Михаил Петров. Рассказы
«Несмотря на то, что я родился в Москве,
родиной считаю Новоюрьево.
Наш дом стоял как раз в начале кривого села, на повороте.
От дома открывался вид на речную пойму,
Маревку и бескрайние поля…»
(М. Петров)
Михаил Петров родился в 1946 г. Живёт в Москве.
Публикуемые рассказы связаны с селом Новоюрьево, в которое Михаил приезжал летом в пятидесятые - шестидесятые годы прошлого века.
Полкоровы
-Да ты щё жа, родимец тебя расшиби, да ты куды-жа, Зорька. Да погоди, ты, скотина безрогая.
По деревенской улице вслед за коровьим стадом с громкими причитаниями бежала женщина. На ней был белый пичком платок и черная повседневная панёва.
Корова Зорька, к которой относились эти слова, изредка оглядываясь, мелкой трусцой уходила от погони и, слегка убыстряясь, держала курс на приоткрытые ворота очередного крестьянского двора. Ничего примечательного в этом дворе не было: старый, обмазанный жёлтой глиной дом под соломенной крышей, небольшой, чисто выметенный двор, да катух с такой же соломенной крышей и плетёными стенами. Обычный крестьянский двор шестидесятых годов двадцатого века, обычного села в одной из южных российских областей.
Корова и женщина влетели во двор почти одновременно.
- Катюшка, ты опеть её приманываешь. Запыхавшись, громким голосом заговорила бежавшая за коровой женщина.
-Опеть мимо мово двора, хворья, к тобе проскакала. Ну и чево ей надо: и пойло ей навела, и сору свежего навалила. Нет, опеть к тобе пришла.
- Да ничего я её к собе не приманываю.
С легкой усмешкой отвечала, вышедшая из дому женщина средних лет в чёрном платке, в чёрном ситцевом платье, поверх которого был одет фартук из плотной материи того же чёрного цвета.
Корова, тем временем, шумно тянула пойло из бака, при этом её тощие бока, словно огромные меха, раздувались и опадали в такт глоткам. Вытянув всё до дна и облизав его длинным, шершавым языком, она, не оглядываясь на громкий разговор, быстро вошла в катух, двери которого были предусмотрительно открыты заранее. Проводив корову глазами, прибежавшая женщина, опять заговорила:
- Ну, кто доить будет? Я и ведро не успела взять.
Сегодня был её день, и в этот день молоко принадлежало ей. Корова хозяйками была куплена напополам, и теперь каждой принадлежало полкоровы. Но корова выбрала одну из них, и ни под каким видом, как в этих случаях было принято, не соглашалась чередовать дворы. Денег выкупить вторую половину ни у той, ни у другой не было. А без коровы жить нельзя: в сельпо только «каменные» пряники, хозяйственное мыло, да папиросы со спичками. Так они и мучились уже который год.
Карась
Конец пятидесятых годов прошлого века. На маленькой речке в одном из сёл Тамбовской области копошились дети.
Ловили в основном пескаря, плотву, иногда попадался язь, на крючке оказывались и караси. Карась был какой-то особенный: на солнце его чешуя сверкала и отливала золотом, как у «золотой рыбки».
Были и другие виды рыб, но, как правило, они редко попадались на удочку, были некрупными, а уж руками поймать их было совсем трудно, особенно когда тебе восемь лет, ты боишься раков и глубоких ям под корягами.
Приезжие отпускники тоже частенько бывали здесь. Они гуляли по берегу реки, от которого вверх к избам поднимались довольно большие огороды с тёмно-зелёной ботвой картофеля, клиньями низкорослых метёлок проса, овса и других злачных растений. В низинной части огородов, подходивших к берегу и периодически заливаемых весенним половодьем, хорошо росла капуста.
Сажали в ту пору и коноплю, но никто и понятия не имел о её зловредных свойствах. Её стебли замачивали в этой же речушке, где через неделю или две он превращался в "маченец". Его, предварительно просушив, пропускали через деревянные мялки и, получив длинные тонкие волокна, плели прочные веревки. Из чёрных мелких и блестящих семян, предварительно поджарив, гнали тёмно-коричневое очень вкусное и пахучее конопляное масло. Огороды были единственным источником существования крестьян. За это они должны были почти бесплатно работать в колхозе. У тех, кто отказывался - отрезали огород по самое крыльцо, а уехать нельзя - не давали паспорт.
