз. Стал быть общие лошади будут, колхозные. А Асей твой так тот прямо голос прорезал орал – Собча, собча жить надоть, легшай всем будя. Да кто ж его слушать то там стал, неужто не понятно, что он блаженный – говорила бабушка. Дед ей в ответ – Это он для нас с тобой блаженный, а там орал сильней всех, полномочные все его слова о согласии работать в колхозе в протокол записали. Ну и дела – только и добавила бабушка.
После собрания Асей приободрился, суетился около работников, плетущих плетни для конюшни, что-то говорил, всем мешал. Его гнали прочь, но он видать почувствовал впервые в жизни какую то свою значимость и ещё больше путался под ногами работающих людей. Он так надоел им, что ему пригрозили дрыном, если не перестанет вертеться и мешать. После чего он немного утихомирился. Но только до следующего дня. На следующий день всё повторилось. Его опять гнали, но он не унимался. Все в конце концов привыкли к его суетливому никчемушному безделью и не стали на него обращать внимания.
Плетнёвую конюшню в конце концов сделали.
Вновь собрали всех сеславинцев и теперь уже всерьёз обязали лошадных сдать лошадей в колхоз. Назначенная тройка селян ходила по дворам и забирала лошадей у хозяев. В эту тройку входил и Асей. Явился в сносной рубахе и в портках не из мешковины. Кто-то видать дал. При отборе лошадей крику, плача хватало при этом, неподчинение этой тройке. А Асея с тех пор почти все сеславинцы ещё больше стали недолюбливать. Он при отборе лошадей особенно усердствовал. А однажды строптивая лошадка так рванула, что Асей, её ведущий под уздцы, полетел вверх тормашками, разбил нос, губы. Неделю ходил с синим лицом. Дед, рассказывая об этом бабушке, сказал – Вот уж и вправду никчемушный мужик. За что не возьмётся ничего у него не получается.
Приехали опять трое уполномоченных от власти окончательно образовывать колхоз. Опять всех
деревенских жителей собрали на сход. Разброд получился. Не улеглась ещё в душах людей потеря лошадей, а тут ещё предлагают отрезать большую часть земельных наделов. Надо чтоб в колхозе люди работали, а не в своих единоличных хозяйствах. Как это отдать землю кормилицу? Никак это невозможно. Люди оказали сопротивление, Тогда приехали ещё люди, говорят губернские, с землемером. Отрезали у хозяев половину наделов и объявили отрезанные земли владением колхоза. Кстати эта отрезанная земля больше никогда не обрабатывалась. Пашни заросли бурьяном, но на них не разрешалось даже ни телка привязать, ни сена косить. Пропали земли. А коровы и овцы у селян остались, их кормить надо. А сенокос выделялся только колхозникам. Потянулись потому единоличники тоже в колхоз. Трудности в колхозе сразу появились – даже председателем никто не захотел быть, все самостоятельно работать стремились. Тогда старший из уполномоченных спросил: Кто у вас тут самый бедный? Ну ему и ответили – Асей.
Вот он у вас и будет председателем, запиши в протокол, добавил он писцу. Как фамилия, Асей? Осип, - ответил Асей. Фамилия, спрашиваю ещё раз. Асеев вроде, явно смущаясь, прошепелявил Асей, Асеев Осип.
Люд загудел, но начальник прокричал – Всё, мужики, всё, кто был ничем, тот станет всем. Кончен разговор, расходитесь, мужики, собранье окончено.
Дед пришёл с этой сходки и бабушке объявил – Всё, мать, теперь заживём. Асея председателем избрали. Бабушка даже чугунок из рук выронила. Да что ж вы там наделали, говорит. Как это можно убогого председателем избрать? А дед ей в ответ – А там никто и не возражал. Начальники с ружьями были, а главный у них с ревОльвером. Кто будет супротив?
Так вот и вырос блаженный Асей с пастуха до председателя. Конечно, Асей председателем не работал. Мужики сами избрали хозяйственного мужика, как раньше выбирали старосту, выбрали ему помощника и молодую деревенскую грамотейку для учёта кто, где и когда что наработает. И колхоз наконец считай образовался.
Асей после этого ещё поболтался в деревне. Его уже не так как раньше привечали, растерял он свой авторитет блаженного и убогого несчастного человека, обделённого судьбой. Он своей рьяностью в устройстве колхоза и никчемушностью к любой, даже самой простой работе, заслужил себе полное безразличие жителей деревни. Стал ходить по другим соседним сёлам и вдруг однажды куда то пропал.
Через какое то время до сеславинцев слух дошёл - Асей завербовался работать на шахту по добыче бурого угля в Тульской области. И никого не удивил несчастный случай, происшедший там с Асеем. Он попытался остановить ногой вагонетку с углём, остался без ноги.
Что потом с ним стало, никаких известий сеславинцы не слыхали.
РЫЖУХА
Дед мой по материнской линии Иван Егорович Козлов армейскую службу нёс в самом начале двадцатого века в Польше, в Кракове, в русской кавалерийской части. Был денщиком у командира полка. В основном в его обязанности входил уход за командирской лошадью. Лошадь была рыжая с белым продолговатым пятном на лбу. Была она чрезвычайно спокойная и какая-то ласковая. Всегда при виде деда (а он тогда молодым был) тянулась к нему мордой и норовила, как дед шутил, поцеловать его. Дед даже своему коню не уделял столько внимания, сколько командирской рыжей кобылке. Эту его любовь и лошадка видно чувствовала и отвечала деду взаимной лошадиной симпатией. Даже командир полка замечал взаимную симпатию его лошадки и Ивана. Смотри, Иван, как она тебя любит, так и смотрит, куда ты пошёл туда и она глаза косит и ржёт так ласково. Я ж ухаживаю за ней, она ж понимает – отвечал Иван. Но подошёл конец Ивановой службы. Надо было отбывать из Польши домой в Россию. Иван во время службы ухаживал за молоденькой полькой Мадленой Земцаровской. Она была поварихой
у командира полка. Иван часто заходил по делам к командиру и встречался с ней. Командир благословил их и Иван с Мадленой поженились. В 1907 году Иван привёз жену в село Старое Сеславино, Тамбовской области. Мадлена приняла православную веру, её перекрестили и она стала Марией.
