А.И. Новиков. Записки земского начальника, Санкт-Петербург, 1899
страницы:
1 - 20, 21 - 40, 41 - 60, 61 - 80, 81 - 100, 101 - 120, 121 - 140, 141 - 160, 161 - 180, 181 - 200, 201 - 220, 221 - 240
41
роших старшин, то, конечно, эти попойки могут временно перевестись то там, то сям, но как он уйдет, так и порядки начнутся те же; как ни штрафуй, зла не выведешь; надо перевоспитать народ, тогда только, может быть, и пьянство переведется.
Да и неудивительно. Ни одно дворянское или земское собрание не проходит без различных обедов; только мы пьем на свои деньги, и пить умеем; у мужика же денег своих нет и он пропивает мирские, которые тоже считает за свои, да к тому же меры не знает. Вот и вся разница.
Как ни обширны полномочия схода, но, как я уже раньше говорил, зависимость каждого домохозяина от начальства так велика, что сход в действительности бывает часто слепым орудием в руках этого начальства. В особенности это заметно было в голодные годы: в некоторых участках о земских ссудах хлопотали чуть ли не с августа, в других, где mot d ' ordre был другой, не просили ссуды вовсе. Это давление на сход в особенности не желательно, когда приговор касается личных интересов, положим, старшины. Весь сход знает, что такой-то подрядчик просит дорого и сделает хуже, чем другой, но под влиянием старшины, стоящего за первого, передает подряд, иногда в несколько тысяч, именно ему. Старшина знает, кого подговорить, кого чем убедить, и все мироеды за него, а остальные молчат и терпят: что против старшины сделаешь?
Против этого зла существуют опять только два средства, о которых я уже говорил: подъем образования в массе и уменьшение произвола начальника над каждой отдельной личностью. Как действует поднятие образования, мы можем убедиться, сравнив Московскую губернию с другой. Влияние начальства на сход московский далеко не так безгранично, как у нас. Часто слышим, что московский крестьянин испорчен, что с ним сладу нет. Не потому ли часто мы жалуемся, что с ним сладу нет, что не так легко его повести куда хочешь, как тамбовского, и что он энергичнее отстаивает свои
42
интересы? Легче, а кому хочется, — и выгоднее вести стадо баранов, чем людей.
XV. Выборы на сельских сходах
Особого внимания из числа решаемых сходами дел заслуживают выборы должностных лиц. Как нас волнуют вопросы о выборе предводителя, председателя управы (известно, что земские собрания особенно многолюдны, когда бывают выборы), так и крестьяне задолго до времени выборов назначают кандидатов в старосты, судьи и проч.
Из многочисленного сельского начальства две должности считаются приятными: старосты и судьи; о старосте я говорил в особой статье; как ни ничтожно его жалованье в большинстве случаев, а все приятно быть начальником, да есть возможность всегда выпить на чужой счет. Судьи же получают жалованье не по назначению схода, а по определению съезда, всегда, конечно, по представлению земского начальника. Дела судье не так уж много, и то по праздникам, жалованье порядочное — в судьи идут охотно. Но все-таки эти места не так заманчивы, чтобы угощения водкой желающих попасть на эти места начинались задолго до выборов, как при выборах старшин. Обыкновенно желающие обещаются после выборов поставить старикам ведра два, три, а то и пять, глядя по сходу. Другой фактор, влияющий на выборы, это — давление старшины, а то и самого земского начальника, — давление иногда полезное для дела, иногда вредное. При введении закона о земских начальниках, как и всяком нововведении, был некоторый подъем духа, как у вновь назначенных начальников, так и у мужиков, которые были сбиты с толку всевозможными слухами о новом законе. Поэтому первые выборы дали везде заметное улучшение старост, а в особенности судей. Волостной суд, после прежнего безобразия, превратился действительно в порядочное присутственное место.
43
Охладел пыл и начальства, и крестьян и, увы! во многих местах пошло по старому: пьянство, подкупы и лицеприятия!
Выборы — один из лучших случаев неоднократно попьянствовать на сходе. Если немного поднесут избранные, то сколько можно содрать с нежелающих! Мне известны деревни в разных губерниях, где все живущие на стороне крестьяне, более или менее состоятельные, положительно платят дань, чтобы не быть выбранными в сотские, вахтеры
и проч.