Деревня раскинулась в степи. Вдоль широкой кривой улицы (или кривого села) с обеих сторон стояли приземистые дома, обмазанные жёлто-коричневой глиной. Около домов росли кусты бузины и сирени, а по границам огородов вытягивались вверх тонкие стволы ветлы или оскоря, как его здесь называли. Дома были по большей части деревянными, а так же из самана или кизяка по местному, были и с земляным полом. Почти все избы крыты соломой. В те времена в домах не было ни электричества или "света", как сейчас неграмотно говорят дикторы телевиденья, ни водопровода, ни телефона. Радиоприёмники на "питании" - нескольких батареях величиной с литровый пакет молока каждая. Удобства - во дворе. Отопление - русская печь, для которой надо за один, два летних дня (на большее время из колхоза не отпускали) накопать торф в степных низах за пять, а то и больше километров от дома и ночью, не бесплатно уговорив шофёра уборочной машины, сделав несколько рейсов, привести на свой двор несколько тонн уже успевшего высохнуть торфа. Бывало, возили и на себе, на ручных тачках с железными колёсами.
И всё это в нескольких сотнях километров от столицы победившего социализма - Москвы, помогавшей огромными деньгами и техникой десяткам стран "социалистической" ориентации и развивавшей свои национальные окраины за счёт деградации центральной России, сотен и тысяч вот таких вот населённых пунктов. Как кичатся своей "независимостью" эти окраины сейчас - мы все знаем. Надо только всем помнить, что их "развитие", их "независимость" произошла в результате упадка русской деревни, упадка областей центральной России, за счёт нещадной эксплуатации крестьян, переживших коллективизацию (а по существу геноцид) и голод. Сегодня некоторые руководители некоторых "независимых" стран СНГ предлагают им для начала ещё и ответить за оккупацию и голодомор в своих странах.
Но вернёмся к нашему рассказу. В сухие жаркие дни при отсутствии асфальта и присутствии грузовых машин на улице от проезжающего транспорта периодически поднимались пыльные облака. Это обстоятельство, а также возможность побыть с природой наедине и приводило народ к реке.
По берегам по границе воды росла осока, хвощ, кусты лозняка, выше сочно-зелёный ковёр степных низкорослых трав, по которому так приятно ходить босиком, что, впрочем, местные жители и делали, причём почти круглый год и не только вдоль реки.
В один из дней какой-то гуляющий отпускник не выдержал: закатал брюки по колено и, сняв туфли и рубашку, спустился к детворе.
- Здорово, мелюзга, предлагаю ловить вместе.
Не дождавшись ответа, он начал азартно обшаривать ближайшие коряги и кустики, росшие прямо в воде. Вскоре на берег полетели пескари, вьюны и другая мелкая рыбёшка. Восхищённо глядя на нового рыбака, ребятня побросала свою ловлю, переключившись на сбор рыбы, пойманной новым членом рыболовной команды.
Шумной ватагой дети уже не один час шли по всем изгибам реки за рыбаком. Вдруг в его руках блеснул и затрепыхался солнечный зайчик. Зацепившись жабрами за пальцы, изгибаясь и широко открывая рот, горел золотом крупный карась. Дети радостно переглядывались. Они, конечно, ловили карасиков, но чтобы таких – нет.
- На, держи крепко.
Сказал приезжий, протягивая трепещущую рыбу мальчику лет семи-восьми, который шёл в ватаге вместе со всеми - в грязной майке, с обожжёнными плечами и облезлым носом на круглом лице.
Ребенок осторожно взял карася двумя ладошками и, слегка сдавив рыбу, прижал её к груди. Убедившись, что карась в надёжных руках, взрослый рыбак в нешуточном азарте устремился к ещё необследованным кустам и корягам.
Оставшись один на один с таким сокровищем, мальчик немного растерялся. Такую рыбу ему ловить не приходилось, да он и понимал, что поймать её не сможет: руки слишком маленькие. Чтобы карась не задохнулся без воды, он периодически засовывал себе в рот его голову с двигающимися губами и жабрами. Как ему казалось - таким способом он продлит карасю жизнь без воды.