Дед сиротой был, жил у своего дяди по материнской линии Чилипанова. Этот дядя, когда Иван ушёл в армию, продал его родительский дом, купил на вырученные деньги лошадь себе. На вопрос Ивана – Дядя, а где мой дом-то, где я жить-то буду? – Дядя ответил – Я ж тебе сапоги покупал, обувку - и вопрос замял. Живи пока у меня.
Так мои дедушка с бабушкой начали жить у дяди Чилипанова, практически у него в работниках. Бабушка Мария, теперь уже Козлова Мария Ильинична, оказалась работящей и деловой женщиной и автоматически стала завхозом дома Чилипановых, а Иван Егорович ездил с извозом – возил на дрогах брёвна для изготовления срубов для изб. Три года прожили они у Чилипанова. Дядя нарадоваться не мог на таких выгодных работников. И когда Иван заикнулся о том, что ему хочется свой дом иметь, то дядя стал уговаривать его не спешить, ведь хорошо мол живёшь.
Но у Ивана и Марьи уже была дочь двух лет (моя будущая мать – Наталья), поэтому дед постоянно думал, как устроить свою собственную жизнь. И то ведь - денег нет, богатства нет, дома нет, земли нет, лошади своей тоже нет. Голова кругом идёт – с чего начинать-то. А бабушка на дядиной земле рассаду овощей выращивала и продавала не только своим селянам, но и в соседние деревни. Кроме того она пчёл завела, ульи купила на вырученные от продажи рассады деньги. И это при том, что она декрета не получала и дочь двухлетнюю на руках имела. Ей так хотелось на своей земле работать, вольно и ни от кого не зависеть. Была бы лошадка своя мы бы чего-то придумали – успокаивал Иван свою пани Марьюшку (так он её называл) всё бы обустроилось.
Однажды Иван приехал домой и рассказал жене о том, что он записался на переселение на новые земли.
Куда это? Да тут недалёко, вёрст десять может будет.
В это время начала осуществляться Столыпинская реформа и около ста десятин земельных угодий от села Спасское, Тамбовской области выделялось для переселения крестьян из перенаселенных малоземельных сёл. Переселённые крестьяне должны были организовывать свои крепкие хозяйства. Планировалось, что поедут сильные, способные к переезду хозяева. Земли выделил из своих угодий спасский барин Белозёров. Он по-своему рассчитал выгоду от дополнительной рабсилы за счёт приезжих. А землю всё равно пришлось бы по новому закону выделять для переезжающих.
Из сёл Тростено, Старое Сеславино записалось на переезд около пятидесяти крестьянских хозяйств, в том числе и мои дедушка с бабушкой. В трёх километрах от села Спасское, Тамбовской области, из переселенцев образовалась новая деревня – Сеславинские выселки или попросту Сеславино. Всем переселенцам нарезали по десятине земли (110 соток) и они начали вести хозяйство на новом месте.
Как обустраивали дедушка с бабушкой своё хозяйство, об этом особый рассказ. Но к революции 1917 года был уже и дом, и возделанный земельный участок, надворные постройки, корова, выращенная за два года из маленькой тёлочки, десятка два кур, несколько овец и гордость бабушки - несколько ульев. Чего не было, так это лошадки. Дед работал на арендованных лошадях, за которые должен был или платить или отрабатывать трудом у хозяев лошадей. Это постоянная была боль Ивана Егоровича, ну не мог он без лошадки жить. Дед часто вспоминал лошадей полка и в особенности рыжую кобылку полковника. И вдруг однажды увидел во время извоза маленького жеребёнка как две капли воды похожего на лошадку его бывшего командира, только маленького. Жеребёнок оказался кобылкой и с продолговатым пятнышком на лбу, рыженький и такой хорошенький, что деду во что бы то ни стало захотелось его приобрести. Он успешно сторговался с хозяином жеребёнка, но денег у деда не хватало. Но желание купить было так велико, что дед, как он потом рассказывал, уже на всё был согласен и в придачу снял с себя сапоги и отдал хозяину жеребёнка. Рабочую-то лошадь деду купить было невозможно, дорого очень.
Приехал домой счастливый и сияющий. Бабушка спросила – Что случилось-то? – Пойдём на двор, покажу.
Увидела бабушка слабенького и маленького жеребёночка и ахнула – Ну что мы с ним делать-то будем, ведь он как ребёнок, его три года до рабочей лошади растить надо. Но дедушка был непреклонен. Он смастерил для жеребёночка специальную соску, чтобы было удобно выкармливать кобылёночку.
А семья у Ивана и Марии прибавилась – четверо детей у них уже было. И шёл 1922 год. Дед шутил – Ну вот пятый ребятёнок у нас появился, слава тебе Господи, и назвал жеребёнка “Рыжуха”. Он сработал для неё тёплый закуток во дворе, всегда пол был застелён мягкой соломкой. Кормил самым лучшим мягким сенцом и действительно ухаживал за Рыжушкой, как за маленьким ребёнком. Она стала для деда смыслом жизни. Вся жизнь его теперь измерялась временем ДО и ПОСЛЕ появления Рыжушки.
Иван даже детям своим не доверял ухаживать за ней и строго наказывал им без его ведома ничего с жеребёнком не делать, не кормить, не убирать, не поить и вообще не трогать. Но дети есть дети и им всегда хотелось пообщаться с маленькой лошадкой. А сама лошадка, видимо, чувствовала, что имеет дело с маленькими детёнками, вела себя миролюбиво. Дети могли её погладить, протянуть ей клочок сенца, и вообще просто смотреть на неё, приговаривая свои детские ласковые слова. Бабушка ничего плохого в этом не видела и рассказала деду, как трогательно проходят встречи детей с лошадкой. Дедушка, убедившись что от детей никакой угрозы лошадке нет, позволил им посещать Рыжушку и присматривать за ней на лужайке, когда она паслась.
Не оставлял дед без внимания Рыжушку ни днём ни ночью. Где-то услышал, что ласки тревожат лошадей по ночам, в особенности маленьких жеребят. Не одну ночь дежурил он, устроившись на ночлег на сеновале рядом с жеребёнком, охраняя его от неведомой напасти.