Этому способствует еще многочисленность разных низших должностей: смотрителей хлебозапасных магазинов, сборщиков, десятских, пожарных старост и всевозможных караульных, законно и незаконно избираемых. Побуждений для выборов того или другого в эти должности очень много.
Бывают соображения справедливые и симпатичные; так, знаю места, где на все эти нежелательные должности избирают молодых людей, неимеющих льготы и почему-либо,— например, по размеру груди, — не попавших в военную службу; в других в сотские или караульные выбирают одного из трех или четырех работников.
А то выбирают в эти должности в виде наказания: судился ли с обществом, донес ли правильно или неправильно и тем подвел под штраф, пожар ли начался с его дома — все это причины для выборов.
Зато и выборные себя чем-либо да утешают: вахтер пользуется из магазина, школьный попечитель—из школьных дров, лесной караульный за деньги дает порубить лес, полевой возьмет за загнанную скотину по двугривенному и скроет потраву.
Сколько я ни убеждал мужиков сделать эти должности платными и избирать или, скорее, нанимать лучших людей, по возможности совмещая должности,— но добивался этого редко и только на время. Усилится мирской платеж на 20 копеек в год, это они чувствуют, а пропадет десятина леса или
44
30 четвертей хлеба из магазина — это не беда. Такой недостаток простого расчета меня всегда удивлял. А впрочем, может быть, они и правы; может быть, они чувствуют, что и при хорошем жалованье красть все-таки будут; может быть, без кражи им и не обойтись: ведь знают же и караульные, и прочие, кому и как угодить надо в миру, чтобы в холодной
не бывать.
Когда я перечитываю свои наброски, я чувствую, что сказал правду, но вместе с тем сознаю, что картина выходит безотрадная, хотя в душе она мне представляется иною. Дело в том, что выход из всего этого для меня ясен и верую, что и мы в эту дверь толкнемся. Боюсь надоесть читателю, кончая чуть не всякое письмо моим вечным ceterum censeo : школой поднимите уровень крестьян; возвысив образовательный ценз, поднимите уровень начальников; уменьшите произвол начальства над отдельными лицами, усильте контроль над земским начальником, не оставляйте его вершителем всех крестьянских дел, убедитесь, что гласностью, следствиями и опросами населения его авторитет возвысится, а не умалится, так как он явится представителем закона, а не властью, действующею по произволу, — и картина изменится. Народ наш мудр и благочестив: дайте же его мудрости проявиться, его благочестию — перейти в жизнь.
X VI . Административная ссылка но приговору схода
Опытный и мудрый член нашего съезда говорил мне, что ссылка в Сибирь по приговору схода есть прекрасное средство для крестьянских обществ избавляться от вредных членов. Священник одной пересыльной тюрьмы говорил, что этого рода арестанты худший элемент в тюрьме, худший даже, чем ссылаемые за крупные преступления судом.
Поступив в земские начальники, я решился очистить уча-
45
сток от дрянных элементов и внушить остальным полезный страх. В одной из волостей есть деревушка Развалы, славившаяся конокрадством: я собираю сход сельский и волостной (так как маленький сход ссылает только с утверждения приговора волостным сходом), уговариваю и тот и другой сослать Мандрова, Лактюшкина и Вадюнина, известных конокрадов, раз уже отбывших наказание. Сходы соглашаются, и в тот же день я ввергаю их в тюрьму. Все было сделано законно. Лактюшкин умер в тюрьме от тифа, Мандров и Вадюнин и поднесь в Сибири.
Таким же путем я уговорил сход громадного села сослать четырех негодяев — и их сослали. Про судьбу этих четырех и их семей я ничего не знаю, зато много мучений причинили мне развальские конокрады.
Сослав этих семь человек, я торжествовал и гордился, что у меня негодяям не место. Обращаю внимание на слово «у меня». «Я» — говорит старшина про свою волость. «Я освещаю город так-то и так-то» — говорит городской голова. «У меня» значит «в губернии, где я служу» — в устах губернатора. Всякий этим «я» хочет показать, что он все может.