Немного пройдя за ватагой, он постепенно, не замечая этого, стал отставать. Он всё любовался карасём, но вдруг почувствовал, что тот стал спокойнее.
- Так и заснуть может.
Подумал про себя малыш.
То, что рыба может уснуть, необыкновенное чувство обладания такой красотой и множество других, не разобранных и противоречивых чувств - всё это вихрем пронеслось у него в голове.
Он хотел и спасти её, и показать домашним, и вернуть приезжему. Но его ноги почему-то повернули к дому и он сам, ещё не понимая произошедшего, повернул за ними и сначала медленно, а потом всё быстрее пошёл, а потом и побежал не разбирая дороги в обратную от рыбаков сторону.
Дядя Иван
Начало шестидесятых годов двадцатого века. Летний день в деревне одной из южных областей России.
На завалинке приземистой избы под соломенной крышей пятиклассник Петя и мужчина в летах ведут неспешную беседу на равных. Мальчик, приехавший недавно из Москвы, зовёт мужчину дядя Иван. По городским меркам дядя Иван выглядит непрезентабельно: среднего роста, жилист, седые, спутанные волосы под замасленной кепкой. Пиджак и брюки такие же замасленные и грязные. В деревне это в порядке вещей: много грязной работы и в колхозе, и в домашнем почти натуральном хозяйстве.
В руке дяди Ивана неизменно дымится толстая самокрутка. Папиросы в сельмаге были, но мужское население деревни то ли жалея на них денег, то ли считая их недостаточно крепкими, предпочитало курить козьи ножки и цигарки из своей махорки, благо росла она в каждом огороде. Дядя Иван по дороге домой любил заходить к соседскому мальчику, а ещё больше он любил говорить с ним о Москве.
Спрашивал:
- Как там люди живуть, бегають? А не бывал ли ты в Сандуновских банях?
В отличие от других деревенских в его вопросах не было скрытого осуждения суеты московской жизни, скорее наоборот - Москва ему нравилась и он был рад, что нашёл достойного и знающего собеседника. Чинную беседу иногда прерывала его жена - уже не молодая, худощавая, выше среднего роста женщина. Она, не входя во двор, останавливалась у колодца и кричала ему оттуда:
- Да ты щё-жа, родимец тебя расшиби. В избе всё на столе стынет, а ты здесь с дитём малым гутаришь.
Кряхтя, дядя Иван нехотя поднимался, стаскивал кепку, запихивал её в правый карман брюк и молча шёл вслед за своей супругой.
Разговоры были разными, но, в основном, крутились вокруг Москвы и особенностей городской московской жизни. Дядя Иван обнаруживал неплохое знание географии столичного города и часто ставил в тупик своего молодого собеседника вопросами на эту тему. Но однажды разговор вышел на войну с Германией - в то время о ней было много разговоров. Мальчик спросил:
- Дядя Иван, а ты воевал?
Не дождавшись ответа от неожиданно задумавшегося собеседника, он продолжал:
- А мой отец воевал, он был и в пехоте, и разведчиком, и это, как её, корректировщиком. Его чуть немецкий снайпер на ёлке не убил. Пуля ухо обожгла.
Было видно, что эта тема волновала его, она наполняла его гордостью за своего отца. Отец при этом наделялся всеми положительными мужскими достоинствами и был недосягаемым примером для подражания. Он уже приготовился слушать воспоминания о военном, и, несомненно, героическом прошлом своего соседа. Он был уверен, что рассказы о войне такого бывалого человека, как Дядя Иван, будут такими же интересными, как и рассказы его отца.
Тем временем Дядя Иван, затянувшись в очередной раз ядрёным самосадом, вышел из задумчивости, взъерошил седые волосы и, повернувшись к мальчику, уже готов был ответить на его вопрос, однако, задержался, полез было за новой порцией махорки, но вытащил руку из кармана и, обречённо махнув ею, начал говорить.
- Не, Петя, я не воевал. Во время, значить, войны я служил в Москве в особых частях НКВД. Жили мы, значить, в тёплых казармах. Кормёжка была неплохая, одёжа была справная, но гражданская. Форму одевали только на построения.
- А что вы там делали? недоуменно посмотрел на Дядю Ивана подросток.
- Да в то время, значить, вокруг Москвы по окружной железной дороге ходили пассажирские вагоны, развозили людей на работу, кого куда. Ну а к каждому вагону, значить, были приставлены по два секретных сотрудника.