На второй год жизни Рыжушки дед смастерил для неё мягкую уздечку с длинным поводком и устраивал ей пробежки по два три раза в день, чтоб привыкала и здоровой была, объяснял он бабушке. А лошадка и вправду росла стройной, здоровой, а главное, радовала своей красотой и похожестью на ту, командирскую рыжую кобылку, которую дед частенько вспоминал и делился этими воспоминаньями с бабушкой. Это обстоятельство и самих Ивана и Марью как-то ещё больше сближало.
Кроме повседневных пробежек на длинном поводке, дед ежедневно водил лошадку по огороду под уздцы. Чтобы привыкала к огородной обстановке, к будущей работе, - пояснял дед бабушке. Он каждый день не по одному разу рассказывал бабушке о настроении лошадки, о том, как она выглядит, весёлая или не весёлая, понравилась она ему сегодня или не понравилась. Бабушка всегда была занята - огород, скотина, пчёлы и иногда не с должным интересом слушала дедовы байки о лошадке. Дед это замечал и не на шутку обижался на её невнимание к такому серьёзному делу, как здоровье лошади, необходимой в хозяйстве. Он считал такое поведение несерьёзным. Однако дед понимал, что у Марьюшки дел невпроворот и прощал ей такое непонимание всей лошадиной серьёзности.
А время то было очень трудное для тамбовских крестьян. Замучили поборы продразвёрстки, крестьянские волнения из-за неумной политики советской власти на селе, Антоновское восстание крестьян, жестокость Тухачевского – расстрелы населения, травля восставших крестьян отравляющими газами. Всё это создавало страхи и тяжкие трудности в жизни Ивана и Марьи, ведь как-никак четверо детей – 15 лет, 13-ти, 7-ми и одного года. Их кормить надо, одевать, обувать. Научить бы грамоте хоть какой. Сам то Иван мог только расписываться, а Марья была пограмотнее, но по-польски, хорошо читала молитвенник на польском языке. В селе Спасское была начальная школа и дети в свободное от крестьянской работы время посещали школу. Постоянно ходить на занятия из-за труда по хозяйству они не могли.
Переселенцам Сеславино до какой-то степени повезло. Их поселение было на значительном удалении от железной дороги и от крупных городских поселений, сёл и деревень. Поэтому их стороной обошли и октябрьские революционные дни и последующие неурядицы борьбы советской власти с крестьянами. Но до них доходили всякие страшные слухи о зверствах властей и, конечно, все поселенцы в это время жили в постоянном страхе за свою жизнь, своё жизненно важное для их выживания немудрёное добро. Да ещё засуха 20-го года, сильный недород на огородах, выбивало тружеников из колеи. Но крестьянам на Руси к трудностям не привыкать. После приобретения Рыжушки дед говорил: - Слава тебе, Господи, пережили смутные времена. Теперь, Марьюшка, Бог даст, заживём. Успокоилось сеславинское крестьянство и жизнь вошла в привычное трудовое русло. Знали бы крестьяне, что ждёт их впереди, но до начала тридцатых годов жизнь вроде бы наладилась. А Иван Егорович искал для своей лошадки сбрую, седло для верховой езды, хомут, да чтоб он был с мягкими вкладками к плечам и шее лошади, чтоб не делал он потёртостей и неудобств коню при работе. Пока лошадка не выросла, он только присматривался ко всему этому добру, можно сказать – изучал все предлагаемые на базаре товары. Прошло три года и пора было приобретать это добро. Дед водил в поводке Рыжуху на базар для примерки седла, хомута, уздечки. Никак не мог он отыскать что надо. Со знанием дела выбирал всю “амуницию”, как он говорил. Наконец за несколько походов на базар в Богоявленске в 25 километрах от Сеславино Иван купил всё необходимое для Рыжухи. А Рыжуха цвет приобрела, настоящая сказочная красавица. Когда она появлялась на базаре, у деда сразу объявлялись потенциальные покупатели, предлагали ему большие деньги за Рыжуху. Но дед с гордостью отвечал всем – Я для себя её вырастил, не продаётся она. И то сказать, разве можно продать такую красоту – яркая, медно-рыжая окраска, с правильной продолговатой чисто белой звездой на лбу, жёлто-розовой густой расчёсанной гривой, с длинным, и впрямь сказочным жёлто-розовым хвостом и такого же цвета шерсть на бабках, и на передних и на задних ногах белые, одинакового размера «носочки». И видно сразу хорошо ухоженная, хорошего хозяина лошадка. Дед знал толк в лошадях и понимал, что его Рыжуха особенная и нигде такой нету. Гордость его переполняла и неуёмная радость от того, что эта лошадь ЕГО, ОН хозяин, наконец и у него есть собственная лошадь, да ещё такая хорошая, какой ни у кого в округе нет. Сначала водил Рыжуху в седле под уздцы, чтоб привыкала к седлу спокойно, как бы так и надо. Потом потихоньку сам сел в седло. И надо же, лошадка отнеслась к этому действительно совершенно спокойно, как будто всю жизнь свою лошадиную под седлом ходила. Недаром дед приучал её исподволь, не торопясь ко всем её будущим лошадиным работам. Даже бабушка удивлялась спокойствию Рыжухи – Надо же, так и не бывает. А у меня вот, видишь, бывает – отвечал ей дед.
И началась у Ивана с Марьей совсем другая жизнь. Они теперь ЛОШАДНЫЕ крестьяне. Не надо было идти в наём в извоз, не надо арендовать лошадь у других хозяев. Они стали сами хозяева своей крестьянской судьбы. Ни к кому не обращаясь, пахали свой земельный надел, выращивали необходимые в хозяйстве картофель, помидоры, капусту, тыквы, морковь, свёклу, зерновые – рожь, овёс, горох, коноплю, которая использовалась для изготовления верёвок, так необходимых в хозяйстве, ну и для производства конопляного масла. Сеяли просо для обрушки на пшено, много табака сажали.