Через несколько дней после схода развальского являются ко мне три старухи-вдовы, матери сосланных, просят долго, на коленях, вернуть их детей. Я объясняю, за что они сосланы, и, довольный собой, ухожу. Шесть лет они ходили ко мне сперва все три, потом умерла Лактюшкина, потом Мандрова, год тому назад успокоилась и Вадюнина; ходили, просили о сыновьях, не понимая, что я, сославший их, не могу их вернуть. Писали мы просьбы и общественный приговор об их помиловании — конечно, ничего не вышло; ходили ко мне старухи и рассказывали, как они разоряются, как им есть нечего. Пока жив, буду помнить их, спрашивающих, что я сделал с их кормильцами. Нет, Боже нас сохрани от усердствования, от вечного проявления нашего «я», дадим действовать закону, а ссылать негодяев суду — и совесть наша будет спокойнее.
46
Поговорите со ссыльными, да и с мужиками ссылавшими, и вы услышите: такого-то сослал Иван Кондратьич, такого-то Петр Ефимыч — все старшины, а иногда и высшие начальники; тут картина бывает еще хуже: старшина ссылает, т.е. составляет общественный приговор; часто за то, что мужик его не уважил, за то, что мужик жаловался. Ведь описать, очернить в приговоре всегда можно; приговор проверяет член крестьянского присутствия или земский начальник, уже заранее приготовленный к тому старшиной; старшина присутствует на сходе при проверке, и сход, по слабости своей, побуждаемый старшиной и его клеветами, повторяет все изложенное в приговоре. Мужик идет в Сибирь, сам не зная за что.
Чаще, конечно, ссылают действительно негодяев, чем и объясняются вышеприведенные мнения члена нашего съезда и священника; но что и невинно сосланных много, убедиться легко, поговорив с мужиками по душам.
Через три года после ссылки развальских конокрадов в одном селе стали мужики сами просить о том, нельзя ли сослать некоего вора, уже три раза судившегося за кражи волостным судом и способного, по их словам, на поджоги и другие преступления. Я счел долгом на сходе предложить им сослать его; многие соглашались, но большинство не пожелало; я давления не производил, он остался, и поднесь никого не убил, никого не поджег.
Наконец, год тому назад в одном селе было два — три пожара. Молва народная приписывала их поджогам трех молодых пьяниц, не гнушавшихся и угрозами выманивать водку. Приезжал ко мне местный помещик, человек, заслуживающий полного доверия, и старшина, человек трезвый и честный. Картина, ими описанная, была ужасная: такие-то и такие-то должны скоро гореть; мужики ночей не спят, завели особые караулы — все село в осадном положении от трех негодяев.
Я уже тогда собирался подавать в отставку, на сходе не
47
был, негодяи дома, мужики успокоились, а пожаров нет. Сошли мы их тогда, — а сослать было можно, судя по настроению крестьян, — и нас бы благодарили, как спасителей села и судей праведных, но строгих — плакались бы только на нас их жены, матери и дети. Нет, слава Богу, что не сослали! Не всегда глас народа — глас Божий!
Сколько я теперь ни думаю, не могу понять, зачем нужна административная ссылка и высылка во всех ее формах. Неужели нельзя усилить законов о рецидивистах, ввести условное осуждение, но все-таки вести дело через суд. Неужели не лежат на совести администраторов все сделанные ошибки? А сколько их сделано!
Нелегко было мне писать про развальских конокрадов, но цель моя будет достигнута, если три земских начальника на Руси, а может быть и один, прочитав эти строки, удержатся, если намерены ссылкой карать негодяев и избавить от них свой участок. Может быть, невинные не пойдут в Сибирь и не будут на этих начальников всю жизнь плакаться три несчастных старухи. Право, легче будет им на совести.
XVII. Семейные разделы на сельском сходе
В одном из предыдущих писем я выяснил, что семейные разделы, являющиеся одной из главных причин разорения крестьян, вместе с тем суть зло неизбежное и что никакие административные меры этого зла не уменьшат. В другом письме я заметил, что сходы по разным причинам не в состоянии этих дел решать, как следует.
Теперь остановлюсь подробнее на том, как разрешается на практике вопрос о разделах, и что, по-моему, следовало бы сделать, чтобы его регулировать.
Раздел семьи есть внутренний акт этой семьи; поэтому,
48
когда к старшине или земскому приходят отец с сыном или два брата за разрешением делиться, знайте, что они уже разделились, т.е. помолились Богу и хлеб едят врозь. Ни уговорами, ни административными карами вы их более не соедините в одну семью.