Вот я, значить, всю войну и проездил со своим напарником в одном из таких вагонов. У нас, значить, было всё по плану - в день два человека сдать с рук на руки тоже нашим сотрудникам, которые были прикрепленные к железнодорожным станциям.
- Как это? Для чего? Недоуменно округлил глаза мальчик.
- Как это для чего. Что б, значить, лишнего не болтали: про Сталина там, про советскую власть, про других руководителей Партии и Правительства. Да я по-божески - план не перевыполнял, не выслуживался.
От услышанного Петя вдруг почувствовал непонятный дискомфорт и осознание того, что он не знает чего-то важного в этой жизни. Такой простой и гармоничный мир детства куда то пропал..
Он не до конца понял и то, что услышал от Дяди Ивана, более того, он был уверен, что люди, задержанные при его помощи, будут непременно отпущены, ведь наверняка разберутся, что это недоразумение, что они нужны на предприятиях, кующих победу для фронта... Однако вопросы ему почему-то задавать расхотелось.
А Дядя Иван встал, взял с завалинки кепку, хотел было по привычке засунуть её в карман, но нахлобучил на голову и, как-то неестественно дёрнув подбородком, ссутулившись, молча пошёл к своему дому.
Котята
- Петя, Петя, поди-ка сюда – мальчика звала дородная, уверенная в себе женщина средних лет в тёмно-синем, в мелкий цветочек ситцевом платье. Звали её Елена Дмитриевна. Она преподавала в начальных классах местной школы и жила рядом с Петиным домом, снимая квартиру у соседей. У них давно установились дружеские отношения, периодически подкрепляемые пенками от смородинового варенья, которое Елена Дмитриевна довольно часто варила на керосинке, во дворе своего дома. Сейчас она стояла рядом с колодцем, приложив ладонь правой руки козырьком поверх глаз, в опущенной левой руке она держала холщевый мешочек, в котором обычно хранят разную крупу.
Петя – мальчик лет десяти, гостивший у своей тёти - сидел на лавочке около дома и старательно выстругивал какую-то палочку. Отложив свои дела, он подошёл, поздоровался.
- Петя, у меня к тебе просьба. Она протянула ему мешок.
- Возьми, пожалуйста, здесь котята, их только что родила моя кошка и закопай их. У вас там в канаве есть зола, так ты их туда и закопай. Только лопату не забудь, а мешочек вернёшь.
Петя машинально взял мешок, на его дне что- то тихо шевелилось.
Для деревни такие дела были в порядке вещей, но для городского мальчика это было большой и очень неприятной задачей. Он хотел было отказаться, но Елена Дмитриевна уже ушла и он с нарастающим страхом стал осознавать, ЧТО ему сейчас придётся сделать. Он заглянул в мешок – на самом дне, медленно перебирая лапками, копошились три котёнка. Они беззвучно раскрывали розовые рты с маленькими язычками, глаза их были закрыты, а маленькие ушки плотно прижаты к головкам.
Петя вспомнил, как он ласкал и гладил почти таких же котят, когда он вместе с сестрой после приезда из Москвы, с порога бежали к лукошку с котятами, которое предусмотрительной хозяйкой дома, их тётей были подняты на кровать. Эти первые минуты пребывания в деревне, в новой радостной обстановке были всегда связаны с этими умилительными милыми существами. И вот сейчас, перед ним были почти такие же. Несмотря на жаркий летний день, неприятный холодок пробежал по его спине. В голове вихрем закрутились разные мысли: и жалость к котятам, и спасительное – они такие маленькие, что, наверно, ничего не понимают и не чувствуют, а потом: меня просила это сделать Елена Дмитриевна – школьная учительница – значит это уж не такое плохое дело.
Между тем, мальчик не заметил, как в его руках очутилась лопата с острым блестящим лезвием, а сам он уже почти подошёл к куче золы, оставшейся от сгоревшего торфа и соломы, годами приносимый туда из русской печи. В мягкой, сыпучей золе ямка была вырыта быстро, вытряхнув в нее котят и, не глядя, сбросив на них горку золы, которая образовалась от выкопанной ямы, он, подхватив лопату, быстро пошёл назад к дому. По дороге его трясло. В голове рисовалась картина: в белой, мучнистой как пудра золе задыхаются слепые котята. Он остановился, резко развернулся и бегом бросился назад. Мальчик быстро разбросал только что насыпанный холмик. Белые от золы котята были всё ещё живы и по-прежнему открывали беззвучные рты.