Излишки дедушка возил на базар. Для этого он сам соорудил лёгкую телегу. Оси и колёса купил на базаре. Приобрёл плуг однолемешный, до этого у него только соха была, которую он сам смастерил, а сошники деревенский кузнец ему сделал. Жизнь совсем хорошая налаживалась. Дети, две дочери 17 и 10 лет, и сын 15 лет, работали вместе с матерью и отцом в общем хозяйстве. Свободного времени ни у кого не было, все были заняты целыми днями и только по воскресеньям и большим праздникам был какой-то роздых, но не полностью. Ведь за скотиной надо ухаживать. Корову доить надо три раза в день, корма готовить поросёнку, кур, овец кормить. В крестьянском хозяйстве не бывает выходных дней. Но все эти трудности были в порядке вещей и воспринимались как неизбежность, посланная Богом. Самое главное, Иван с Марьей и их дети были ни от кого независимы и, имея теперь лошадку, считали, что у них всё для жизни самое необходимое имеется и от самих себя зависит их жизнь. Трудись и всё будет - был главный жизненный принцип всей семьи. Бабушка вела домашнее хозяйство, дедушка обустраивал хозяйственные постройки. Для этого использовались плетни из ивовых прутьев. Около деревни были заросли кустарниковой ивы, где дед брал материал для плетней. Около дома устроил вместительный погреб для хранения солонины в бочках, мочёных яблок, огурцов, помидоров, капусты. А если учесть, что от содержания кур, овец, коровы на столе всегда были - мясо, яйца, молоко, сметана. У бабушки были заготовлены с осени бутылки с растительным маслом – конопляным и подсолнечным. Картошку хранили в избе в подполе. Продуктов всегда хватало и семья деда голодной никогда не была.
Все в семье были люди верующие. По праздникам в церковь ходили в соседнее село Спасское. Ставили свечки перед иконами за здравие всей семьи. Возвращались и жизнь продолжалась в заведенном порядке. У Ивана работа вместе с Рыжухой, самая тяжёлая, но справлялись они с нею исправно. Пахали землицу, картошку перепахать, выпахать её плугом при уборке, а сажать приходилось помногу. Не только себе, но и скотине, поросёнку в особенности. Вывозили навоз на огород, свозили под навес сено с лугов, скошенное и высушенное всей семьёй. А это без малого четыреста пудов, попробуй потаскай это сено без лошади – раз триста сходить надо за двести – триста сажен и пешком вязанками на себе перетаскать. Бывало за день так умаешься, что наутро еле встаёшь, а всё равно работать-то надо, пока погода хорошая стоит. Опять же без Рыжухи за двадцать с лишним вёрст на базар не съездишь, а ездить приходилось каждые две недели. Без этого в хозяйстве никак нельзя. Так и шла налаженная жизнь всей семьи Ивана и Марьи, трудная, но подвластная им и стабильная. Мария радовалась, что в Богоявленске на базаре появилась вощина для пчёл, непман один свечной заводик соорудил и вощину производил и продавал. Она у него эту вощину покупала на рамки пчёлам в ульи. И сбор мёда стал более обильным, и себе хватало и на продажу. И такая жизнь хорошая пошла, мать, - говорил Иван однажды за обедом. Он сидел в собственной избе в красном углу под образами. Перед ним Марья поставила в чашке горячие наваристые щи. Он отрезал от ковриги кусок хлеба, испечённого в собственной печке, из муки, смолотой из его, выращенного им самим зерна, натёр этот кусок чесноком с собственного огорода, расправил свои пышные усы и добавил,- Разве без Рыжухи мы с тобой наладили бы такую жизнь, а мать? Да что тут говорить, отвечала Марья.
Рыжуха была центром их крестьянской жизни. Без лошади нет на селе труженику ничего хорошего. И так текло размеренное, сложившееся постоянным трудом, бытиё семейства Ивана до начала тридцатых годов. Весной тридцать первого года дед приехал с базара расстроенный. Что случилось, - спрашивает бабушка. Что, что, - отвечал дед, какой то закон новый вышел, всем запретили новую политику проводить. Вот вощину не привёз, свечной завод закрыли, всё у хозяина отобрали, власть чего-то ещё удумала. Что дальше будет, не знаю.
Через неделю в Спасское в церковь поехали на Рыжухе, праздник был. Но лучше б не ездили, узнали новость тревожную – колхозы какие то организовывают и, что самое страшное, лошадей отбирают на общественный колхозный двор. Дед себя успокаивал - ну какой в нашей деревне общий двор, нету такого. Куда лошадей то будут ставить? Не отберут Рыжуху. Ишь чего удумали, лошадь собственную отобрать…
Как же без лошади хозяйство вести?
И в работниках в семье убыль – дочь Наталья замуж вышла в 28-м году, а в 31-м сын Николай женился. У них теперь свои семьи, свои заботы. А у Натальи сын родился, внук (это автор рассказа) в 1929 году. Живёт у мужа на хуторе полторы версты от посёлка. Не помощница она уже. Да и Николай, хоть и живёт пока в общей семье, но тоже избу свою хочет иметь. Зимой 31-го года Нотька, так в семье звали мою мать Наталью, родила дочь. Крестили её, Марьей назвали,
в честь бабушки. Зять Фёдор из хуторского хозяйства отделился. Ему досталась пятистенная изба, крытая железом. Эту избу разобрали и перевозили в посёлок. Был для Фёдора и Натальи деревенским обществом нарезан земельный надел в размере десятины, как всем сеславинцам. Участок этот был как раз напротив участка Марьи и Ивана, родителей Натальи. Ещё, что особенно оценил дед, Фёдору при дележе хуторского хозяйства досталась лошадь. Можно и жизнь самостоятельную налаживать. Дед и мой отец, Фёдор, перевезли с хутора хуторскую избу. Её деревенские плотники собрали, покрыли. Из соседней деревни печник удачно сложил русскую печку с загнеткой, в которую была вделана железная плита с двумя конфорками. Отцов участок по предложению дедушки засеяли овсом (на корм лошадям) и рожью. Хлеб - он всегда в цене.
В соседних сёлах вовсю шла коллективизация. В 33-34 годах дошла она и до посёлка Сеславино.