Начальство таковых посылает на сход. Кроме маленьких деревушек, где эти вопросы решаются слишком пристрастно, обыкновенно сход соглашается Ивана с Петром разделить, а в приговоре потом пишутся условия раздела с описями имущества делящихся сторон, а между тем ни условий, ни описей на сходе даже не читают. Это является источником больших злоупотреблений: каждый старается подкупить старосту, старшину, чтобы больше получить. Суду эти дела не подсудны, так как по закону они решаются сходом, на практике же — старшиной.
Сходу это предоставляется потому, что он якобы должен указать усадьбу и иметь суждение об обеспечении платежа недоимки. На практике об усадьбах сход часто и не говорит; делящиеся сами уже подыскали усадьбу либо покупкой, либо выменяли ее на полевую землю у домохозяина, коего нива подходит к порядку. Это в особенности практикуется в больших селах.
О податях сход тоже не говорит, так как знает, что если насильно держать семью вместе, то уплата недоимки не облегчится, а затруднится, — как недоимку поделить, тоже дело старшины. Такова практика. Закон, давая сходу полномочия, которых он часто физически не может исполнить, тем самым фактически передает дело в руки сельского и волостного начальства, решающего дело по произволу.
Мне кажется, что можно бы обставить вопрос о разделах так, что и интересы общества были бы боле сохранены, и интересы делящихся.
Сход, не компетентный в разборе дел между частными лицами, Иваном, Петром и т. д., может всегда на известный срок, например, на время от передела до передела или
49
впредь до его же усмотрения издать правила, обязательные для всех делящихся. Закон может предоставить сходу выработать и приговором утвердить правила наделения вновь делящихся усадьбами и правила собирания недоимок и податей после раздела.
Например, сход может определить, что при новых разделах усадьбы отводятся в таком-то месте, что усадьбы вымениваются на полевой надел. При переделах издание этих правил для схода должно быть обязательно. Если же переделов нет и землей владеют по старым душам, то правила должны быть изложены в особых приговорах.
Также и о недоимках могут быть изданы правила сходом; например, что если кто хочет разделиться, то впредь подати должны платить каждый по числу душ, а недоимки — или по числу душ, или пропорционально суммам имуществ после дележа, или по круговой друг за друга поруке.
При соблюдении этих двух условий, интересы общества будут соблюдены, и притом для всех равномерно. Будет обязательное постановление для всех, а не различные для разных отдельных лиц.
Тогда всякий отдельный случай может быть оформлен в волостном правлении записью сделки в особой книге; если же раздела в полном согласии не произойдет, то дальнейшее производство дела должно происходить в волостном суде, как простое гражданское дело. Постановление схода в виде приговора должно бы в таком случае быть для суда обязательно. Размеры моих записок не позволяют подробно излагать все неудобства теперешнего положения. Трудность положения так называемых самовольно отделившихся была бы уменьшена, так как каждый такой случай мог быть разрешен судом. Положение отдельных лиц было бы обеспеченнее, сход не был бы принужден разбирать дела, которых он разбирать не в состоянии, уменьшился бы произвол старшины, безапелляционно решались бы дела о разделах не административной властью земского начальника, а судебным присутствием съезда.
50
XVIII. Крестьянские опеки
Когда умирает крестьянин, оставляя малолетних детей, то по закону должен быть избираем опекун. Исполняется этот закон тогда, когда в семье умершего не остается других взрослых мужчин. Если же у сироты остаются неотделенный дядя, дед или брат, то таковые, не будучи избираемы в опекуны, являются опекунами сами по себе: имущество общее, они им распоряжаются; ни описей, ни разрешений губернского присутствия на продажу его не требуется.
Если семья зажиточная, то родственники сироты продолжают увеличивать общее благосостояние, поспешив, конечно, как возможно использовать сироту, отдавши его в пастухи или работники. Если же семья бедная, родственники пьяные, то и имущество их быстро проматывается, и в жизнь сирота вступает буквально в одной рубашке.
Вздумает мать жаловаться, то ей же хуже: делиться не дадут, так как сход не уверен, что она сумеет с малолетними детьми оправдать подати. Поэтому волей-неволей ей придется жить со своими разорителями и за свою жалобу страдать как непосредственно, так и в детях.
В этих случаях выбирает сход опекуна, причем в таковые попадает не мать, а опять тот же дядя, пьяница. Какое дело сходу до того, как живут сироты: он заботится только об одном, чтобы подати не запускались, и потому опекуном является именно тот домохозяин, от действий которого и происходит разорение сирот.