- Надо прекратить их мученья.
Толчком горячей крови пронеслось у него в голове, и он импульсивно, не глядя, опустил лезвие лопаты на тонкие шеи лежащих рядком котят. В горячке, трясущимися руками мальчик опять всё забросал золой. Как дошёл до дома, где потерял лопату и мешочек, он уже не помнил.
Утро в деревне
Утро начиналось как обычно. Середина лета, жарко днём и тепло ночью, только под утро становилось слегка прохладнее. В четыре утра доили коров и выгоняли в стадо, которое медленно, покачивая не выспавшимися рогатыми головами, проплывало мимо. Стадо замыкал пастух с самодельным рожком, издававшим короткие, пронзительные звуки. Пыль, поднятая сотнями копыт, оседала быстро. Деревня затихала, досматривая прерванные сны.
Но в этот раз привычная тишина не наступила. Какое-то неуловимое, нервное движение чувствовалось в домах и дворах: доносились разнообразные и непривычные для этого времени звуки: редкие удары молотков, хлопанье дверей, скрипы, скрежет и лязги чего-то железного. В воздухе появился неуловимый запах дыма. Позже показались люди и, если раньше они ходили не торопясь, чинно, здороваясь друг с другом и останавливаясь для обмена новостями, то в это утро народ бегал трусцой и мелкими перебежками.
Новый день постепенно вступал в свои права. Утренняя свежесть уносилась теплым легким ветерком, а солнце пригревало все сильнее.
Тишина еще оставалась в воздухе, как вдруг необыкновенно резкий и громкий звук молнией пронзил её. Этим звуком был предсмертный визг поросёнка. В этом визге слилось: и желание жить, и ужас неминуемой смерти, и физическое страдание плоти. Что-то первобытное было в нём, оно доходило до самых глубин сознания и в ответ внутри всё начинало дрожать, нестерпимо хотелось зажать уши, убежать и спрятаться. Кто хоть раз слышал, как режут свиней неумелые бойцы, поймёт меня.
А умелые бойцы в этот день были нарасхват и, естественно, их на всю деревню не хватало. И колхозникам пришлось обходиться своими неквалифицированными силами. В этот день совместная комиссия сельсовета, партийных и финансовых органов должна была проверить наличие свиней на крестьянском подворье и, если они были, то обложить их владельцев неподъёмным налогом. Комиссия выполняла распоряжение тогдашнего Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущёва, которое фактически запрещало иметь крестьянам эту живность. Колхозников мясом, по его мнению, должно обеспечивать общественное хозяйство, т.е. колхозы, у которого этого мяса после сдачи обязательных и непомерных поставок государству отродясь не бывало, как не бывало и зерна по этой же причине для раздачи на трудодни, но об этом кремлёвский мечтатель или не знал или знать не хотел.
Крестьяне до последней минуты надеялись, что отменят это распоряжение, обрекающее их на голод при фактически бесплатном труде в колхозах. К тому же резать приходилось не нагулявшую товарный вес скотину, да ещё жарким летом, а это почти стопроцентная вероятность порчи мяса. Но распоряжение не только не отменили, а угодливо бросились исполнять, как ранее исполняли распоряжение о посеве кукурузы за Полярным кругом.
В результате в то утро неописуемый поросячий вой катился по деревне впереди комиссии. С нарастающими децибелами он неумолимо приближался и к нашему дому. Было понятно, что сговорённый накануне опытный деревенский боец к нам не успевал. А оставить живого поросенка Васю, который едва ли весил 30 килограмм, – значит обречь себя на неподъёмные налоги, а денег в натуральных крестьянских хозяйствах того времени не было.
Как его пришлось резать сувенирным финским ножом, неумелыми руками единственных мужчин в доме - московских гостей - молодого рабочего и школьника, и что мы услышали и пережили при этом - надо рассказывать отдельно. Скажу одно: свинину я не ел после этого очень долго, но это-то было как раз очень легко: из магазинов на обширной территории СССР от Балтики до Тихого океана она почему-то исчезла.
2005 - 2006 годы