Всех лошадников заставили сдать лошадей. Поднялся гвалт. Сдавать никто не хотел, лошадей ставить некуда, конюшен не было. Но уполномоченные из Старо-Юрьево (столица района) обязали согласившихся мужиков наплести плетней, сделать из них стены, между плетнями, поставленными рядом на расстоянии три четверти аршина (полметра) насыпали резку из соломы пополам с глиной, перекрыли столбами из ив, покрыли соломой, разгородили внутри плетнями. Таким образом, получились стойла в конюшне на сорок – сорок пять лошадей. В деревне насчитывалось к тому времени около тридцати пяти лошадей. Некоторые предусмотрительные мужики сумели до этого смутного времени продать своих лошадей. Дед расстаться со своей Рыжухой просто не мог и не хотел. Он считал, что без лошади жизни на селе нет. Долго Иван Егорович в единоличниках оставаться не смог. Огород больше половины отрезали, осталось пятьдесят соток, вместо ста десяти. Где сено на зиму косили, теперь стало принадлежать колхозу. Там косить не разрешали. А без сена как скотину кормить? Пришлось в колхоз вступать, чтоб хоть на корову и овец запасти, колхозникам то выделяли покос.
Деда уважали и просили стать старшим конюхом колхозного табуна. Он долго отказывался, но когда из-за невозможности заготавливать сено и сеять овёс (огород ополовинили) ему пришлось с тяжёлой душевной болью отвести Рыжуху в колхозную конюшню, он сдался и стал колхозным конюхом. После отвода Рыжухи у деда такая была тоска, такая почти физическая боль, что он вправду заболел и на конюшню не ходил. Прошло около трёх – четырёх дней, как вдруг Рыжуха сама прибежала домой. Отец, - позвала деда бабушка,- гляди, Рыжуха пришла. Дед встал, вышел к воротам, у которых стояла лошадь, она громко заржала, дед открыл ворота и Рыжуха, не останавливаясь, вошла во двор и остановилась возле своего стойла. Она была грязная, нечищеная и вся какая-то жалкая и неухоженная. Всё,- в сердцах сказал дед, - Всё, больше я свою лошадь на колхозный двор не поведу. Но с властями и новыми порядками шутки плохи. Одну только ночь пробыла Рыжуха дома. Дед её почистил, помыл тёплой водой из бочки, расчесал ей хвост и гриву, протёр специальной мягкой попонкой. После обеда пришли члены правления колхоза “Воля Ильича”, так стал называться сеславинский колхоз, и обязали снова отвести Рыжуху в колхоз. Она, Иван Егорч, таперь ни твая, - прокартавил мужичок, представляющий власть.
С настоящими слезами на глазах отвёл дедушка Рыжушку в колхозную конюшню. Почистил стойло, постелил чистой соломки, погладил ласково лошадку, и на ватных ногах, еле их передвигая, пошёл домой, на чём свет стоит ругая по дороге всех этих властительных умников, придумавших такой для крестьян неумный порядок.
Рыжуха долго ещё и неоднократно прибегала домой. Видно, никак не могла понять умная животина, для чего это люди придумали такое неудобное конюшее общежитие.
А тут ещё напасть на дедово семейство. Только собрали Иван с зятем Фёдором избу для Натальи с Фёдором, как появилась комиссия от властей раскулачивать их. Да какие ж мы кулаки,- в один голос закричали Фёдор с Натальей (родители автора рассказа), мы ведь ещё только год в своём доме живём. Вы настоящие кулаки, вишь, дом какой, жалезам крыт, кулаки и есть,- отвечал им представитель комиссии. Дом сломали, когда снимали кровлю, листы корёжили, не жалея отрывали ломами. Перевезли в Ивановку, соседнее село (столицу сельсовета) и сделали из него начальную школу. Хорошо хоть не пропал дом. Через год на жалобу Фёдора пришёл ответ о противоправности раскулачивания и рекомендацией местным властям вернуть дом Фёдору. Но он уже завербовался работать на завод АМО и мои мать с отцом, Фёдор с Натальей, сыном семи лет (мной) и дочерью пяти лет, переехали жить в Москву и в деревню приезжали только мы, дети, на каникулы.
Шёл 38-й год. Приехал Иван Егорович из Старо-Юрьево, из района, и рассказывает бабушке, что знакомых, с кем он в извозе работал, арестовали, как врагов народа. Удивились они оба, знали всех арестованных людей, ну не могут они быть врагами. Небось, сболтнули что лишнее на самоуправство местных властей, вот и поплатились за язык. После этого случая всякая ругань властей в деревне прекратилась. А если и была, то только дома шепотком.
А жизнь шла своим чередом. Однажды в праздник, на масленицу, дед верхом на Рыжухе домой приехал. Бабушка вышла, гладит лошадь и приговаривает,- Соскучилась я по тебе милая. А Рыжуха вроде как в знак согласия головой машет и ржёт потихоньку. Сели Иван с Марьей за стол. Марья принесла блинов напечённых, мёд, сметану, кислое топлёное молоко, всё на стол поставила. И началась у них праздничная трапеза. Разговорились, вспомнили всё своё житьё-бытьё, все трудности, что они вместе пережили. Кабы не смута, да революция с гражданской войной, власть бы не мешала коллективизацией, раскулачиваньем, отнятием большей части земельных наделов, совсем другая жизнь была бы. И вспомнили - хорошее было время с 22 по 33 год. Никто не мешал работать, дети выросли, помогали по хозяйству, свои семьи
завели. Чтоб так всю жизнь было бы. Нет, власть напридумывала, намешала, намутила на селе, что сам нечистый не разберёт. Церкви позакрывали. Хорошо ещё, что в Спасском (село в 3 км от посёлка) церковь не тронули, есть хоть куда сходить душу исповедовать, за себя, за детей и внуков помолиться. Вспоминали, как выхаживали Рыжушку, как радовались, когда она стала рабочей лошадкой и у них сразу стала такая хорошая жизнь, что лучше и не надо. Они всегда за это благодарили Бога и счастливей их никого не было. Всё у них было. И вдруг лошадь ни с того ни сего отобрали. Порушили всю их размеренную жизнь. Теперь куда деваться. Надо приспосабливаться к этим придуманным новым условиям, к другой новой жизни без привычного и отлаженного уклада, без незаменимой и родной Рыжушки. Дед иногда ругал власть за выкрутасы, а бабушка в ответ ему, - Всякая власть от Бога, Господь знать за грехи наши такую власть нам дал. Люди Господа забыли, вот он нас и наказал.