Если в семействе мужиков больше нет и остается вдова с сиротами — опекун избирается всегда, причем таковым опять-таки является не мать (мать запустит недоимку), а отделенный дядя или двоюродный брат. В лучшем случае
51
он сиротским имуществом не занимается, а если что и сделает для сирот, спашет десятину земли, поправит забор, то за все это положит втридорога. Если же опекун недобросовестен, то он разорит опекаемых так, что к совершеннолетию их ничего не останется.
Такое положение сирот является оттого, что сходу в этом случае опять поручено дело, которого он вести не в силах,— дело личное. Говоря о разделах, я уже доказал, что личные дела должны быть вовсе изъяты из ведения схода.
Действительно, при выборе опекуна сход руководствуется не столько пользой опекаемых, сколько опасением запустить недоимку. Еще хуже исполняет свои обязанности сход при учете опекуна. Учет опекуна требует усидчивой работы нескольких часов, а тут это дело поручается собранию иногда тысячи лиц, безграмотных и собравшихся под открытым небом. Очевидно, результатом такого учета явится приговор, что все обстоит благополучно.
Несколько лет тому назад у нас ходили слухи, что предстоит преобразование крестьянской опеки. К сожалению, это так слухом и осталось.
По-моему, в каждой волости должны действовать особые крестьянские опеки с привлечением к этому делу, кроме особенно выбранных на сей предмет крестьян, и священников, учителей и т. д. Эти опеки должны не только избирать опекунов, но и учитывать их, проверять имущество, оставшееся после отца; в случаях же сомнительных передавать дела в суд, как в гражданском, так и в уголовном порядке. Очевидно, нельзя лишать права передавать эти дела непосредственно в суд как самих опекаемых по достижении ими 17-летнего возраста, так и ближайших их родственников: мать, сестру.
Таким образом, можно надеться, что отчет опекуна, имея пройти три инстанции: опеку, суд и съезд, не будет так легко утверждаться, как теперь.
Тогда, очевидно, опекуншей большею частью являлась бы
52
природная опекунша — мать. В настоящее же время я знаю места, где убеждены, что женщина, хотя бы и мать, опекуншей быть не может.
Вообще, закон об опекаемых, мне кажется, очень плохо разработан. Возьмем хоть продажу сиротского имущества, которая должна производиться не иначе, как с разрешения губернского присутствия. Помню, что вскоре после моего поступления в земские начальники мне чуть ли не год пришлось держать на своем дворе и кормить двух сиротских лошадей, пока позволено было их продать. И действительно, если бы по всем продажам сиротского имущества составлялись приговоры, и если бы все эти приговоры поступали на рассмотрение губернского присутствия, то штаты присутствия пришлось бы утроить. Поэтому большинство сиротских имуществ продается не только без разрешения губернского присутствия, но и без приговоров. Всю же эту процедуру проделывают тогда только, когда опасаются жалоб, тяжб и т. п.
Происходит это от убеждения нашего законодательства, что зла будет меньше при большей централизации и увеличении количества исписанной бумаги. Так и тут: думают, что сиротское имущество будет целее, если его нельзя будет продать на 10 рублей без разрешения губернатора и всех высших губернских чинов.
На деле же выходит обратное; бумаги исписывается масса, губернатор сидит над ненужными делами, а имущество расхищается на законном основании.
Лучше было бы, если бы права опекуна были больше, но он бы знал, что учет будет производиться часто и строго, по строго составленным описям, и что ответственность его
будет не фиктивной, а действительной при малейшем злоупотреблении с его стороны.
53
XIX. Призрение неспособных к труду
Кроме вопросов о разделах и опеках, есть еще разряд дел, где на сходе приходится заниматься личными делами: это дела о призрении стариков, неизлечимо больных, сирот.
Вопрос о сиротах кончается выбором и учетом опекунов, производимых так, как я говорил в предыдущем письме: очевидно, что сироты тем самым лишены даже того воспитания, которое доступно кое-где крестьянским детям: в школу ходить сироте нельзя, так как с десятилетнего возраста девочка из хлеба отдается в няньки, мальчик — в подпаски или работники, а то посылаются на побор. Да и в чем им ходить в школу? Ни шубенки, ни обуви нет: сирота растет нередко даже без возможности в праздник сходить в церковь — где уж тут думать о школе?
Между тем, как им хочется в школу! Чувствуя свою беспомощность, они стремятся в неё, просят, чтобы их приняли, и наталкиваются на неумолимую действительность: без пищи, без одежды принять не можем. Я восемь лет заведываю школой с общежитием и вижу это стремление. И как тяжело им отказывать, за недостатком средств! Жизненна, глубоко драматична картина Бельского, изображающая нищенку, смотрящего в открытую дверь школы, где учатся дети.
Есть и у нас второклассные школы с общежитиями, но и школ этих мало, а стипендий — увы! нет почти вовсе — для сирот они закрыты.
За недостатком времени, я не мог, несмотря на все свое желанье, посетить Жеденовские приюты, а как симпатична, как гуманна его мысль! К сожалению, он сделал ошибку: он хотел сделать то, что лежит на обязанности государства — и его мечта не осуществилась.
54
Трудно мне говорить о том, как надо это сделать; к разработке такого сложного всероссийского дела, как призрение сирот, должны бы быть привлечены различные ведомства и земства. Школы-приюты должны бы быть устроены при волости или на несколько волостей, так как устройство общежитий в каждом приходе не удовлетворит требованиям воспитания: не будет надзора, за недостатком средств. Средства на содержание этих школ-приютов должны бы дать лучше, чем теперь поставленные опеки, обязанные на то законом крестьянские общества, земства, частные благотворительные общества, государство. Страшно сказать, что для сирот крестьянских мы ничего не делаем, но это так!
Гораздо труднее дело призрения стариков и старух. Я знаю примеры устройства богаделен при церквах, при волостных правлениях. Богадельни эти пустуют; почему, не знаю; может быть потому, что уж очень плохо с ними там обращаются; может быть, потому, что вообще старики и старухи предпочитают жить в нищете и побираться, чем подчиняться какой бы то ни было дисциплине, а мы только умеем ругать сварливых старух, забывая, что ведь и мы под старость будем сварливы. В сельскую богадельню я, по правде сказать, не верю. Думаю, что лучше, что могло бы быть устроено, это — наблюдение, чтобы крестьянские общества выдавали пособия безродным старикам. Это кое-где и делается, преимущественно у государственных крестьян, но пособия эти слишком уж незначительны. Так, чаще всего им дают по душе земли. Землю эту они сами, очевидно, обрабатывать не могут и вынуждены ее сдавать по 5—10 рублей в год: за эту душу их и кормят, и содержат, но так кормят, что они все-таки идут под окнами просить Христа ради.
Само собою разумеется, что я говорю о безродных стариках, не имеющих взрослых детей. Бывает, как я уже говорил, что при детях еще хуже старикам приходится, но тут не место благотворительности. Пришлось бы скоро всем старикам давать пособия. Нет, этих стариков положение
55
улучшится только с подъемом нравственности, при помощи воспитания и образования в доброй школе.
В деревню Михайловку, Спасской волости, привезли раз неизлечимо больного; он в молодости ушел куда-то; теперь его привезли, никто его не помнил почти. Привезли его по этапу и сдали старосте. Болезнь не позволяла ему двигаться, он издавал зловоние. И начали его до самой смерти перебрасывать чуть не поденно из избы в избу. Да и куда его девать? В больницу не берут, как больного хронического; приюта для неизлечимых нет. Если только подумать, что за этот год перестрадал этот человек, какое обращение видел, какой голод переносил, и все это будучи недвижим — то поневоле придешь к заключению, что мы, т.е. общество, перед ним виноваты.
Другой пример: в прошлый голод в деревне Черемушке, Никольской волости, оказалась женщина, брошенная мужем, ослепшая, с двумя малолетними, неспособными побираться детьми, лежащая раздетою на кучке навоза. Я не преувеличиваю. Неужели мы не виноваты?
А закон ведь гласит категорично: крестьянское общество обязано заботиться о таких-то и таких-то несчастных. Мы свое дело сделали — закон написали, позаботились о несчастных, а посмотрите этих несчастных на месте, посмотрите, где этот закон исполняется, и увидите, что мы ровно ничего не сделали и делать, кажется, не собираемся.
XX. Переделы
Редкий вопрос так волнует крестьянское общество, как передел земли по наличным душам. Говорю про первый передел после владения по ревизским душам. Последующие переделы происходят гораздо спокойнее. Объясняется это тем, что переделы, до издания последнего закона, воспрещающего
56
делиться менее чем на 12 лет, происходили лет через 6, 9, 12 — не более. За этот период времени происходит недостаточно изменений в семьях, чтобы нельзя было добиться законного числа двух третей крестьян, нужных для составления приговора. Большинство от передела ничего не теряет или теряет настолько мало, что переделу не противится.