С 1938 года дед и бабушка остались жить втроём, с сыном Серёжей 17 лет. Остальные дети после советских преобразований уехали со своими семьями на работы в Москву. Дед продолжал работать конюхом, продолжал больше, чем другим лошадям, уделять внимание своей Рыжухе, хотя и другие лошади тоже были ухожены и накормлены. Рыжуха несколько раз жеребилась и преподнесла деду сюрприз – жеребёнка серого, который превратился в хорошего серого жеребца с крупом в яблоках, красивой гривой. Он напоминал настоящего богатырского коня. Нрав у жеребца был строптивый и только Иван Егорович мог с ним справляться, если надо было его запрягать в телегу или сани. В упряжи он всегда картинно перебирал ногами, не мог устоять на месте. За что прозвали его Артист.
Дед мало-помалу начал привыкать к новой жизни. На лето приезжали внуки и дети в отпуска. Бабушка занималась как всегда домашним хозяйством, уходом за скотиной, огородом, пчёлами. Дед всегда мог взять в колхозе Рыжушку для работ на огороде. А съездить на базар лошадей никому не давали. Власть считала это не выгодным – на целый день работники уезжали и лошадь для колхозных дел не используется. А когда лошадь давали, то требовалось сразу платить за её использование деньгами в кассу колхоза. Поэтому бабушка на базар стала ходить пешком через каждые две - три недели. Обычно ходила обыдёнкой, то есть одним днём. Уходила с выгоном стада на пастбище и приходила, когда стадо с пастбища пригоняли. Пятьдесят километров в день проходила. Кто сейчас так сможет. Воистину не привыкать селянам к житейским трудностям. Лишь бы никто не мешал. Только свыклись с новым укладом жизни Иван да Марья, как грянула Великая Отечественная. Сыновья в армии, считай сразу на войне. Такая беда навалилась на людей, что все неурядицы и трудности мирной жизни оказались такими незначительными, что невольно сами собой отпали. На них уже никто не обращал внимания.
В 42 году пришла похоронка на Сергея, сына Ивана и Марьи. Они долго переживали, оба переболели, но работа-то не ждёт, в своём хозяйстве выходных и прогулов не бывает. На таком фоне отсутствие, отбор Рыжухи, отнятие половины земли в колхоз (она потом никогда не обрабатывалась и заросла бурьяном), раскулачивание оказались второстепенными и незначительными. Война это настоящее всенародное бедствие. Люди так все сплотились и так самозабвенно работали, что не надо было никого агитировать или заставлять, все всё без этого понимали. Весь народ был как единая семья и делали для победы и возможное и невозможное. Поэтому и победили.
Декабрь 2012 года
ДЯДЬ ЛЯКСАНЬКЯ
В 1973 году мне пришлось поехать в командировку в город Мичуринск, Тамбовской области, в институт садоводства. Дело было в сентябре. Я работал в плодопитомническом совхозе в качестве главного агронома-питомниковода и поездка связана была с обменом опытом выращивания плодовых кустарников.
Из Пушкино, Московской области мы выехали на шестиместном УАЗике 5 человек – главный агроном Московского треста садоводства, два моих инженера механизатора, я и шофёр. В Мичуринске мы встретились с учёными мужами института садоводства, решили все интересующие нас вопросы, заехали попутно в совхоз “8 марта”, довольно сильно устали от пеших переходов по полям института и совхоза. Возник вопрос где бы отдохнуть и выспаться перед обратной дорогой в Москву, всё-таки 400 километров. Я и родители мои родом из села Сеславино, Тамбовской области, и ехать нам почти мимо моей родины. В селе Чурюково в 14 километрах от села Сеславино проживал по рассказам моих родителей родной дядя моего отца Чернышов Александр Антонович. Говорю ребятам – А что нам заехать к этому моему родственничку и у него и переночевать. Все разом согласились. Мы купили в Мичуринске продуктов на ужин, хлеба три буханки, пять бутылок хорошей водки, в гости ведь едем, и поехали в Чурюково.
Надо сказать, я немного волновался – как нас встретит Александр Антонович. Мы с ним не виделись больше десяти лет. Как он себя чувствует, в каком состоянии его дом, хозяйство? Я ведь ни разу у него в деревне не был. Видел его только, когда он приезжал к моим родителям. Оригинальный он мужик. Во время войны потерял один глаз и ходил с повязкой, как пират Сильвер, и говор у него тоже был особенный – полуюмор- полусерьёз, не понять иной раз на что он хочет в своей речи обратить внимание.
Как-то раз приехал он к родителям в Нахабино (34 км по Рижской дороге). С рынка приехал, гусей продавал - сообщил он нам. Харошьи гуси, Хведь, обратился он к моему отцу, своему племяннику, адно прадал а один асталси. Купи у мине Хведь гуся, мы ё сворим и сьядим, а Хведь. Отца моего Фёдором зовут, дядька его звал – Хведя. Хвастал перед родителями, что гусей у него много. Отец ему и скажи – раз много у тебя гусей, так одного-то за много лет до нашей встречи мог бы и так дать.
Ды ты чё Хведь, как эт я без пользы гуся отдам? Не Хведь няхошь покупать, так и гутарь. А то чё удумал за так отдать.Но всё-таки гуся нам так отдал.
Мы посмеялись, пригласили дядьку за стол, выпили по рюмочке наливки. Дядька стал разговорчивым, обсуждал дела в своём чурюковском колхозе и на чём свет ругал колхозное начальство за всякие безобразия и воровство колхозного добра.
Вить чё – притсядатили кажнай гот меняитцуть. Вить вот прияжжай ВО – показывал втянутые внутрь впалые щёки – А уяжжай ВО – и показывал наоборот расширенные руками щёки, чтоб все поняли, как здорово поправляется на дармовых колхозных харчах председатель, приехавший недавно в колхоз тощим. И вить чё в прошлам гаду семьсот гусей прапал и не найдуть, заключил дядька свою речь.
Он вызывал такую жалость за свою какую-то неустроенность, неухоженность. Мы все старались как-то его подбодрить. Говорили, что ведь не все начальники плохие. Он тут же переключался и начал хвалить агронома – эт мужик, давай трактар гарот спахать, с работ атпуская, када нада.
При любом разговоре никогда не жаловался на плохую жизнь и хвалил своих двух сыновей и дочку. Я всех их вывчал (выучил). Алёха аграном, а дочь в Правде живёть, сын у ней мисником работъя. Храшо живуть, Хведь, няхужай тибе. Отец поддерживал его настрой и отвечал ему – Рад за тебя, дядь Сань. Тот расплывался в улыбке. Вот к этому-то дядь Сане мы и ехали с ночевой.