Иное дело, где крестьяне владеют землей по ревизским душам: тут образуется кружок крестьян состоятельных, владеющих большими наделами,— крестьян, тормозящих всякое движение к переделу. И чем больше времени проходит с ревизии, тем труднее становится переход со старых душ на новые.
Замечу явление на первый взгляд странное: казалось бы, в маленьких обществах легче добиться передела, в больших — труднее. На деле наоборот: все большие села государственных крестьян владеют по новым душам; старые души сохранились только в небольших поселках помещичьих крестьян. Объясняется это просто: государственные крестьяне менее дорожат землей, потому что у них ее больше. Помещичьи крестьяне по новым душам имеют теперь от 1 ? до 2 десятин на душу, надел государственных крестьян и теперь на новую душу доходить до 4 десятин.
За мою службу, переход со старых душ на новые произошел только в одной деревне; несколько месяцев шли об этом толки: несогласных поили водкой неоднократно, некоторых подкупили, дав им по лишней душе; этих душ добровольно лишились некоторые мужики, которым уже очень много прибавилось земли.
То же происходит и при последующих переделах, но в меньшей степени.
Тут уместно указать ещё раз, как закон часто не достигает цели. Я говорю о законе, запрещающем производить переделы раньше, чем через 12 лет. Закон прекрасный, направлен к тому, чтобы, дав каждому крестьянину более долгий срок для владения той же десятиной, побудить его лучше
57
унаваживать его. А вот вам действительность: еду раз по полям села Никольского и вижу в поле весь сход, со старостой и старшиной. Подъезжаю: оказывается, делят землю, а приговора не было, и владеют в Никольском по старым ревизским душам. Я из расспросов узнаю, что делается это у них часто, когда окажутся выморочные души. Они это и за передел не считают. Переделом они называют, когда Иван, владевший одной душой, получает их три; а тут нет: сколько у Ивана было душ, столько и остается, только наделы делаются больше или меньше, смотря по числу выморочных, выбывших или прибывших домохозяев. Хорошей стороны переделов — равномерности в распределении земли — не достигалось, а непрочность владенья десятиной одним и тем же лицом усиливалась отсутствием приговора, и закон был приведен к нулю. Что было делать? Сажать старшину? Да ведь он этого за передел не считал. Пришлось циркуляром объявлять, что такое передел, и больше ничего. Знаю, что это практикуется во многих местах, но многим даже неизвестно, так как жалоб не бывает.
Другая бывает картина, когда делят по новым душам. Тут сход стремится кого возможно обезземелить. После 61 года крестьяне землей не дорожили и многим безземельным и даже вовсе посторонним дали приемные приговоры, утвержденные впоследствии казенной палатой. Теперь редкий бывает передел, чтобы сход не стремился отнять у них землю, утверждая, что приговор подложный. По существу они, может быть, правы, может быть, действительно эти лица обделали дело, поговорив со старшиной и с писарем, а мужиков неграмотных в приговоре записали, да двое полуграмотных расписались не читая. Но делать нечего, — разбирай через тридцать лет!
Этим жалобам, спорам, тяжбам, проволочкам много способствует неопределенность закона. Например: может ли общество отнять надел у семьи, отсутствующей и неимеющей оседлости? Есть решение Сената, что может, но практика раз-
58
лична в различных местах, да и в одном и том же съезде часто решается дело различно.
Вообще, законы о крестьянах до такой степени неясны, разбросаны в разных положениях, уставах, правилах, временных и постоянных, со всевозможными ссылками на прежние законы, что положительно не разберешься. Чем скорее будет все это сведено воедино — тем будет лучше, тем меньше будет произвола, так как ничто не плодит так беззакония, как многозаконие. Работа эта, как законодательная, так и кодификационная, громадна, но чем скорее и энергичнее к ней приступят, тем легче будет житься крестьянину.
XXI. Земельные наделы
Я еще не был земским начальником, когда раз услыхал, что один из наших крестьян получил от общества одну душу на девок. В данном случае это был мироед, которому общество многое позволяло, чего бы не разрешило другому. Тем не менее, с того времени пришлось задуматься над горькой участью отца многих девочек. Сам, жена и пять дочерей должны кормиться одним душевым наделом, иногда в полдесятины в поле. Рядом у мужика жена и пять сыновей, и земли ему дается на шесть душ, т.е. по три десятины в поле. А едят они одинаково, хлеба обоим нужно столько же.