Когда мы подъехали к Чурюково, то село это оказалось довольно обширным по площади поселением и где искать дом дяди Сани мы не знали и начали спрашивать встречных людей – Где тут живёт Александр Антонович Чернышов? Люди с недоумением отвечали нам нет тут такого Александра Антоновича. На конце поселения, куда мы въехали, нам повстречалась довольно опрятно одетая бабулька. Ну, думаем, эта сейчас нам скажет. Но не тут-то было. Нет у нас такова Ляксандр Антонча.
Мне перед своими спутниками даже неудобно стало. Надо же, никто и слухом не слыхивал о каком-то дяде Сане. Я начал говорить бабульке, что он инвалид войны, потерял на войне глаз, с чёрной повязкой на месте потерянного глаза ходит, что у него сын агроном, а второй сын у вас в Чурюкове живёт, что дочка в Москве живёт. Вдруг бабулька оживилась да как закричит – Дэк эт дядь Ляксанькя Панков, Так бы давно и гварили, а то Ляксандр Антонч, Ляксандр Антонч. Вон яжжайтя по той вон ульцы, а там спросьтя.
Воодушевлённые после такого разговора, мы двинули по улице, которую нам показала женщина.
Однако напрасно мы обрадовались. Улица была длинной и делилась на две. Куда ехать, по какой
стороне? Дело в том, что все улицы посредине были прорезаны глубокими тракторными колеями, так что переехать на другую сторону улицы было явно невозможно.
У колодца увидели девушку лет двадцати. Окликнули её: Девушка, где тут у вас, ( хотели
у неё узнать) но она не дала нам задать вопрос и с явной гордостью парировала – Какай я вам
девушка, я уж три год замжам – чем нас развеселила.
Всё-таки мы справились у неё где же живёт дядь Ляксанька Панков? Уже не говорим Чернышов.
Девчонка отвечает – Вон там за водокачкяй. Где это? Ну где рябят в меч играють.
А где это?
Вы чё глупйи?
Ну садитесь к нам, покажите дорогу, мы первый раз у вас.
– О, ды вы черьть увизеть и нипривизетя. Потом посмотрела на нас с жалостью, как нам показалось, и, махнув рукой, показала куда надо ехать и прибавила – Прям яжжайтя. Мы ещё долго удивлялись её неграмотному говору, молодая советская девчонка, а такая неграмотная. Помню, главный агроном треста с удивлением сказал – Да, вот она Россия, всего-то 300 вёрст от Москвы. Прямо как в другую страну попали, добавил кто-то из спутников.
Проехав несколько десятков метров и спросив ещё у одного старичка, мы всё же нашли дом дяди
Сани. Подъехали к небольшой избёнке, отгороженной жердями от улицы. Я вышел из машины и стал звать - Есть тут кто живой? На зов вышла пожилая женщина –Вам каво? Отвечаю – Нам бы Александра Антоновича. Бабулька тонким голоском прокричала – Ляксанькя, тибе завуть. В дверях избёнки показался небольшой мужичок с взъерошенной шевелюрой, которую он поправлял, приглаживая рукой. Подошёл к ограде и спросил –Чавойта?
Да вот, говорю, из Москвы приехали в гости к Вам.
Эт хтойта? Сын, отвечаю, Фёдора Лукъяновича, Вашего племянника. Мужичок встрепенулся и громко спросил – Валь, ты штоль? Я, я, дядь Сань. Дядя Саня заулыбался и начал отодвигать широкие из слег ворота для проезда к дому. Мы вышли из машины. Дядька удивлённо спросил – Чойт вас сток многа? – Да вот по делу – отвечаю, приехали.- Ды какийт у нас тут дяла, ежель по случью.- По случаю, по случаю – говорю, в командировку в Мичуринск приезжали, вот и к Вам решили заехать, проведать Вас. – Ну прохадитя.
- Мы прошли через низкую дверь в сенцы и вошли в избу через вторую, тоже низкую дверь. Изба без перегородок, метров на 25 по площади. Справа от входа располагалась русская печь, занимающая четверть всей избы. У печки была широкая и высокая лавка. На ней располагалась немудрёная посуда, пара чугунов, две сковороды, кринки и у стены, справа от входной двери стоял бачок литров на 20 для питьевой воды. У печки стояли рогач (ухват), чапельник, кочерга. У бачка с питьевой водой на полу стояло большое ведро, а над ним умывальник, рядом с которым висело большое чистое полотенце.
Хозяин предложил нам раздеться. Мы сняли свои куртки и пальто и повесили на гвозди, вбитые
в стену у входной двери. Слева от входной двери стоял некрашеный деревянный самодельный стол, вокруг которого по стенам избы были лавки. К столу были приставлены две самодельные скамейки. Над столом в углу избы под потолком был иконостас из нескольких потемневших икон. Перед ними висела маленькая лампадка. Изба имела два небольших окна с самодельными рамами. Одно из окон имело разбитое стекло, составленное и склеенное замазкой. У окна в противоположном от стола углу стоял старый шкаф-буфет для посуды. Посуда доставалась по особым случаям, как пояснил хозяин. Рядом со шкафом висела подвешенная к потолку керосиновая лампа. – Свет част гасня, пояснил Дядя Саня. Посреди избы висела лампочка без абажура. Вот и вся немудрёная обстановка избы.
Всё навевало какую-то грусть от неизбывной тоски от вида всей этой нищеты и убогости.
Нас пригласили за стол. Мы достали и выложили на стол все наши продукты, хлеб, водку. Увидел Александр Антонович нашу водку, подбежал к столу со словами – Эт вы такуй вотк пить будьтя? Да, отвечаем. Он подскочил к столу, ловко схватил все наши пять бутылок водки, прижал к себе и громко провозгласил – Такуй вотку ток па асобом случью пьють. Не успели мы опомниться от такого напора хозяина, как он вбегает в избу из сеней и ставит на стол трёхлитровую бутыль сизого самогона. Мы переглянулись, перечить хозяину не стали. Видать мы не особый случай и нам хорошую водку пить не положено. Разлили самогон по походным стаканчикам и начали свой ужин.
Ляксанькя! - послышался голос хозяйки. – Чаво делать? Ляксанькя глянул на неё сверкнувшим глазом. – Как чаво? Сал няси и яйцы, загнетку затапливай, яйц жарить. Бабулька засуетилась, принесла откуда-то из сеней шматок сала, пожелтевшего видать от долгого хранения и выложила на стол. К салу никто из нас интереса не проявил и Александр от щедрости видать решил отказаться и сказал больше своей бабке, а не нам – Ничо ня надоть, у них и так всего многа. Так что “яйцы” мы не попробовали. Причём не потому, что он жадный, нет, просто с годами нужды и бережливости он стал практичным и осмотрительным. Действительно, зачем ещё яйца, когда у гостей и так всего много, они вон и сало есть не хотят.
Садись, дядь Сань, за стол – пригласили мы его. Но он поглядел своим одним глазом боком и отказался с нами трапезничать. Вам самим мала, заключил он. Эт вы чо в Мячурински всё покупаль та? Да, отвечаем. И хлеп – спросил он. Да, и хлеб - наш ответ. И скокжа вы хлеб та купили? Три буханки отвечаем. Ды вы чёж так ня умна. Из Мячуринск та мяшок над был привазить, а вы три буханки. И он вышел из избы и было заметно, что с такими неумными “людями” ему не о чем разговаривать.
После перекуса хозяйка поставила нам медный чайник с кипятком и маленький фарфоровый с заваркой с извинением, что чай заварила смородиновыми листьями и мятой. Мы её поблагодарили и с удовольствием выпили этот чай.
Окончив ужин, мы вышли на улицу, покурить и чистым воздухом перед сном подышать. Стал вопрос, а где и как спать-то? Но дядька оказался предусмотрительным. Вышел к нам со словами -
Пошли за соломой. Мы пошли за ним в сарай, набитый соломой и охапками натаскали солому в избу на пол. Получилось отличное ложе для спанья. Другого помещения в избе не было и я подумал – А где же хозяева то будут спать? Оказалось, они всегда спали на печке и зимой и летом. Дядя Саня пояснил – летом прохладна, зимой тяпло и кравать ни нужна, тактось. Мы не раздеваясь попадали на приготовленное соломенное ложе и неплохо спали.
Утром хозяин по-деловому нас разбудил и пригласил чай пить. Потом ради интереса мы стали осматривать ляксанькино хозяйство. У него корова “даёть пошти три вядра” молока, четыре овцы, поросенок, два десятка кур и столько же гусей. Как же ты всю эту скотину кормишь, дядь Сань, спрашиваю. Прыкармить та тут можна, ни лянись, вон сколь полей та не убирають, хади зярно сыбирай, сирна пропадая, калхоз не успевая убирать. Сеють, а убрать силов нихватая. А дош пайдеть камбайны ниидуть, и трыктара буксують. Вот и весь сказ. У нас вить есль дош прашол, то ниначём ни праедишь.
Как же ты гусей своих от чужих отличаешь?
Как, говорит – чарнилам крашу, вон маи с синяй шеяй, а вон красные эт сасетки.
В сенях я обратил вниманье на аккуратно убранные сельхозинструменты - косы, грабли, на отдельном большом крюку висел хороший хомут.
Для чего хомут-то, дядь Сань? Мож лошадь будя.
Дядь Сань – спрашиваю - а почему тебя Панковым кличут?
Отец мой, Антон, царство яму небесное, у Панковых жил, вот и мине празвали.
Интересуюсь его пенсией, ведь участник войны, инвалид. Он махнул рукой – Никаму мы ни нужны.
Так вот и живёт в забытой богом и властями деревеньке забытый всеми престарелый участник Войны Александр Антонович Чернышов, дядь Ляксанькя. Трудности судьбы и жизни приспособили его к окружающим обстоятельствам, сформировали характер, позволяющий ему из любого положения находить для себя пользу, несмотря может на неудобство окружающих его людей. Иначе не выжить. Надежда только на себя. И сколько их, неустроенных дядь Ляксанек проживает в нашей обширной стране. Никому до них нет дела, помощи им ждать у нас неоткуда.
Перед нашим отъездом дядя Саня познакомил меня со своим старшим сыном. – Пётр у мине талковай, сам сабе дом пастроял. Дом этот был недалеко и я пошёл посмотреть как живёт этот толковый дяди Сани сын. Встретила меня миловидная женщина, оказалась жена Петра. Проводила в дом. В доме на глинобитном полу сидели полуголые ребятишки – одному два года другому четыре, третий побольше сидел на лавке и с любопытством смотрел на меня – может даст что-то вошедший дядька. Меня застали врасплох – ничего у меня с собой не было - ни печенки ни конфетки.
Я поздоровался с их отцом – Петром. Он рассказывал как трудно было построить дом. Сначала надо было приготовить саманные кирпичи, дом сложить, покрыть и чтоб дождик не намочил, пока крыши нет.
Жилище, конечно, убогое. До чего же мало надо русскому человеку для счастья. Построил себе
глиняную избушку и доволен, огородик есть, которым он живёт, детишек нарожал и гордится всем этим и счастлив. Не в этом ли кроются все наши неуютности и недовольства жизнью? В нашей нетребовательности к качеству жизни. Мало нам надо, а много простому человеку обстоятельства не дают и помощи ждать не откуда.
Обратную дорогу у нас занимали разговоры о дядь Ляксанькиной жизни, об условиях, в которых
он и все деревенские живут, имея свой собственный язык, свой уклад жизни, сформировав в отдельном селе собственную «диаспору».
P.S. – В 2011 году я работал на заводе ”Искож”, в Мамонтовке (Пушкино, Московской области),
в отделе сбыта продукции и ко мне приезжали клиенты из разных областей. Из Тамбовской области приезжал ко мне клиент, хорошо знающий Чурюково. Как-то разговорились, спрашиваю – Как там Чурюково? Ничего, отвечает от Чурюково не осталось. Было село, целых три посёлка в него входили, три церкви. Сейчас мёртвое село. Все огороды бурьяном заросли. Нет села. И такая щемящая грусть навалилась на меня и было чувство какой-то и личной вины за развал чурюковского села. Поднимется ли оно когда-нибудь?
г. Пушкино, Московской области.
Ноябрь 2012 г.
http://www.proza.ru/avtor/val1929