Земским начальником, роясь в законах и бесчисленных к ним дополнениях, я нашел сенатское разъяснение, кажется, по Самарской губернии, что крестьяне вправе наделять землей и женщин. Так это и по буквальному смыслу закона. Между тем, я не слыхал нигде не только про наделение женщин землей, но даже разговоров об этом. Душа (поразительная метафора!), значит мужская душа, т.е. надел на мужчину. Женщине надела нет, иначе — у женщины нет
59
души. Самое слово «душа», в смысле мужского надела, не есть ли остаток древнего презрения к женщине? Самый обычай наделять землей только мужчин не есть ли результат того же презрения, не дающего женщине даже права иметь хлеб.
В селе Спасском, как и в других некоторых деревнях 9 участка, шли усиленные хлопоты большинства крестьян о переделе, но двух третей не составлялось, и владели по ревизским душам. Раз, вооружившись храбростью, еду в Спасское на сход с предложением дать земли и бабам. Думаю, что выйдет? Разговоры были долгие. Первый довод, самый в их глазах важный, был таков: коли бабе дать земли, то баба слушаться не будет, от рук отобьется, уйдет, пожалуй. На это я, конечно, объяснил, что никаких это поводов к бабьей эмансипации не даст, так как земля дается не бабе, а старшему же домохозяину на прокормление бабы. Мужики согласились.
Возразили, что полоски будут уже очень малы, в 7 сажен на 80 в поле. Другие крестьяне возразили сами, что ведь земля будет отводиться на семью в одном месте и что, поэтому, безразлично, какой будет счет, на пятьсот ли душ мужских или на тысячу душ обоего пола.
Затруднение представило вот какое соображение: уйдет девка замуж в чужое село, и земля отойдет; я предложил в приговоре оговорить, что если девка выходит в чужое село, то земля остается у ее родителей, а если в свое, то переходит с ней.
Были еще возражения, не имевшие прямого отношения к делу, например: как же девкам давать землю, ведь ее в солдаты не берут, на должности не выбирают. Говорили мы долго, наконец, я приступаю к счету голосов: оказывается более двух третей за передел. Думаю, что я испытывал чувства победителя в сражении. И передел совершился, и бабы землей наделены.
Оказалось, что многие, бывшие за старые души, перешли в
60
лагерь желавших переделить землю: таковы были все крестьяне, у которых в семействе много женских душ, мало мужских.
Приговор написали и привели в исполнение; проходит год, и я спрашиваю, как дела идут; говорят, — ничего, только вот беда: родители невест, чтобы не лишиться их земли, стараются отдать их в чужое село, а женихи наоборот, чтобы иметь жену с землей, хотят непременно брать своих невест; кладка, т.е. не то выкуп, не то подарки, не то приданое, даваемые женихами невестам, возвысилась: невеста своя стала дороже.
Не сомневаюсь, что и в отношениях к женщинам произошла бы перемена, будь у них земля. Рождение девочки не было бы семейным горем, не смотрели бы на дочерей как на лишний рот; от этого бабой стали бы больше дорожить, меньше стали бы ее бить.
После Спасского передела я предлагал то же и в разных других поселках, но нигде не удавалось; везде слышалось одно: с бабами сладу не будет; бабы не служат ни царю, ни миру; статочно ли дело на баб давать землю? Так я со своим опытом и остался. Да и в Спасском, наверное, через двенадцать лет последует перемена и возвращение к старым порядкам, т.е. к мужским душам. Я теперь уже слышал, что мужики недовольны. Причин веских не выставляют, а говорят, что крестьяне соседних деревень над ними смеются.
Вообще, боязнь смеха сильно вкоренилась в наш народ. Боятся гораздо менее зла, чем насмешки. На самые хорошие советы часто приходилось слышать: смеяться будут; в школу девочке ходить, где это не принято, нельзя — смеяться будут; говорить правильно по выходе из школы стремятся разучиться из боязни насмешек. Стричься ученики часто не хотят тоже из страха перед смехом. Вернуться мне к этому, может быть, придется, когда я возьмусь описывать крестьянские нравы, так мало изученные, так мало известные.